запинался, - и как я здесь оказался, если вы... - Он замолчал. Издалека,
через лиги пространства, на него надвигалась огромная усталость. Он
чувствовал ее приближение... все ближе и ближе... она коснулась его,
прыгнула на него, он погружался в нее, падал... падал...
Две мягкие теплые руки схватили его. Усталая голова упала на них.
Сквозь тесно прижатые маленькие ладони в него вливались отдых и сила.
Усталость сжалась, начала медленно отступать, медленно... ушла!
За ней последовало непреодолимое, неконтролируемое желание плакать...
плакать от облегчения, что усталость ушла, что этот дьявольский мир,
который тенью сохраняется в его сознании, остался за ним, что он здесь, с
этой девушкой. Слезы его падали на маленькие руки.
На самом ли деле голова ее склонилась к нему, губы коснулись его
волос? Его охватило ощущение мира. Он, устыдившись, встал.
- Не знаю, почему я плакал, мадемуазель... - начал он; и тут увидел,
что ее белые пальцы переплелись с его почерневшими. Он в неожиданном
страхе выпустил их.
- Простите, - запинаясь, пробормотал он. - Я не должен был вас
касаться.
Она сделала быстрое движение, схватила его руки, крепко сжала их.
Глаза ее сверкнули.
- Я вижу их не так, как вы, мессир Пьер, - ответила она. - И даже
если бы видела пятна, разве это не пятна крови из сердец храбрых сынов под
знаменами Франции? Считайте эти пятна боевой наградой, мессир.
Франция - Франция? Да, так назывался мир, который он оставил за
собой; мир, где люди тщетно ищут сна, где мертвецы пляшут.
Мертвецы пляшут - что это значит?
Он бросил на нее тоскливый взгляд.
С коротким жалостливым криком она на мгновение прижалась к нему.
- Вы так устали - и голодны, - прошептала она. - Больше не думайте,
не старайтесь вспомнить, мессир, пока не поедите, не напьетесь и не
отдохнете немного.
Они повернулись. И тут Лавеллер увидел недалеко шато. Увенчанное
башенками, величественное, безмятежное, из серого камня, благородное, со
своими шпилями и вымпелами, устремившимися к небу, как плюмаж на шлеме
гордого воина. Взявшись за руки, как дети, мадемуазель Токелен и Питер
Лавеллер пошли к шато по зеленому газону.
- Это мой дом, мессир, - сказала девушка. - А вон там, среди роз,
ждет моя мать. Отца нет, и он расстроится, что не встретился с вами, но вы
с ним увидитесь, когда вернетесь.
Он вернется? Это означает, что он тут не останется. Но куда он
отправится, откуда вернется? На мгновение взгляд его затуманился;
прояснился снова. Он шел среди роз; розы были повсюду, большие, ароматные,
раскрытые цветы, алые и шафрановые, розовые и совершенно белые; они росли
гроздьями и полосами, взбирались на террасы, образуя как бы ароматный
прибой у основания шато.
По-прежнему рука об руку они с девушкой прошли между розами и
оказались у стола, покрытого белоснежной скатертью и бледным фарфором;
стол стоял в беседке.
За ним сидела женщина. Она чуть миновала расцвет своей женской
прелести, подумал Питер. Волосы ее, он видел, напудрены, щеки розовые и
белые, как у ребенка, глаза сверкают, они тоже карие, как и у мадемуазель,
и добрые, добрые, подумал Питер. Знатная дама старой Франции.
Мадемуазель присела.
- Мама, - сказала она, - представляю тебе сэра Пьера Ла Валье, очень
храброго и достойного джентльмена, который ненадолго навестил нас.
Ясные глаза старшей женщины внимательно рассматривали его. Потом она
склонила величественную белую голову и протянула над столом тонкую руку.
Он понял, что должен поцеловать руку, но не решался, глядя на свою
грязную.
- Сэр Пьер видит мир не так, как мы, - в голосе девушки веселье и в
то же время упрек; она рассмеялась, ласковым, золотым смехом. - Мама,
можно он увидит свои руки так, как мы видим их?
Беловолосая женщина улыбнулась и кивнула, и во взгляде ее, заметил
Лавеллер, та же доброта и жалость, что были во взгляде девушки, когда они
впервые встретились.
Девушка слегка коснулась глаз Питера, подержала перед ними его ладони
- они были белые, изящные, чистые и каким-то образом очень красивые.
Снова его охватило изумление, но сказалось воспитание. Он подавил
удивление, поклонился, взял в свою руку изящные пальцы дамы и поднес их к
губам.
Она коснулась серебряного колокольчика. Сквозь розы подошли два
высоких человека в ливреях, взяли у Лавеллера его шинель. За ними
последовали четыре негритенка в алой, вышитой золотом одежде. Они принесли
серебряные тарелки, а на них мясо, белый хлеб, пирожные, фрукты и вино в
высоких хрустальных флаконах.
И Лавеллер вспомнил, как он голоден. Но он мало что запомнил из этого
пира. Помнил только, что был счастлив больше, чем когда-либо за свои
двадцать пять лет.
Мать говорила мало, но мадемуазель Люси и Питер Лавеллер болтали и
смеялись, как дети, они не молчали и упивались друг другом.
И в сердце Лавеллера росло восхищение этой девушкой, встреченной так
удивительно, росло, пока сердце, казалось, не сможет вместить его радость.
А глаза девушки, когда они останавливались на нем, становились все мягче,
все нежнее, они полны были обещанием; а гордое лицо под белоснежными
волосами наполнялось бесконечной мягкостью, как лицо мадонны.
Наконец мадемуазель де Токелен, подняв голову и встретив его взгляд,
вспыхнула, опустила длинные ресницы и повесила голову; потом снова храбро
подняла глаза.
- Ты удовлетворена, мама? - серьезно спросила она.
- Да, дочь моя, я удовлетворена, - улыбаясь, ответила та.
И тут последовало невероятное, ужасное - Лавеллер сказал, что похоже
было на руку гориллы, протянувшуюся к груди девственницы, - вопль из
глубокого ада среди песен ангелов.
Справа, среди роз, появился свет - судорожный порывистый свет, он
разгорался и гас, разгорался и гас. В нем были две фигуры. Одна обнимала
другую рукой за шею; обнявшись, они наклонились в воздухе, и когда свет
разгорался и гас, они, казалось, выделывают пируэты, стараются вырваться,
побежать вперед, вернуться - они танцевали!
Танцующие мертвецы!
Мир, где люди ищут отдыха и сна и не находят их, где даже мертвые не
находят покоя, но должны танцевать в ритме осветительных снарядов.
Он застонал; вскочил на ноги; смотрел, дрожа каждым нервом. Девушка и
женщина проследили за его застывшим взглядом, посмотрели на него полными
жалости и слез глазами.
- Это ничего, - сказала девушка. - Ничего. Садитесь, там ничего нет!
И снова коснулась его век: свет и раскачивающиеся мертвецы исчезли.
Но теперь Лавеллер знал. В его сознание устремился поток памяти - памяти о
грязи, о вони, о яростных убийственных звуках, о жестокости, несчастье и
ненависти; памяти о разорванных людях и искалеченных мертвецах; памяти о
том, откуда он пришел, - о траншее.
Траншея! Он уснул, и все это только сон! Он уснул на посту, а
товарищи доверили ему. А эти две ужасные фигуры среди роз - это два
шотландца, пришедшие призвать его к выполнению долга, они манят, манят
его, заставляют вернуться. Он должен проснуться! Должен!
Отчаянно он попытался вырваться из этого иллюзорного сада, вернуться
в дьявольский мир, который в этот час очарования был в его сознании только
туманом на далеком горизонте. А женщина и девушка смотрели на него - с
бесконечной жалостью, со слезами на глазах.
- Траншея! - выдохнул Лавеллер. - Боже, разбуди меня! Я должен
вернуться! О Боже, позволь мне проснуться!
- Значит я только сон?
Это голос мадемуазель Люси, слегка жалобный, слегка потрясенный.
- Я должен вернуться, - простонал он, хотя от ее вопроса сердце,
казалось, замерло в нем. - Позвольте мне проснуться!
- Я сон? - Теперь в ее голосе звучал гнев; мадемуазель придвинулась к
нему. - Я не реальна?
Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно ущипнула его
над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер руку.
- Вы думаете, я сон? - спросила она и, подняв руки, прижала ладони к
его вискам, притянув к себе его голову, так что его глаза смотрели прямо в
ее.
Лавеллер смотрел, смотрел в глубину, терялся в ней, чувствовал, как
сердце его вздымается от того, что он видел в ее взгляде. Ее теплое
сладкое дыхание касалось его щек; что бы это ни было, где бы он ни был -
о_н_а_ не сон!
- Но я должен вернуться, назад в траншею! - солдат в нем продолжал
цепляться за свой долг.
- Сын мой, - теперь говорила мать, - сын мой, вы в траншее.
Лавеллер изумленно смотрел на нее. Глаза его обежали прекрасную
сцену. Потом он снова взглянул на нее взглядом изумленного ребенка. Она
улыбнулась.
- Не бойтесь, - сказала она. - Все в порядке. Вы в вашей траншее, но
она в столетиях от нас; да, двести лет, по вашему счету времени; и мы так
считали когда-то.
Холодок пробежал по его телу. Они сошли с ума? Или он? Рука его
коснулась теплого плеча; это прикосновение успокоило.
- А вы? - наконец смог он спросить.
Он заметил, что они переглянулись, и мать в ответ на невысказанный
вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в свои мягкие
руки, снова взглянула ему в глаза.
- Ma mie [мой милый, (фр.)], - мягко сказала она, - мы были... - тут
она заколебалась... вы называете это... мертвыми... для вашего мира это
было двести лет назад.
Но прежде чем она произнесла это, Лавеллер, я думаю, понял, что
приближается. На мгновение он почувствовал во всем теле ледяной холод,
который тут же исчез, исчез как изморозь под горячим солнцем. Если это
правда - да ведь тогда смерти не существует! А это правда!
Это правда! Он знал это с уверенностью, в которой даже призрака
сомнения не было, - но насколько его желание поверить отразилось в этой
уверенности? Кто может сказать?
Он посмотрел на шато. Конечно! Его развалины виднелись в темноте,
когда ее разрывали вспышки, в его подвалах хотел он уснуть. Смерть - о,
глупые, трусливые люди! - и это смерть? Это великолепное место, полное
мира и красоты?
И эта удивительная девушка, чьи карие глаза - ключ к его самому
сердечному желанию! Смерть? Он смеялся и смеялся.
Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен
вернуться, вернуться в траншею и открыть остальным великую истину, которую
он обнаружил. Он похож на путника из умирающего мира, невольно
наткнувшегося на тайну, которая превращает их лишенный надежды мир в живое
небо.
Больше не нужно бояться снарядов, сжигающего огня, пуль, сверкающей
стали. Какое они имеют значение, когда это - _э_т_о_ - истина? Он должен
вернуться и сказать им. Даже эти два шотландца затихнут на проволоке,
когда он шепнет им.
Но он забыл - _о_н_и_ теперь знают. Но не могут вернуться, чтобы
рассказать, - а он может. Он был возбужден, полон радостью, поднят до
небес, полубог, носитель истины, которая освободит одолеваемый демонами
мир от этих демонов; новый Прометей, который несет людям более драгоценное
пламя, чем старый.
- Я должен идти! - воскликнул он. - Должен рассказать им! Как мне
вернуться - быстрее?
Сомнение охватило его, он задумался.
- Но они не поверят, - прошептал он. - Нет, мне нужно доказательство.
Я должен принести что-нибудь, чтобы доказать им.
Леди Токелен улыбнулась. Взяла со стола маленький нож и срезала
гроздь роз, сунула ему в руку.
Прежде чем он их сжал, девушка перехватила цветы.
- Подождите, - прошептала она. - Я дам вам другое послание.
На столе оказались перо и чернила, и Питер удивился, откуда они
взялись: до этого он их не видел; но среди такого количества чудес что
