слух, постепенно внушили мне ужас, которого описать я не в силах. Но наутро,
проснувшись, я не услышал этого оглушительного праздничного шума и заключил
поэтому, что противоестественное пиршество окончено. Как ни ужасно это было,
но мне захотелось взглянуть, не осталось ли в доме Тай каких-нибудь следов
происходившего, и я предложил Кори-Кори туда прогуляться. В ответ он указал
пальцем на взошедшее солнце, а затем перевел его в зенит, давая этим понять,
что прогулку придется отложить до полудня. Когда солнце достигло зенита, мы
и в самом деле отправились к Священным рощам, и, лишь только очутились под
их сводами, я стал в страхе озираться вокруг, ища какой-нибудь памяти
разыгранных здесь недавно сцен. Но все казалось таким же, как и раньше.
Придя в дом Тай, мы нашли там Мехеви и старейшин, возлежащих, как обычно, на
циновках. Они встретили меня с всегдашним радушием. Ни о чем, что здесь
недавно происходило, они не упоминали, и я, понятно, тоже воздержался от
разговоров на эту тему.
Я пробыл с ними совсем недолго и собрался уходить. Проходя по каменной
пай-пай, я обратил внимание на странной формы выдолбленный сосуд, довольно
большой, под деревянной же крышкой, по виду похожий на челнок. Он был
окружен низкой бамбуковой оградой. Так как раньше его здесь не было, я сразу
же подумал, что, должно быть, он как-то связан с прошедшим пиршеством; и,
движимый непреодолимым любопытством, я на ходу приподнял край крышки; в тот
же миг старейшины, разгадавшие мои намерения, громко воскликнули: "Табу!
Табу!" Но с меня довольно было одного взгляда - я сам захлопнул крышку:
глаза мои увидели разрозненные части человеческого скелета, кости, еще
влажные, и кое-где на них куски мяса!
Кори-Кори, который шел впереди меня, обернулся на крик старейшин как
раз в пору, чтобы заметить бесконечный ужас, выразившийся на моем лице. Он
бросился комне, на бегу указывая на челнок и крича: "Пуарки! Пуарки!"
(Свинья! Свинья!) Я сделал вид, будто поверил его обману, повторив за ним
несколько раз это слово, словно для большего убеждения. Остальные дикари,
обманутые моей хитростью, а может быть просто махнув рукой, раз уж дело
сделано, больше об этом говорить не стали, и я поспешил покинуть дом Тай.
Всю ночь я пролежал без сна, размышляя о моем ужасном положении.
Последнее открытие представило мне его в беспощадно ясном свете, и жуткие
мысли осаждали меня до утра.
Где, с тоской думал я, где надежда на спасение? Единственный человек,
который мог бы мне помочь в этом, был чужестранец Марну; но кто знает,
вернется ли он сюда еще когда-нибудь? И если я его еще раз увижу, дадут ли
мне с ним поговорить? Нет, мне не на что было надеяться; оставалось покорно
ждать своей судьбы. Тысячи раз я ломал голову над тем, как объяснить
загадочное поведение островитян. Зачем они удерживали меня в плену? Какую
цель преследовали, обращаясь со мною так хорошо? Может быть, под этим
скрывались злодейские замыслы? И если даже у них не было иных замыслов, как
просто сделать меня своим вечным пленником, мыслимо ли мне до конца дней
моих существовать в этой тесной долине, отрезанным от всякой цивилизации, в
разлуке с родными и близкими?
У меня оставалась только одна надежда. Французы, должно быть, не
замедлят появиться в бухте Тайпи, и, если они устроят в долине постоянное
поселение, туземцам не удастся долго скрывать меня от них. Но откуда я знал,
останусь ли я до этого времени в живых,- ведь тысячи разных мелочей могут
задержать прибытие французов на самое неопределенное время.
33
"Марну, Марну пеми!" Это радостное известие достигло моих ушей спустя
дней десять после описанных в предыдущей главе событий. Снова в долину
пришел чужеземец Марну, и сердце мое забилось новой надеждой. Я могу
разговаривать с ним на моем родном языке! Я сразу же решил, что непременно
придумаю с ним вместе хоть какой-то, пусть почти безнадежный, план моего
бегства из этой долины, где жизнь стала для меня невыносимой.
Но когда он появился, я вдруг с болью вспомнил наше с ним невеселое
расставание и настороженно наблюдал из дальнего угла, как он будет принят в
доме Мархейо. К моей радости, его встретили бурными восторгами; он ласково
поздоровался со мною и, усевшись подле меня на циновках, завел с туземцами
оживленный разговор. Вскоре, однако, обнаружилось, что на этот раз никаких
важных известий он не принес. Я спросил его, откуда он держит путь? Он
ответил, что из своей родной долины Пуиарка и что сегодня же намерен туда
возвратиться.
Мне сразу же подумалось, что, добравшись вместе с ним в долину Пуиарка,
я без труда смогу оттуда по воде попасть в Нукухиву. В страшном волнении я
коротко изложил Марну этот план и спросил, как его лучше всего осуществить.
Но в ответ услышал, сразу поникнув, что это невозможно. "Канака тебя никуда
не пускать,- ответил он мне на своем ломаном английском языке.- Ты - табу.
Почему здесь тебе не нравится? Сколько хочешь мои -мои (сна), сколько хочешь
каи - каи (еды), сколько хочешь ваихини (девушек) - о, славно в долине
Тайпи! Не нравится? Зачем же приходил сюда? Как так, и не слышал про Тайпи?
Все белые боятся Тайпи, потому белые не приходят в Тайпи".
Эти слова меня жестоко огорчили; когда же я принялся снова
пересказывать ему историю о том, как я попал к тайпийцам, и пытался
завоевать его сочувствие, живописуя мои телесные недуги, он слушал меня без
внимания и наконец прервал, воскликнув: "Я больше не слушай тебя! Не то
сейчас канака разозлишь, тебя убьют, меня убьют тоже. Не видишь разве, они
не хотят, чтобы мы друг с другом говорили? А-а, ничего, вот скоро будешь
крепкий, здоровый, они тебя убивать и есть, и голова твоя висеть, как Хаппар
канака. Слушай меня, но сам не говори: я сейчас уходить, ты замечай, куда я
пошел; потом будет ночь, все канака мои-мои (спать) - ты убегай. Придешь в
Пуиарка, я за тебя там слово говори, не тронут тебя. Потом везу тебя в
Нукухива на моей лодке - ты больше с корабля не убегать". И с этими словами,
подкрепленными необыкновенно решительной жестикуляцией, Марну отошел от меня
и завел беседу с группой старейшин, только что вошедших в дом.
Возобновлять разговор, столь резко им прерванный, нечего было и
пытаться. Марну не склонен был жертвовать своей безопасностью ради
неосмотрительных попыток обезопасить меня. Но план, им предложенный,
показался мне выполним, и я решился последовать ему при первой же
возможности.
Поэтому, когда Марну собрался уходить, я пошел вместе с тайпийцами его
провожать, чтобы тайно высмотреть и запомнить дорогу из долины. Спускаясь с
пай-пай, он обернулся ко мне, быстро пожал мне руку и, многозначительно
взглянув мне в лицо, скороговоркой сказал: "Ты смотри-делаешь, как я
говорю,-а! хорошо, не делаешь - ах! умираешь". Затем он махнул копьем и живо
зашагал по тропе, которая, как я заметил, вела к горному проходу в стороне,
противоположной от Хаппарского хребта. Скоро он скрылся из виду.
Путь к спасению был мне теперь известен, но как им воспользоваться? Я
постоянно находился в окружении тайпийцев, даже от одной хижины до другой
меня непременно кто-нибудь из них сопровождал, даже в часы сна малейшее мое
движение сразу привлекало внимание тех, кто делил со мной ложе из циновок.
Но всем преградам вопреки я решил, не откладывая, попытать удачи. Для того
чтобы у меня появились хоть какие-то шансы на успех, нужно было сделать так,
чтобы в доме Мархейо меня хватились не раньше чем через два часа после моего
ухода, потому что сигнал тревоги передавался в долине с такой скоростью, а
обитателям ее так хорошо знакомы были все тропинки в лесу, что иначе у меня,
хромого и слабосильного и не знающего дороги, не было никакой надежды уйти
от погони. Таким образом, единственное время для попытки - это ночь, и
действовать надо с величайшей осторожностью.
Вход в жилище Мархейо представлял собою низкое и узкое отверстие в
плетеной тростниковой стене. Когда обитатели дома отходили ко сну, отверстие
это, неизвестно почему, всякий раз загораживалось - его задвигали тяжелым
щитом из палок, связанных соломенными тяжами. Если кто-нибудь хотел выйти,
скрежет отодвигаемой двери будил весь дом; и я не раз имел возможность
убедиться, что дикари, когда им не дают спокойно спать, оказываются не менее
раздражительными, чем цивилизованные люди.
Это препятствие я решил преодолеть следующим способом. Я встану ночью
не таясь, отодвину дверной щит и выйду на волю будто бы только затем, чтобы
напиться из большой тыквы, которая всегда стояла снаружи на углу пай-пай. А
возвратившись, я нарочно оставлю щит незадвинутым в расчете на то, что мои
сожители по всегдашней своей лени не встанут, чтобы исправить такую мою
оплошность. Я вернусь на циновки, дождусь, пока все опять заснут, а затем
тихонько выскользну из дому и со всех ног пущусь по дороге в Пуиарку.
В ту же ночь я попробовал осуществить этот план. Где-то, как я думаю,
около полуночи я встал и отодвинул щит. Сожители мои, как я и ожидал, сразу
проснулись, поднялись, кто-то спросил: "Арваре пу ава, Томмо?" (Куда идешь,
Томмо?) "Ваим" (вода),-коротко ответил я и взялся за тыкву. Они сразу же
снова улеглись, я вернулся на свою циновку и стал с замирающим сердцем
ждать, что получится.
Тайпийцы один за другим, повозившись на циновках, заснули опять, и я,
радуясь воцарившемуся безмолвию, уже собрался встать, как вдруг послышался
шорох - чья-то темная фигура поднялась, загородив от меня желанный выход,
задвинула назад дверной щит и вернулась к себе на циновки. Кто это был, я не
разглядел. Удар был жестокий. Опасаясь возбудить подозрение островитян, я не
мог в эту ночь повторить попытку и вынужден был отложить все на завтра. В
последующие ночи я еще несколько раз пробовал осуществить мой замысел,
однако с таким же неуспехом. Так как я делал вид, будто встаю, чтобы утолить
жажду, Кори-Кори, то ли заподозрив что-то, то ли просто желая мне, как
всегда, услужить, теперь каждый вечер ставил у моего изголовья тыковку с
водой. Но я все равно вставал. Однако каждый раз мой верный слуга вставал
вместе со мною, словно ни на минуту не желая выпустить меня из-под своего
надзора. Пришлось мне покамест отказаться от задуманного; правда, я утешал
себя, что когда-нибудь еще все-таки своего добьюсь.
Вскоре после посещения Марну здоровье мое настолько ухудшилось, что я
уже почти не мог ходить, даже опираясь на копье, и Кори-Кори, как прежде,
должен был носить меня каждый день на речку.
А в жаркие часы я подолгу лежал на циновке и, пока все вокруг нежились
беззаботным сном, бодрствовал, предаваясь горьким мыслям, которые теперь уже
не в силах был отгонять,- о родных и друзьях, находящихся за тысячи миль от
дикого острова, где меня держат в плену, об ужасной моей судьбе, о которой
они никогда не узнают и, может быть, будут все еще ждать моего возвращения,
когда мои кости уже смешаются с песками долины. И меня начинала бить
неудержимая дрожь.
Как живо, со всеми подробностями запечатлелась в моей памяти сцена,
открывавшаяся моему взгляду в эти часы мучительных раздумий! По моей просьбе
мои циновки всегда стелились против входа, и мне видна была невдалеке
хижина, которую строил старый Мархейо.
Когда нежная Файавэй и верный Кори-Кори засыпали подле меня и я
оставался наедине с самим собою, я с интересом следил за занятием этого
престарелого чудака. Один в безмолвии знойного тропического полдня, он
потихоньку возился со своей постройкой - сидел в холодке и связывал узкие
