Питера Лавеллера - это тоже не настоящая фамилия семьи; подобно остальным,
я не могу открыть ее, - он был наследником миллионов старого угольного
короля и смыслом его существования.
В самом начале войны Питер добровольцем отправился во Францию.
Влияния отца было бы достаточно, чтобы обойти французский закон, по
которому в армии каждый должен начинать с самого низа, но молодой Питер не
хотел и слышать об этом. Целеустремленный, горящий белым пламенем первых
крестоносцев, он занял свое место в рядах.
Привлекательный, голубоглазый, ростом в шесть футов без обуви, всего
двадцати пяти лет, немного мечтатель, он поразил воображение французских
солдат, и они любили его. Дважды был он ранен в опасные дни, и когда
Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При осаде
Маунт Кеммел он получил рану, которая вернула его домой, к отцу и сестре.
Я знал, что Мак-Эндрюс сопровождал его в Европе и вылечил - во всяком
случае все так считали.
Но что случилось тогда - и почему Лавеллер отправился во Францию,
умирать, как сказал Мак-Эндрюс.
Он снова положил телеграмму в карман.
- Есть граница, Джон, - сказал он Хоутри. - Лавеллер был как раз
пограничным случаем. Я вам расскажу. - Он поколебался. - Может, не
следует; но мне кажется, что Питер не возражал бы против моего рассказа;
он считал себя открывателем. - Он снова помолчал; потом явно принял
решение и повернулся ко мне.
- Меррит, можете использовать мой рассказ, если сочтете его
интересным. Но если решите использовать, измените имена и, пожалуйста,
постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важно ведь в
конце концов случившееся - а тому, с кем это случилось, теперь все равно.
Я пообещал и сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту историю так,
как тот, кого я назвал Мак-Эндрюсом, рассказывал нам в полутемной комнате,
где мы сидели молча, пока он не кончил.
Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь, ранняя
апрельская ночь северной Франции, и когда это сказано, все сказано для
тех, кто бывал там.
Рядом с ним был траншейный телескоп. Ружье лежало поблизости. Ночью
перископ практически бесполезен; поэтому он всматривался в щель между
мешками с песком, рассматривая трехсотфутовой ширины полосу ничейной
земли.
Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком бруствере, другие
глаза напряженно следят за малейшим движением.
По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда разрывались
осветительные снаряды и заливали полосу светом, груды, казалось, начинали
двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали. И это было ужасно,
потому что двигались на свету мертвецы: французы и англичане, пруссаки и
баварцы - отбросы красного винного пресса, установленного войной в этом
секторе.
На проволочном заграждении два шотландца; оба в килтах; один прошит
пулеметной очередью, когда перелезал через заграждение. Удар быстрой
множественной смерти отбросил его руку на шею товарища; тот был убит в
следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись; и когда загорались и
угасали осветительные снаряды, они, казалось, раскачиваются, пытаются
вырваться из проволоки, броситься вперед, вернуться.
Лавеллер устал, его усталость превышала всякое воображение. Сектор
достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он не спал, потому
что несколько минут оцепенения, прерываемые постоянными тревогами, были
хуже сна.
Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно, а еды мало и
доставлять ее очень опасно. За ней приходилось идти за три мили под огнем:
ближе доставлять было невозможно.
И постоянно нужно было восстанавливать бруствер, соединять
разорванные провода, а когда это было сделано, разрывы все уничтожали, и
снова нужно было проделывать ту же утомительную работу, потому что было
приказано удерживать сектор любой ценой.
Все, что осталось в Лавеллере от сознания, сконцентрировалось в его
взгляде, оставалась только способность видеть. И зрение, повинуясь его
твердой несгибаемой воле, с помощью всех остатков жизненной силы исполняло
свой долг: Лавеллер был слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его
не сменят с поста. Тело его онемело, он не чувствовал землю под ногами,
иногда ему казалось, что он плывет - как два шотландца на проволоке!
Почему они не могут висеть неподвижно? Какое право имеют люди, чья
кровь вытекла и стала черным пятном под ними, плясать и совершать пируэты
под вспышки разрывов? Черт их возьми - хоть бы какой разрыв сбросил их и
похоронил!
Выше по склону в миле находился старый замок - шато, вернее, то, что
от него осталось. Под ним глубокие подвалы, куда можно забраться и уснуть.
Он знал это, потому что столетия назад, когда впервые прибыл на этот
участок фронта, он переночевал там.
Каким раем было бы вползти в эти подвалы, прочь от безжалостного
дождя; снова спать с крышей над головой.
- Я буду спать, и спать, и спать - и спать, и спать, и спать, -
говорил он себе; потом напрягся, так как от повторения слова его начала
окружать сонная тьма.
Осветительные снаряды вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли;
послышался треск пулемета. Ему сначала показалось, что это стучат его
зубы, пока остатки сознания не подсказали ответ: какой-то нервничающий
немец изрешетил вечно движущихся мертвецов.
Послышались чавкающие звуки шагов по вязкой грязи. Нет необходимости
оборачиваться: это свои, иначе они не прошли бы часовых на повороте. Тем
не менее невольно его глаза повернулись на звук, и он увидел трех человек,
рассматривающих его.
Над головой плыло не менее полудюжины огней, и в их свете он узнал
подошедших.
Один из них - знаменитый хирург, который приехал из базового
госпиталя в Бетюне, чтобы посмотреть, как заживают раны после его
операции; остальные двое - майор и капитан; все, несомненно, направляются
к подвалам. Что ж, кому-то должно везти. И он снова посмотрел в щель.
- Что не так? - Это майор обратился к гостю.
- Что не так... что не так... что не так? - Слова повторялись быстро,
настойчиво в его сознании, снова и снова, пытаясь разбудить его.
Действительно, что не так? Все в порядке! Разве он, Лавеллер, не на
посту? Измученный мозг гневно бился. Все в порядке, почему они не уходят и
не оставят его в покое?
- Ничего. - Это хирург, и опять слова забились в ушах Лавеллера,
маленькие, шепчущие, быстро повторяющиеся снова и снова: - Ничего - ничего
- ничего - ничего.
Но что говорит хирург? Обрывочно, почти не понимая, он воспринимал
фразы:
- Совершенный пример того, о чем я вам говорил. Этот парень -
абсолютно истощенный, уставший - все его сознание сосредоточено на одном -
на бдительности... сознание истощилось, стало тонким... за ним пытается
высвободиться подсознание... сознание отвечает только на один стимул -
движение извне... но подсознание, так близко к поверхности, почти не
удерживаемое... что оно сделает, если его совсем освободить... совершенный
пример.
О чем это они говорят? Теперь послышался шепот.
- В таком случае, с вашего разрешения... - это опять хирург.
Разрешение на что? Почему они не уходят и не перестают его беспокоить?
Неужели и так недостаточно трудно смотреть, когда еще приходится слушать?
Что-то промелькнуло перед его глазами. Он смотрел, не понимая. Должно
быть, затуманилось зрение.
Он поднял руку и потер глаза. Да, должно быть они - теперь все
прошло.
Небольшой светлый кружок вспыхнул на бруствере рядом с его лицом.
Свет карманного фонарика. Что они ищут? В круге появилась рука, рука с
длинными гибкими пальцами, в ней листок бумаги, на нем что-то написано.
Хотят, чтобы он еще читал? Не только смотрел и слушал, но еще и читал! Он
приготовился возражать.
Прежде чем застывшие губы смогли произнести слово, он почувствовал,
как кто-то расстегнул верхнюю пуговицу его шинели, рука сунула что-то в
карман рубашки, как раз над сердцем.
Кто-то прошептал: "Люси де Токелен".
Что это значит? Это не пароль.
В голове у него загудело - он как будто погружался в воду. Что за
свет слепит его даже сквозь закрытые веки? Он болезненно открыл глаза.
Лавеллер смотрел прямо на золотой диск солнца, медленно садившегося
за ряд благородных дубов. Ослепленный, он опустил взгляд. Он стоял по
щиколотку в мягкой зеленой траве, усеянной голубыми цветами в маленьких
соцветиях. Пчелы жужжали над чашечками цветов. Маленькие желтокрылые
бабочки парили над ними. Дул мягкий ветерок, теплый и ароматный.
Ему тогда это не показалось странным - нормальный домашний мир - мир,
каким он должен быть. Но он помнил, что когда-то был в другом мире,
очень-очень не похожем на этот, в месте несчастий и боли, кровавой грязи,
холода и влаги, в мире жестокости, чьи ночи - мучительный ад раскаленных
огней и яростных смертоносных звуков, в мире измученных людей, которые
ищут отдыха и сна и не находят их, в мире танцующих мертвецов. Где это
было? Неужели действительно может существовать такой мир? Теперь ему
совсем не хотелось спать.
Он поднял руки и посмотрел на них. Загрубевшие, исцарапанные и
грязные. На нем шинель, влажная, вся в грязи. На ногах ботинки с высокими
голенищами. Рядом с его грязной ногой лежит полураздавленный букетик
голубых цветов. Он застонал от жалости и наклонился, чтобы поднять
раздавленные цветы.
"Слишком много мертвых, слишком много", - прошептал он, потом смолк.
Он на самом деле пришел из этого кошмарного мира! Как иначе в этом
счастливом чистом мире он может быть таким нечистым?
Конечно, так, но где он? Как мог добраться оттуда сюда? Ах, да, был
пароль... что же это было?
Он вспомнил: "Люси де Токелен".
Лавеллер произнес это вслух, все еще стоя на коленях.
Мягкая маленькая рука коснулась его щеки. Низкий сладкий голос ласкал
слух.
- Я Люси де Токелен, - произнес этот голос. - А цветы вырастут снова,
но как мило, что вы о них горюете.
Он вскочил на ноги. Рядом с ним стояла девушка, стройная девушка лет
восемнадцати, с туманным облаком волос вокруг маленькой гордой головки; в
ее больших карих глазах, устремленных на него, были нежность и жалость.
Питер стоял молча, упиваясь ею: низкий широкий белый лоб, красные
изогнутые губы, округлые белые плечи, сверкающие сквозь шелковую паутину
шарфа, стройное сладкое тело в облегающем платье необычного покроя с
высоким поясом.
Она была достаточно хороша; но для голодных глаз Питера она была
чем-то большим: источником, бьющим в безводной пустыне, первым прохладным
ветерком сумерек после иссушающего дня, видением рая для души, только что
освободившейся от столетий ада. Под его горящим восхищенным взглядом она
опустила свой, слабая краска появилась на ее белом горле, поползла к
темным волосам.
- Я... я мадемуазель де Токелен, мессир, - прошептала она. - А вы...
Он пришел в себя
- Лавеллер... Питер Лавеллер... так меня зовут, мадемуазель, -
запинаясь, выговорил он. - Простите мою грубость... но я не знаю, как
оказался тут... и не знаю, откуда пришел... только из места, совсем не
похожего на это. А вы... вы так прекрасны, мадемуазель!
Ясные глаза на мгновение остановились на нем, в них скрывалась
шаловливость, потом она снова опустила взгляд, и краска на ее лице
усилилась.
Он смотрел на нее, весь уйдя в свой взгляд; потом недоумение
вернулось, настойчиво требовало свое.
- Не скажете ли, что это за место, мадемуазель, - он по-прежнему
