значит еще одно маленькое чудо? В руке мадемуазель Люси был и листок
бумаги. Она склонила головку и принялась писать; подула на бумагу,
помахала ею в воздухе, чтобы просушить; вздохнула, улыбнулась Питеру и
обмотала бумагу вокруг стеблей роз; положила на стол и приглашающе
взмахнула рукой.
- Ваш плащ, - сказала она. - Он вам понадобится, теперь вы должны
вернуться.
Она помогла ему одеться. Она смеялась, но в ее больших карих глазах
были слезы; красный рот печален.
Теперь встала старшая женщина, снова протянула руку; Лавеллер
склонился и поцеловал ее.
- Мы будем ждать вас, сын мой, - негромко сказала она. - Когда время
наступит, возвращайтесь.
Он протянул руку за розами с обернутой вокруг стеблей бумагой.
Девушка опередила его, подняла цветы, прежде чем он коснулся их.
- Вы не должны читать, пока не уйдете, - сказала она - и опять
розовое пламя вспыхнуло у нее на щеках и горле.
Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту, где
Питер встретил ее. Тут они остановились, серьезно глядя друг на друга, - и
здесь другое чудо, которое произошло с Питером Лавеллером и о котором он
забыл, пораженный своими открытиями, потребовало высказывания.
- Я люблю вас! - прошептал Питер этой живой давно умершей мадемуазель
де Токелен.
Она вздохнула и оказалась в его объятиях.
- О, я знаю! - воскликнула она. - Дорогой, я знаю это - но я так
боялась, что ты уйдешь, не сказав мне этого.
Она подняла свои сладкие губы, прижала их к его губам; откинулась
назад.
- Я полюбила тебя с того момента, как увидела здесь, - сказала она, -
и буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти, мой
дорогой и любимый; но подожди...
Он почувствовал, как ее рука пробралась в карман его рубашки, что-то
прижала к сердцу.
- Послания, - сказала она. - Возьми их. И помни: я жду. Я клянусь. Я,
Люси де Токелен..
В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в траншее, а в
ушах еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки.
Голова его повернута к трем людям, смотрящим на него.
У одного из них в руке часы; это хирург. Зачем он смотрит на часы?
Неужели он так долго отсутствовал?
Ну, это неважно, ведь он принес такое известие! Усталость его
исчезла; он чувствовал себя преображенным, торжествующим; душа его пела
гимны. Забыв о дисциплине, он устремился к троим.
- Смерти нет! - воскликнул он. - Мы должны сообщить об этом по линии
- немедленно! Немедленно, понимаете? Скажите всем: у меня есть
доказательство...
Он запнулся и подавился словами. Трое переглянулись. Майор поднял
электрический фонарик, посветил Питеру в лицо, смотрел он странно, потом
быстро подошел и встал между юношей и его оружием.
- Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам все об этом, - сказал
он.
Они совершенно не заинтересовались. Ну, ничего, сейчас он им
расскажет!
И Питер рассказал им, опустив только то, что произошло между ним и
мадемуазель: ведь это в конце концов их личное дело. Они серьезно и молча
слушали его. Но тревога в глазах майора усиливалась.
- И тогда - я вернулся, вернулся быстро, как мог, чтобы помочь нам
всем, чтобы убрать все это, - рука его взметнулась в жесте отвращения, -
потому что все это неважно. Когда мы умираем, жизнь продолжается! -
закончил он.
На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.
- Отличная демонстрация; лучше, чем я надеялся! - сказал он над
головой Лавеллера майору. - Замечательная штука - человеческое
воображение!
В голосе его звучало благоговение.
Воображение? Питер был поражен до глубины души.
Они ему не верят! Он им покажет!
- Но у меня есть доказательство! - воскликнул он.
Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его сомкнулись
над клочком бумаги. Ага, сейчас он им покажет!
Он вытащил цветы и протянул им.
- Смотрите! - Голос его звучал торжественной трубой.
Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему они смотрят ему в
лицо, а не на то, что он протягивает им? Он сам взглянул на то, что
держит, потом недоверчиво поднес к своим глазам, смотрел и смотрел, и вся
вселенная будто поворачивалась вокруг, а сердце перестало биться. Потому
что в руке его, со стеблями в бумаге, были не свежие и ароматные розы,
которые мать кареглазой мадемуазель срезала для него в саду.
Нет - пучок искусственных цветов, грязных, рваных, потрепанных,
выцветших и старых!
Оцепенение охватило Питера.
Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора, чье лицо стало
теперь не только тревожным, но и строгим.
- Что это значит? - прошептал он.
Неужели это был сон? Нет никакой великолепной Люси - кроме как в его
сознании, - нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?
Ученый сделал шаг вперед, взял из его разжавшейся руки искусственный
букетик. Бумага соскользнула, осталась в пальцах Питера.
- Вы, несомненно, заслужили право узнать, что испытали, - вежливый,
культурный голос пробивался сквозь его оцепеневший слух, - после той
реакции, которую вы проявили в нашем маленьком эксперименте. - Хирург
весело рассмеялся.
Эксперимент? Эксперимент? Тупой гнев загорелся в Питере, яростный,
медленно усиливающийся.
- Мсье! - умоляюще и предупреждающе сказал майор как будто своему
почетному гостю.
- О, с вашего разрешения, майор, - продолжал великий человек, - этот
молодой человек высокого интеллектуального уровня, образованный, вы
видите, как он говорит. Он поймет.
Майор не был ученым, но он был французом, человеком, и тоже обладал
воображением. Он пожал плечами, но придвинулся чуть ближе к лежащему
ружью.
- Мы обсуждали, ваши офицеры и я, - продолжал культурный голос, -
сновидения, которыми полуспящий мозг стремится объяснить прикосновение,
незнакомый звук или что-нибудь другое, пробуждающее от сна. Допустим,
рядом со спящим разбито окно. Он слышит, сознание стремится объяснить
услышанное, но оно отдало контроль подсознанию. И подсознание тут же
приходит на помощь. Но оно безответственно и может выразить себя только в
образах.
- Оно берет этот звук - и сплетает вокруг него некую романтическую
историю. Оно пытается объяснить, как может, - увы! в лучшем случае это
только фантастическая ложь, и как только сознание пробуждается, оно тотчас
понимает это.
- И производит подсознание свои образы невероятно быстро. Оно может в
долю секунды создать целую серию событий; в реальной жизни они заняли бы
часы... или дни. Вы следите за мной? Возможно, вы понимаете, о каком
эксперименте я веду речь?
Лавеллер кивнул. Горький, всепожирающий гнев все усиливался. Но
внешне он оставался спокоен, насторожен. Он выслушает, что это
самодовольный дьявол с ним проделал, а потом...
- Ваши офицеры не согласились с некоторыми моими выводами. Я увидел
вас здесь, усталого, сосредоточенного на своих обязанностях, в полугипнозе
от напряжения и постоянных вспышек снарядов. Вы представляли прекрасный
клинический случай, непревзойденный лабораторный материал...
Сможет ли он удержать свои руки вдалеке от горла хирурга, пока тот не
кончит? Люси, Люси, фантастическая ложь...
- Спокойно, mon vieux [старина (фр.)], - прошептал майор. Да, он
должен ударить быстро, офицер слишком близко. Но майор должен смотреть в
щель за него. Когда Питер прыгнет, майор будет смотреть туда.
- И вот, - хирург говорил в лучшей академической манере, - и вот я
взял веточку искусственных цветов, которую нашел между страниц старого
молитвенника, подобранного в развалинах того шато. На листочке бумаги
написал по-французски - я ведь думал тогда, что вы французский солдат.
Написал строку из баллады об Окассене и Николетт:
И вот она ждет, когда кончатся дни...
- На страницах молитвенника было написано имя, несомненно, его давно
покойной владелицы - Люси де Токелен...
Люси! Гнев и ненависть забыты из-за страстной тоски, тоска вернулась
сильнее, чем раньше.
- Я провел веточкой цветов перед вашими невидящими глазами; я хочу
сказать, что их не видело ваше сознание; я был уверен, что подсознание их
не пропустит. Показал вам написанную строчку - и ваше подсознание и это
уловило: и верность в любви, и разъединение, и ожидание. Я обернул бумагой
стебель цветов, сунул его вам в карман и прямо вам в ухо произнес имя Люси
де Токелен.
- Проблема заключалась в том, что сделает ваше второе я с этими
четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением и именем -
захватывающая проблема!
- И не успел я отнять руку, не успели сомкнуться мои губы после того,
что я прошептал, - вы повернулись с криком, что смерти не существует, и
вдохновенно выложили вашу замечательную историю... все, все создано
воображением из...
Но больше он не выдержал. Ослепляющий гнев сжег все сдерживающие
начала и убийственно и молча швырнул его к горлу хирурга. Перед глазами
его мелькали вспышки - красные, колеблющиеся языки пламени. Он сам умрет,
но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь человека из
ада, раскрыть перед ним небо, а потом швырнуть обратно в ад, ставший во
сто раз более жестоким, и никакой надежды во всей вечности.
Но прежде чем он смог ударить, сильные руки схватили его, удержали.
Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он слышит нежный
золотой голос, шепчущий:
- Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я!
Он стоял между офицерами, которые с обеих сторон прочно держали его.
Они молчали, глядя на бледного хирурга с холодным недружелюбным
выражением.
- Мой мальчик, мой мальчик... - самообладание хирурга исчезло; он
дрожал, был растерян. - Я не понимал... простите... я и не думал, что вы
воспримете это так серьезно.
Лавеллер сказал офицерам: - Господа, все прошло. Не нужно держать
меня.
Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу, посмотрели на
своего гостя с тем же холодным неодобрением.
Лавеллер неуверенно повернулся к брустверу. Глаза его были полны
слез. Мозг, сердце, душа - все сплошное опустошение, ни призрака надежды.
Его послание, его священная истина, с помощью которой он собирался
привести измученный мир в рай, - всего лишь сон.
Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала, что любит его,
- образ, вызванный словом, прикосновением, строчкой, искусственными
цветами.
Он не мог поверить в это. Он все еще чувствует прикосновение ее
мягких губ к своим губам, ее теплое тело еще дрожит в его объятиях. И она
сказала, что он вернется, и обежала ждать.
Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты стебли роз,
проклятая бумага, с помощью которой этот холодный дьявол поставил свой
эксперимент.
Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть к ногам.
Как будто что-то остановило его руку.
Он медленно развернул листок.
Трое смотревших увидели, как на лице его появилось сияние, как будто
душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль - все исчезло,
перед ними снова был мальчик.
Он стоял с широко открытыми глазами, видел наяву сны.
Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.
Непрерывно рвались осветительные снаряды, траншея была залита их
светом, и при этом свете он рассматривал листок.
Когда он поднял лицо, на нем было выражение благоговейного страха;
когда остальные взяли у него листок и прочли, на их лицах появилось то же
выражение.
Поверх строки, написанной хирургом, были три строчки - на
