пересохли. Он вглядывался в берег. Долго ли они в лесу? Должно быть, не
меньше часа. Что они там делают? Что нашли? Он недоверчиво смотрел на
часы. Прошло всего пятнадцать минут.
Медленно тянулись секунды. И действительно прошел целый час, прежде
чем он увидел, как они идут к берегу и стягивают лодку в воду.
Горло Маккея пересохло, пульс оглушительно бился в ушах: он заставлял
себя успокоиться, неторопливо направиться к причалу.
- Все в порядке? - крикнул он, когда они были близко. Они не
ответили; но когда скиф был привязан, они посмотрели на него, и на их
лицах был ужас и удивление.
- Они мертвы, мсье, - прошептал хозяин. - Поле и оба его сына - все
мертвы!
Сердце Маккея подпрыгнуло, он почувствовал легкое головокружение.
- Мертвы! - воскликнул он. - Что их погубило?
- Что, кроме деревьев, мсье? - ответил старик, и Маккею показалось,
что он смотрит на него странно. - Их убили деревья. Понимаете, мы пошли по
тропе через рощу, и в конце ее путь преградили упавшие деревья. Над ними
жужжали мухи, мсье, поэтому мы принялись искать. Они были под деревьями,
Поле и его сыновья. Пихта упала на Поле и раздавила ему грудь. Другой сын
лежал под пихтой и несколькими березами. Они сломали ему спину и вырвали
глаз - но эта последняя рана была не свежая.
Он помолчал.
- Должно быть, неожиданный порыв ветра, - сказал его человек. - Но я
никогда о таких порывах не слышал. Никакие деревья не упали, кроме тех,
что лежали на них. А эти как будто выпрыгнули из земли. Да, как будто
вырвались и прыгнули на них. Или их вырвали какие-то гиганты. Они не
сломаны, корни у них голые...
- Но второй сын? У Поле ведь их было двое? - Маккей старался изо всех
сил скрыть дрожь в голове.
- Пьер, - сказал старик, и снова Маккею почудилось что-то странное в
его взгляде. - Он лежал под пихтой. У него перерезано горло.
- Перерезано горло! - прошептал Маккей. Его нож! Нож, который сунула
ему в руку теневая фигура.
- Перерезано горло, - повторил хозяин. - И в нем сломанная ветвь,
которая это сделала. Сломанная ветвь, мсье, острая, как нож. Должно быть,
ударила Пьера, когда пихта падала, и разорвала ему горло. Ветвь сломалась
при падении дерева.
Маккей стоял, теряясь в диких предположениях.
- Вы сказали, сломанная ветвь? - побелевшими губами спросил Маккей.
- Сломанная ветвь, мсье, - хозяин смотрел ему в глаза. - То, что
произошло, очень ясно. Жак, - обратился он к своему человеку, - иди в дом.
Он подождал, пока тот не скрылся из виду.
- Не все ясно, - негромко сказал он Маккею. - Потому что в руке Пьера
я нашел - вот это.
Он сунул руку в карман и достал пуговицу, прикрепленную к обрывку
ткани. Ткань и пуговица - это части окровавленного пиджака Маккея, который
он утопил в озере. Несомненно, они были оторваны, когда он ударил сына
Поле.
Маккей пытался заговорить. Старик поднял руку. Пуговица и ткань
выпали из нее в воду. Волна приняла их и понесла, потом еще и еще. Они
молча следили, пока ткань не исчезла.
- Ничего не говорите мне, мсье, - повернулся к нему старик хозяин. -
Поле был трудным человеком, и сыновья его не легче. Деревья их ненавидели.
Деревья их убили. И теперь деревья счастливы. Вот и все. А этот - сувенир
- исчез. Я забыл, что видел его. Но мсье тоже лучше... уйти.
Вечером Маккей собрался. Когда рассвет начал проникать в его окно, он
долго смотрел на маленькую рощу. Она просыпалась, сонно шевелилась, как
томная изящная девушка. Он пил ее красоту, в последний раз; прощался с
ней.
Маккей хорошо позавтракал. Сел в сидение водителя, мотор заработал.
Старик и его жена, как всегда заботливо, пожелали ему удачи. На их лицах
было дружелюбие, а в глазах старика еще и благоговейный страх.
Дорога шла через густой лес. Скоро гостиница и озеро исчезли.
Маккей ехал, напевая, его сопровождал мягкий шепот листьев, веселое
пение сосен; нежный, дружеский, ласковый голос леса. Как прощальный дар,
лес вливал в него свой мир, свое счастье, свою силу.
Абрахам МЕРРИТ
ЖЕНЩИНА-ЛИСА
1
Древние ступени вились по склону горы сквозь высокие сосны, над ними
нависло терпение прошедших двадцати столетий. Душа тишины, древняя и
терпеливая, как эти ступени, жила здесь. Ступени широкие, двадцать человек
могут пройти по ним в ряд; коричневые и оранжевые лишайники образуют
странные символы на их древних камнях, а изумрудный мох покрывает
подушками. Иногда ступени поднимаются круто, иногда совсем полого, но
всегда по обе стороны стоят плечом к зеленому плечу высокие сосны,
настороженные, бдительные.
У подножия сосен изогнутые лавры и карликовые рододендроны,
одинаковые по форма и одного роста - как коленопреклоненный человек. Их
жесткие блестящие листья напоминают звенья кольчуги... они похожи на
зеленых лучников Квеньяна, которые охраняют богиню, когда она выходит
весной, чтобы разбудить деревья. Высокие сосны как настороженные часовые,
лавры и карликовые рододендроны как склонившиеся лучники, и говорят они
так ясно, будто у них есть язык: "Подняться ты можешь, спуститься тоже, но
пройти через нас нельзя!"
Один из бастионов обогнула женщина. Она шла упрямо, склонив голову,
как человек, который идет против сильного ветра, или как тот, у которого
только воля заставляет двигаться неповинующееся тело. Белое плечо и одна
грудь обнажены, на плече ссадина и кровь, четыре алые полосы, будто плечо
схватила жестокая рука с длинными когтями. Женщина плачет.
Ступени стали круче. Женщина подняла голову и увидела, как круто они
поднимаются. Она остановилась, руки ее беспомощно двигались.
Она повернулась, прислушиваясь. Казалось, она слушает каждой
напряженной мышцей, все тело ее превратилось в натянутую струну, по
которой пробегают быстрые арпеджио ужаса. В сумерках юнаньских
плоскогорий, как сквозь неосязаемый хрусталь, видны каштановые с медными
прядями волосы женщины, прекрасное лицо, искаженное ужасом. Серые глаза
смотрят на ступени, они как будто тоже не смотрят, а слушают...
Женщина беременна...
Они услышала за изгибом бастиона голоса, гортанные и монотонные,
гневные и спорящие, приказывающие и протестующие. Услышала топот множества
ног; идущие, казалось, колеблются, останавливаются, но продолжают
неумолимо приближаться. Голоса и шаги ханг-худзе, разбойников, убивших ее
мужа, Кенвуда и носильщиков какой-то час назад. Если бы не Кенвуд, они
убили бы и ее. Но теперь они нашли ее след.
Она хотела умереть. Джин Мередит отчаянно хотела умереть. Она верила,
что после смерти соединится со своим милым мягким мужем, которого она так
любила, хоть он и был вдвое старше ее. Если бы они убили ее быстро... Но
она знала, что этого они не сделают. И не могла даже подумать о том, что
ждет ее до прихода смерти. И у нее нет оружия, чтобы убить себя. А под
сердцем у нее новая жизнь.
Но сильнее желания смерти, сильнее страха пытки, сильнее зова
нерожденного ребенка что-то в ней призывало к мести. Не мести ханг-худзе -
они всего лишь стая диких зверей и поступают так, как велит их природа.
Месть против тех, кто спустил их, кто направил. Потому что она знала, что
это было сделано, хотя не могла бы сказать, откуда знает. Это быстрое
убийство не было неожиданным и случайным. В этом она уверена.
Он как пульс, этот призыв к мести; пульс, ритм которого усиливается,
заглушает горе и ужас, все сильнее бьется в ней. Как будто в ее душе забил
с силой горький источник. Когда его темные волны поднимутся высоко,
коснутся ее губ, они сможет напиться... и тогда к ней придет знание... она
узнает, кто спланировал все это и почему. Но ей нужно время, время, чтобы
пить эти воды, время узнать и отомстить. Она должна жить... ради мести...
Аз воздам, сказал Господь.
Как будто кто-то прошептал ей в уши древний текст. Она ударила себя в
грудь сжатыми кулаками, холодными глазами без слез посмотрела в спокойное
небо. И ответила:
- Ложь! Как и все, чему меня учили... Ты! Я покончила с Тобой! Месть!
Тот, что даст мне отомстить, будет моим богом!
Голоса и шаги теперь слышались ближе. Странно, как медленно, как
неохотно они приближаются. Как будто боятся. Она посмотрела на заросли у
лестницы. Непроходимо; во всяком случае для нее. Если она попытается там
спрятаться, они ее найдут. Она должна подниматься - выше по ступеням. Там,
наверху, может быть какое-нибудь укрытие... может, святилище...
Да, она уверена: ханг-худзе боятся этих ступеней... они поднимаются
так медленно, так нерешительно... спорят, возражают...
Она увидела впереди еще один поворот. Если она доберется до него
раньше, чем они ее увидят, возможно, они за ней не последуют. Она начала
подниматься...
В десяти шагах выше по лестнице сидела лиса, преграждая ей путь.
Самка, лисица. С шелковистой красно-рыжей шкурой. Со странно широкой
головой и раскосыми зелеными глазами. На голове пятно, серебристо-белое, в
форме колеблющегося на ветру пламени свечи.
Стройная и грациозная лиса, подумала Джин Мередит, как изящная
женщина. Безумная мысль пришла ей в голову, рожденная отчаянием и отказом
от Бога, которого ее с детства учили считать всеблагим, всемудрым,
всемогущим. Она протянула руки к лисе. Закричала ей:
- Сестра, ты женщина! Отведи меня в безопасность, чтобы я смогла
отомстить... сестра!
Вспомните: она только что видела смерть своего мужа под ножами
ханг-худзе, она ждала ребенка... кто знает, какие фантастические тропы
нереальности могут возникнуть в таком состоянии?
Как будто поняв ее, лиса медленно спустилась по ступеням. И Джин
снова подумала, что она похожа на изящную женщину. Лиса остановилась на
расстоянии вытянутой руки, смотрела на Джин своими раскосыми зелеными
глазами, яркими и блестящими, как драгоценный камень цвета зелени моря;
никогда Джин не видела таких глаз у животных. В этом взгляде виднелась
легкая насмешка, чуть заметная угроза. И когда взгляд лисы пробежал по
окровавленным плечам Джин и опустился на ее большой живот, женщина могла
поклясться, что увидела во взгляде человеческое понимание и жалость. Джин
прошептала:
- Сестра, помоги мне!
Послышался внезапный взрыв гортанной речи. Они совсем близко,
преследователи, сразу за поворотом, из-за которого она только что вышла.
Скоро они увидят ее. Она стояла, с надеждой глядя на лису... она не знала,
на что надеется.
Лиса скользнула мимо нее и, казалось, растаяла в кустах. Исчезла.
Черной отчаяние, отчаяние ребенка, который обнаружил, что тот, кому
он верил, бросил его на растерзание зверям, сомкнулось над Джин Мередит.
То, на что она надеялась, от чего ожидала помощи, было смутным и не
поддавалось выражению. Чудо чуждого бога, теперь, когда она отказалась от
своего? Или более глубокий импульс отразился в этом ее обращении к
животному? Атавистическое пробуждение, антропоморфизм, восходящий к
незапамятному прошлому, когда человек считал зверей и птиц обладающими
такими же душами, как он сам, только они ближе к природе, которая дала им
мудрость больше человеческой; они слуги и посланники могучих божеств,
почти боги сами.
И не так давно святой Франциск Ассизский говорил с животными и
птицами, как с мужчинами и женщинами, называя их брат Волк и брат Орел. И
разве святой Конан не крестил тюленей на Оркнейских островах, как крестил
он язычников? Прошлое и все мысли людей прошлого снова рождаются в нас. И
