Должен с прискорбием сообщить, что жители долины Тайпи имеют
обыкновение есть рыбу приблизительно таким же способом, как мы редиску, то
есть без особых приготовлений. Они едят ее сырую - с чешуей, костями,
жабрами и со всеми внутренностями. Рыбина берется за хвост, голова
опускается в рот, и вся рыба исчезает в нем с такой быстротой, что кажется,
будто она целиком уплывает вниз по пищеводу.
Сырая рыба! Забуду ли я, что я почувствовал, когда впервые увидел мою
красавицу Файавэй жующей сырую рыбу? О небо! Прекрасная Файавэй, откуда у
тебя эта гнусная привычка? Потом, когда возмущение мое улеглось, мне уже не
казалось это таким отвратительным, а скоро я привык и мог смотреть на едящих
совершенно спокойно. Только не думайте, пожалуйста, что прелестная Файавэй
глотала большие вульгарные рыбины - вовсе нет: своей нежной ручкой она брала
за хвостик изящную, золотистую рыбку и съедала ее так просто, грациозно и
невинно, словно тартинку. Но все же, увы! это была сырая рыба, и я могу
только сказать, что она ее ела гораздо изысканнее и элегантнее, чем любая
другая девушка в долине.
В чужой монастырь со своим уставом не ездят. Это правило я считал в
высшей степени разумным и, живя с тайпийцами, старался во всем поступать по
их уставам. Ел, как и они, пои-пои; ходил в костюме, отличающемся
необыкновенной простотой; спал вместе со всеми на общем диване из циновок и
делал еще многое другое в согласии с их своеобразными обычаями, но мало
того, я даже ел с ними раза два сырую рыбу, а тут уж дальше некуда. Рыбки
были очень маленькие, с нежным мясом, и есть их оказалось вовсе не так уж
неприятно, как я думал;, после двух-трех попыток я положительно полюбил это
угощение, только я подвергал их небольшой ножевой операции, прежде чем
отправить в рот.
29
Я думаю, мне надо просветить читателя относительно естественной истории
долины Тайпи.
Откуда во имя Господа, графа Бюффона и барона Кювье взялись тайпийские
собаки? Вернее, большие безволосые крысы с лоснящимися, пятнистыми, жирными
боками и крайне несимпатичными физиономиями. Откуда они могли взяться? Что
они не естественные порождения местной фауны, в этом я не сомневаюсь. Да они
и сами словно чувствовали себя здесь чужими - смущенно прятались по дальним
закоулкам, будто испытывали неловкость. Было очевидно, что в долине Тайпи им
не по себе, что они рады бы очутиться за тридевять земель отсюда, вернуться
в ту никому не известную безобразную страну, которая была их родиной.
Гнусные псы! Я их терпеть не мог. Кажется, ничего мне в жизни так не
хотелось, как лично отправить на тот свет их всех до одного. Я даже однажды
намекнул Мехеви, что неплохо было бы устроить в долине собачью
варфоломеевскую ночь; но добрый монарх не согласился. Он терпеливо выслушал
меня, но, когда я кончил, покачал головой и по секрету сообщил мне, что они
- табу.
Что до животного, принесшего в свое время богатство бывшему лорд-мэру
Уиттингтону, то никогда не забуду, как я лежал однажды в полдень в доме
Мархейо; вокруг все спали, и вдруг, случайно подняв глаза, я встретил
светящийся взгляд черного кота-привидения: он сидел на пороге и, подняв
голову, смотрел на меня своими вытаращенными зелеными глазищами, страшный
как черт, какие приходили когда-то мучить древних святых! Я принадлежу к тем
несчастным, для которых вид этих созданий всегда и неизменно отвратителен.
Поэтому, от природы не вынося кошек, я был особенно неприятно поражен
этим внезапным видением. Опомнившись и сбросив с себя чары его взгляда, я
вскочил - кот немедленно обратился в бегство, и когда я, осмелев, выскочил
за ним из дому, его уже нигде не было. То был единственный раз, что я видел
в долине Тайпи кошку. Как она туда попала, не представляю себе. Может быть,
удрала с какого-нибудь судна в Нукухиве? Расспрашивать туземцев было
бесполезно, поскольку, кроме меня, никто этой кошки не видел, и появление ее
до сих пор остается для меня неразрешенной загадкой.
Среди немногочисленных живых тварей, действительно встречающихся в
долине Тайпи, больше всего мне нравилась красивая золотистая ящерица. Она
имела дюймов пять от головы до кончика хвоста и отличалась необыкновенным
изяществом пропорций. Ящерки эти во множестве грелись обычно на солнцепеке
на лиственных кровлях или сверкали золотистыми стрелками, резвясь в траве и
целыми стайками взбегая и спускаясь по высоким древесным стволам. Но не
только их редкая красота и веселый нрав вызывали мое восхищение. Дело в том,
что они были совершенно ручные и ничуть не боялись человека. Часто бывало,
что я присяду в тени под деревом, а они облепят меня с головы до ног.
Сбросишь ящерку с локтя - она прыгнет в волосы; а когда я пробовал ее
напугать, защемив пальцами ей лапку, она оборачивалась за помощью к моей же
обидевшей ее руке.
Птицы тоже здесь совсем не пугливы. Если увидишь вблизи на ветке птицу
и шагнешь к ней, она не вспархивает, а спокойно ждет, пока ты приблизишься
настолько, что можешь ее потрогать, а тогда неторопливо отлетает - словно не
потому, что испугалась, а просто, чтобы уйти с твоей дороги. Не будь здесь
соль такой редкостью, право, не нашлось бы лучше места, чтобы сыпать птицам
соли на хвост.
Помню, когда-то на одном из необитаемых островов Галапагосской группы
мне на вытянутую руку села птица, а ее подружка чирикала рядом на дереве.
Такое отсутствие пугливости не огорчило меня, как некогда Селкирка, а,
наоборот, внушило упоительнейшее чувство восторга; и примерно то же
испытывал я в долине Тайпи, когда видел, как птицы и ящерицы выказывают свою
веру в доброту человека.
Среди многочисленных зол, которые приносят островитянам в Южных морях
европейцы, оказался случайно занесенный сюда враг покоя и раздражитель
мирного нрава - москит. На Сандвичевых островах и на многих островах
Товарищества эти насекомые расплодились в невероятных количествах, угрожая в
ближайшем будущем совсем вытеснить местного гнуса - песочную муху. Они
жалят, зудят и мучают весь год напролет и, выводя туземцев из себя, служат
существенным препятствием в деятельности насаждающих миролюбие миссионеров.
Однако долина Тайпи пока еще не знает этой напасти; вместо нее здесь, к
сожалению, иногда появляется мелкая мошка, которая не жалит, но умудряется
ощутимо отравлять существование. Непуганность птиц и ящериц - ничто в
сравнении с самоуверенным бесстрашием этого насекомого. Оно, как на насест,
может усесться вам на ресницу и сидеть, покуда вы его не сгоните; может
проникнуть к вам в самую гущу волос или забраться глубоко в ноздри, словно
вознамерилось докопаться до самого мозга. Однажды я непредусмотрительно
зевнул в присутствии нескольких мошек. Второй раз я такой глупости никогда
не сделаю. С полдюжины этих тварей ринулись в открывшееся помещение и начали
прогуливаться по потолку. Это было ужасно; невольно я захлопнул рот.
Бедняги, очутившись в полной темноте, должно быть, оступились у меня в
глотке, и все, как одна, попадали в пропасть. Во всяком случае, хоть я потом
минут пять нарочно сидел с разинутым ртом, чтобы заблудившиеся насекомые
могли выбраться на свет божий, ни одно из них так и не воспользовалось
предоставленной им возможностью.
Диких зверей на острове нет, если мы условимся не считать за таковых
самих аборигенов. Горы и долы пустынны, тишину не нарушает хищный рев, и
даже мелкая живность встречается не часто. Никакие ядовитые пресмыкающиеся и
змеи не водятся в долине.
В маркизском обществе погода не может служить темою для разговора.
Здешняя погода вообще не знает перемен. В дождливый сезон, правда, бывают
ливни, но кратковременные, освежающие. По утрам, собираясь в дорогу,
островитяне не бегут чуть со сна сразу смотреть, что сулит небо, и не
интересуются, откуда дует ветер. Можно не беспокоиться: день будет
прекрасный, а прольется дождик - тем лучше. Не знают здесь и "удивительно
хорошей погоды", которая спокон веку иногда случается в Америке и потом без
конца обсуждается и припоминается престарелыми гражданами. И никогда не
происходят те метеорологические чудеса, которые подстерегают нас повсюду. В
долине Тайпи не может случиться такого, чтобы приготовленное для гостей
мороженое осталось не поданным к столу из-за вдруг ударившего мороза, а
веселый пикник не состоялся, потому что поднялась неожиданная метель. Здесь
день следует за днем ровной солнечной чередой, и весь год - как один длинный
тропический месяц июнь, готовый смениться июлем.
В этом благодатном климате растут невиданно пышные кокосовые пальмы.
Бесценный их плод, напитанный соками богатой маркизской почвы и вознесенный
чуть не на сто футов к небесам могучими колоннами стволов, кажется поначалу
недосягаемым. И в самом деле, тонкий и гладкий высокий ствол без каких-либо
выступов, чтобы опереться лезущему, служит препятствием, одолеть которое под
силу лишь ловким и хитроумным островитянам. Казалось бы, по природной
праздности они должны были бы терпеливо сидеть под деревьями и дожидаться,
пока поспевшие орехи, отделившись от стебля, сами лениво не попадают на
землю. Так, конечно, и было бы, но все дело в том, что больше всего они
ценят как раз молодые кокосы, одетые в зеленую нежную шелуху, с тонкой
кожицей, прилипающей изнутри к скорлупе, где, как в белом кубке, содержится
божественный напиток. В языке у них имеется по меньшей мере двадцать
терминов, обозначающих разные степени спелости кокосового ореха. Многие
аборигены вообще их в рот не берут иначе как в одной определенной стадии
созревания, которую они угадывают, как это ни удивительно, с точностью до
нескольких часов. А другие и того разборчивее - собрав большую груду орехов
всех возрастов, постукивают по скорлупе и отхлебывают сначала из одного,
потом из другого, точно взыскательные дегустаторы, со стаканом в руке
отведывающие из пыльных бочек вина разных урожаев.
Некоторые юноши, у кого кости погибче и, наверное, сердца похрабрее,
умели взбираться по кокосовому стволу способом, на мой взгляд, просто
волшебным; глядя на них, я испытывал восторженное недоумение, как дитя,
увидевшее муху, вверх ногами разгуливающую по потолку.
Я попробую сейчас описать, как это делал молодой вождь Нарни, когда я
его специально об этом просил. Однако начать надо с его подготовительных
действий. Допустим, я выражаю желание, чтобы мне сорвали зеленый орех с
какого-то определенного дерева; красавец дикарь принимает удивленную позу,
словно хочет сказать, что просьба моя немыслима, невыполнима. Но скоро
недоумение на его выразительном лице уступает место готовности и согласию.
Запрокинув голову, он тоскливо всматривается в верхушку дерева, потом
становится на цыпочки, вытягивает шею, руки, будто хочет достать орех с
земли. Убедившись, что ничего не выходит, он с притворным отчаянием валится
под дерево, бьет себя в грудь; потом вдруг вскакивает на ноги, снова
запрокидывает голову, выставляет перед собой руки, как школьник,
изготовившийся поймать брошенный мяч. Так он стоит, дожидаясь, не скинет ли
ему какой-нибудь добрый дух желанный орех прямо с дерева; потом
отворачивается в новом приступе отчаяния и отбегает в сторону ярдов на
тридцать - сорок. Здесь он стоит, глядя на дерево, всем видом выражая
глубокую, безнадежную скорбь. И вдруг его словно осеняет вдохновение - он
бежит к дереву, обхватывает ствол руками - одна повыше другой, плотно
сдвинутыми ступнями упирается в дерево, ноги его оказываются в почти
