упрека, зашагал по тропе от дома. Я смотрел ему вслед, пока он не затерялся
в тени рощ, и тогда погрузился в самые мрачные мысли.
19
То, что я узнал о намерениях дикарей относительно моей особы, очень
тягостно на меня подействовало.
Марну, человек, обладающий редкими талантами и осведомленный обо всем,
что происходило в разных частях острова, пользовался у тайпийцев немалым
уважением. Его встретили в долине очень радостно и почтительно. Туземцы
глядели ему в рот, приходили в восторг, когда он обращался к ним поименно.
И, несмотря на все это, стоило ему только обмолвиться двумя словами
относительно того, чтобы меня отпустили, и не только от всего этого согласия
и доброжелательства не осталось и следа, но даже, если верить тому, что он
говорил, сама его жизнь оказалась едва ли не под угрозой.
Как, стало быть, тверды намерения тайпийцев насчет меня! И как внезапны
проявления их тайных, необъяснимых страстей! Одного лишь признания, что я
хотел бы получить свободу, оказалось довольно, чтобы Мехеви, влиятельнейший
из старейшин, многократно доказавший мне свою дружбу, решительно, пусть даже
и временно, от меня отвернулся. Остальные туземцы тоже вознегодовали, и даже
Кори-Кори, кажется, разделял всеобщее возмущение.
Напрасно ломал я голову, пытаясь найти причины странного желания этих
людей во что бы то ни стало держать меня при себе; оно оставалось
необъяснимым.
Но во всяком случае, происшествие с Марну говорило о том, как зловеще
опасны изменчивые и горячие страсти островитян и как бесполезно, а может
быть, даже гибельно против них бороться. Единственная моя надежда состояла в
том, чтобы тайпийцы поверили, будто я примирился с пленом; я должен был
прикинуться спокойным и довольным, чтобы улеглись подозрения, которые я у
них возбудил. А когда я снова завоюю их доверие и бдительность их несколько
ослабнет, тогда я, быть может, сумею воспользоваться возможностью к побегу,
если таковая представится. И я решился пока что довольствоваться тем, что
есть, и, будь что будет, мужественно нести свою теперешнюю ношу. Это мне
удалось как нельзя более. Ко времени появления Марну я пробыл в долине, по
моим приблизительным подсчетам, месяца два. Загадочный недуг еще не вполне
оставил меня, давая иногда себя знать, но боли меня уже не мучили, я мог
ходить и упражнять наболевшую ногу. Словом, можно было надеяться на скорое
выздоровление. Успокоившись на этот счет и решившись бесстрашно смотреть
будущему в глаза, я снова обратился к простым радостям, которые дарила жизнь
в долине,- мне хотелось утопить всю память, все сожаления о былом в бурных
удовольствиях на лоне роскошной природы.
Блуждая по долине и все ближе знакомясь с нравами ее обитателей, я не
переставал удивляться царившей повсюду веселости. Простые умы этих дикарей,
не отягощенные серьезными заботами, умели извлекать пищу для восторгов из
самых простых обстоятельств, которые людьми более просвещенными наверняка
оставлены были бы без внимания. Все их радости проистекали из мелких
происшествий минуты; но эти незначительные причины порождали вместе куда
больше счастья, чем может испытать человек цивилизованный, у которого
источники удовольствия более возвышенные, но зато и более редкие.
Можно ли представить себе серьезных граждан, наслаждающихся стрельбой
из пугачей? Одна только мысль об этом вызвала бы в серьезном обществе
негодование. А между тем все население долины Тайпи целых десять дней
занималось этой детской забавой, буквально визжа при этом от восторга.
Однажды я играл с веселым маленьким тайпийцем лет шести от роду. Он
гонялся за мною с длинным бамбуковым шестом и, настигнув, нещадно меня им
побивал. Я изловчился, выдернул у него бамбук, и тут-то меня и осенило: ведь
из этой трубчатой палки можно соорудить мальцу игрушечный мушкет, какими
забавляются дети во всем мире. Я взял нож, сделал в бамбуке два длинных
параллельных желобка, гибкую перемычку между ними с одного конца перерезал,
отогнул и зацепил за специально сделанную зарубку. Теперь стоило только
отпустить эту полоску бамбука, и любой небольшой предмет, помещенный перед
нею, с силой летел по трубке.
Будь у меня хоть отдаленное представление о том, каким успехом будет
пользоваться в долине этот вид артиллерии, я бы, безусловно, взял патент на
свое изобретение. Мальчишка, вне себя от восторга, умчался прочь, и через
каких-нибудь двадцать минут меня уже обступила разгоряченная толпа -
седобородые старцы, почтенные отцы семейств, доблестные воины, дамы, юноши,
девицы, дети теснили меня со всех сторон, и каждый держал в руке бамбуковую
палку, и каждый хотел, чтобы ему сделали игрушку первому.
Часа три или четыре я, не разгибая спины, мастерил им ружья, но потом
передал все предприятие вместе с секретом производства одному
сообразительному пареньку, быстро перенявшему мое искусство.
"Пах! пах! пах!" - звучало теперь по всей долине. Дуэли, перестрелки,
сражения и более сложные военные операции происходили повсюду. То, идя по
тропе через чащу, вы натыкались на хитро расположенную засаду, и вас в упор
расстреливали меткие мушкетеры, чьи татуированные тела сливались с узорной
листвою. То вас вдруг обстреливал воинственный гарнизон какого-нибудь дома,
наводя дула своих бамбуковых винтовок прямо через сквозные стены. Еще дальше
вы попадали под обстрел снайперской команды, расположившейся за выступом
пай-пай.
"Пах! пах! пах!" Зеленые гуавы, семечки, ягоды летели отовсюду, и в эти
опасные дни я уже начинал бояться, как бы мне, подобно легендарному
создателю медного быка, не пасть жертвой собственного изобретения. Но
постепенно, как и все в этом мире, увлечение прошло, хотя еще в любое время
дня можно было слышать там и сям гулкие выстрелы пугачей.
Уже на исходе "пугачной войны" у меня было одно необыкновенное
происшествие со старым Мархейо, весьма меня позабавившее.
Когда я покинул корабль, на мне были брезентовые матросские сандалии,
но от лазанья по скалам и съезжания по каменным осыпям они пришли в такое
плачевное состояние, что совершенно ни на что уже не годились - так, во
всяком случае, сочло бы большинство людей, и так оно и было в
действительности, если рассматривать их как обувь. Но то, что негодно в
одном качестве, может быть с пользой применено в другом, если, конечно, у
вас есть дар изобретательности. У старика Мархейо этот дар имелся, и притом
в избытке, о чем свидетельствует остроумие, с каким он приспособил к делу
эту безнадежно драную пару обуви.
Любой предмет, даже самый пустячный, принадлежащий моей особе,
почитался у туземцев едва ли не священным - я, например, заметил, что после
моего водворения в доме Мархейо мои старые сандалии несколько дней
простояли, никем не тронутые, там, где я их скинул. Однако потом их
почему-то там уже не оказалось - впрочем, меня это нимало не обеспокоило, я
решил, что деятельная Тайнор наткнулась на них во время уборки и, как
поступила бы на ее месте любая чистоплотная хозяйка, вышвырнула за
негодностью вон. Но вскоре выяснилось, что я ошибся.
Однажды я заметил, что старый Мархейо что-то уж очень вокруг меня
увивается и хлопочет, усердием чуть ли не превосходя моего верного слугу
Кори-Кори. Он даже вызвался отнести меня на закорках к речке, а когда я
решительно отказался, ничуть не обескураженный, продолжал рыскать и
суетиться вокруг, словно старый верный пес. Поначалу я никак не мог понять,
что это происходит с почтенным старцем. Но вот, воспользовавшись минутой,
когда никого из домашних поблизости не было, он разразился целой
недвусмысленной пантомимой, то указывая мне на ноги, то вздевая руки к
стропилу, с которого свисал маленький сверток. Я начал догадываться, к чему
он клонит, и знаком велел ему спустить сверток. Он повиновался с быстротою
молнии, и, когда он развернул кусок тапы, в нем, к немалому моему удивлению,
оказались те самые сандалии, которые я давно почитал уничтоженными.
Желание его было мне ясно, и я благородно передал в его собственность
эту рваную и к тому же проплесневевшую пару матросской обуви, хотя для чего
она ему понадобилась, я понятия не имел.
В тот же вечер престарелый воин явился предо мною во всем великолепии -
он торжественными шагами приближался к дому, знаменитые серьги торчали у
него в ушах, в руке было копье, а вокруг шеи, связанные полоской коры,
висели в виде самых роскошных украшений мои злосчастные сандалии, плавно
покачиваясь из стороны в сторону на его мужественной груди. С тех пор эти
изящные брезентовые подвески стали у старого щеголя Мархейо неотъемлемой
деталью парадного костюма.
Но вернемся к делам более важным. Хотя обитатели долины вели жизнь, не
отягощенную трудами и заботами, у них все же были кое-какие занятия, которые
скорее можно почесть забавой, чем работой, но без которых, однако, была бы
невозможна эта их чудесная жизнь. Среди таких занятий главным было
изготовление местной "ткани" - тапы, в разных видах хорошо известной по всей
Полинезии. Этот предмет обихода островитян, весьма удобный, а иногда и
красивый, делается, как все слыхали, из коры определенных деревьев. Но,
насколько могу судить, способ ее изготовления нигде не был описан, и потому
я изложу здесь все, что знаю об этом.
При изготовлении красивой белой тапы, служащей обыкновенно одеждой для
жителей Маркизских островов, начинают с того, что собирают молодые побеги
так называемого "бумажного" дерева. Наружная зеленая кора с них удаляется,
под ней остается тонкий слой волокнистого вещества, плотно прилегающий к
древесине, от которой его тщательно отделяют. Когда этого вещества наберется
довольно, его заворачивают в большие листья, которые заменяют островитянам
оберточную бумагу, и сверху раза два перехватывают веревочкой. Готовый пакет
затем кладут на дно ручья, придавив тяжелым камнем, чтобы не унесло водой.
Там он лежит дня два или три, после чего его вынимают, оставляют на короткое
время на воздухе, а потом тщательно разглядывают содержимое: все ли куски
готовы к дальнейшим операциям. Если нужно, кладут мокнуть снова и снова,
пока не будет достигнут желаемый результат.
Когда появляются первые признаки загнивания,- волокнистое вещество
считается созревшим для дальнейшей обработки. Волокна его размякли, потеряли
упругость, с ними можно делать что угодно. Теперь его укладывают слой за
слоем на какой-нибудь ровной поверхности - обычно на поваленном стволе
кокосовой пальмы - и при этом каждый раз, уложив новый слой, легонько бьют
деревянной колотушкой. Колотушки делаются из твердого тяжелого дерева,
похожего на черное, в длину имеют дюймов двенадцать и около двух в толщину и
снабжены округлой ручкой; они весьма напоминают наши четырехсторонние ремни
для правки бритв. Плоскости этого орудия снабжены небольшими бороздками, на
каждой стороне - разной глубины. Они-то и придают готовому изделию приятный
рубчатый вид. Постепенно слои сбиваются в однородную массу, ее опрыскивают
водой и продолжают понемногу колотить, как делают у нас золотобои, и
расплющивают до любой потребной толщины. Таким образом производится материя
разной прочности и плотности на все случаи и нужды.
По окончании описанной процедуры вновь выделанная тапа расстилается на
траве для просушки и под действием воздуха и солнца скоро становится
ослепительно белой. В некоторых случаях на первоначальных стадиях обработки
волокнистую массу пропитывают соками разных растений, отчего она приобретает
ровный устойчивый цвет. Встречается тапа темно-коричневая и ярко-желтая, но
