недостаточным и удовлетворился лишь тогда, когда добавил к нему снятый с
ветки, обернутый листьями щедрый кусок свинины, которая, несмотря на то что
была приготовлена столь скоропалительно, оказалась отменно вкусной и нежной.
Свинину нельзя считать обычной пищей жителей Маркизских островов;
естественно поэтому, что и разведением свиней там не очень-то занимаются.
Кабаны бродят в рощах, предоставленные самим себе, питаясь главным образом
опадающими кокосами. Правда, голодное животное с огромным трудом добирается
до мягкого ядра ореха, раздирая волокнистую шелуху и взламывая скорлупу. Я
часто со смехом наблюдал, как толстый боров долго напрасно бьется с упрямым
орехом, и так и сяк пробуя его на зуб, а потом вдруг рассвирепеет, подроет
под ним землю и подшвырнет его рылом в воздух. Орех падает, кабан бросается
за ним, снова пытается его разжевать, при этом орех выскальзывает у него из
пасти и отскакивает, и глупое животное стоит озадаченное, не понимая, куда
вдруг девалась его добыча. Такое преследование кокосового ореха иной раз
продолжалось часами.
Второй день Праздника тыкв начался под еще более оглушительный шум, чем
первый. Казалось, целая армия барабанщиков гулко ударяла в бессчетные, туго
натянутые овечьи кожи. Разбуженный этим грохотом, я вскочил и увидел, что
все в доме Мархейо уже собрались уходить. Мне было интересно, какую новость
предвещает столь громкое начало, а также хотелось посмотреть, что за
инструменты производят такой ужасный шум, поэтому я вместе с островитянами
отправился в Священные рощи.
На широком, довольно открытом пространстве от дома Тай до большого
камня, по которому туда подымаются, равно как и в самом доме, не было на
этот раз ни одного мужчины - одни только женщины под влиянием непонятного
возбуждения плясали и кружились повсюду, издавая громкие возгласы.
Помню, меня позабавил вид пяти старух, которые держались очень прямо и,
вытянув вдоль боков руки, совершенно обнаженные, без устали подпрыгивали
высоко в воздух, словно палки в воде, когда их толкнешь на воду, а потом
отпустишь. С лицом, преисполненным глубочайшей серьезности, они продолжали
это свое удивительное занятие, не давая себе ни минуты передышки. Никто на
них особого внимания не обращал, но я, должен честно признаться, что
называется, выпучил на них глаза.
Желая просветиться насчет того, что увидел, я обратился к Кори-Кори, и
мой ученый друг тут же приступил к подробным разъяснениям, но я смог понять
только, что эти прыгающие женщины - безутешные вдовы, чьи супруги пали в
сражениях много лун назад, о каковом несчастье почтенные матроны с тех пор
оповещают соплеменников на каждом празднестве. Было очевидно, что в глазах
Кори-Кори это служило вполне достаточным основанием для такого несолидного
поведения, но мне, признаюсь, оно все же показалось неуместным.
Оставив сокрушающихся вдовиц, мы прошли к площадке хула-хула. Здесь на
тесном квадрате собралось чуть ли не все население долины. Зрелище это было
весьма примечательное. В тени бамбукового навеса вокруг площадки возлежали
старшие вожди и воины, а в середине, под роскошным кровом раскидистых
ветвей, преспокойно лежали все, кого только можно было себе вообразить. В
глубине площадки, на ступенях гигантских алтарей стояли корзины из листьев
кокоса, наполненные хлебными плодами, лежали свитки тапы, грозди спелых
бананов, груды яблок мэмми, золотистые фрукты арту и жареные свиные туши на
больших деревянных подносах, красиво украшенные зеленью, а у ног свирепых
идолов были сложены как попало примитивные орудия войны. В нижние ступени
обоих алтарей были также вставлены длинные шесты, а к концам их привязаны
корзины из листьев, полные всевозможных плодов. Под этими-то шестами были
установлены в два ряда огромные барабаны, достигающие пятнадцати футов в
высоту. Это были распиленные куски полых древесных стволов, сверху затянутые
акульей кожей и испещренные по бокам какими-то замысловатыми резными
узорами. На разной высоте они были обвиты пестрыми перевязями из цветной
соломы, и кое-где с них свешивались полосы тапы. Позади этих инструментов
были установлены легкие возвышения, и на них стояли молодые тайпийцы,
которые ударяли ладонями по натянутой коже и тем производили невероятный
грохот, разбудивший меня в то утро. То один, то другой музыкант спрыгивал на
площадку и смешивался с толпой, но его место сразу же занимал доброволец со
свежими, нерастраченными силами. Благодаря этому здесь поддерживался
беспрестанный грохот такой силы, что, кажется, никакой Пандемониум не мог бы
с этим сравниться.
Ровно в центре площадки в пол были воткнуты по меньшей мере сто длинных
шестов - свежесрезанные с ободранной корой и развевающимися на концах узкими
полосками белой тапы, они были обнесены невысокой тростниковой изгородью.
Каково их назначение, я так и не смог узнать.
Другую своеобразную черту этой сцены составляли десятка два лысых
стариков, которые, скрестив ноги, сидели на своего рода маленьких кафедрах
под деревьями. Почтенные эти старцы, очевидно священнослужители, без
перерыва тянули какой-то однообразный напев, впрочем совершенно заглушаемый
барабанным боем. В правой руке каждый держал тонкого плетения соломенный
веер с массивной черной деревянной ручкой и без устали им помахивал.
Но ни на барабанщиков, ни на жрецов никто не обращал ни малейшего
внимания, все, кто там были, самозабвенно болтали и смеялись, курили, пили
арву и ели. Весь дикарский оркестр мог бы с тем же успехом, и с немалой
пользой для присутствующих и для оркестрантов, вообще прекратить этот адский
шум.
Напрасно я допытывался у Кори-Кори и у других о смысле того, что
происходило. Все их объяснения звучали такой дикой абракадаброй и
сопровождались такой бешеной жестикуляцией, что мне ничего не оставалось,
как махнуть рукой. Весь день грохотали барабаны, пели жрецы, а толпа
веселилась и пировала, и только на закате, когда все разошлись, в Священных
рощах вновь воцарилась тишина и покой. На третий день все повторилось и
продолжалось до вечера, с наступлением же вечера необыкновенный этот
праздник кончился.
24
Хотя мои попытки выяснить природу Праздника тыкв потерпели крах, я все
же убежден, что в главном, если не во всем, он носил религиозный характер.
Как религиозное торжество он, однако, вовсе не согласуется с жуткими
описаниями полинезийских ритуалов, напечатанными у нас за последние годы, в
частности с картинами жизни на только что христианизированных островах,
которыми щедро одарили нас миссионеры. Если бы не их священный сан,
гарантирующий совершенную чистоту их намерений, я готов был бы подозревать,
что миссионеры нарочно преувеличивают ужасы язычества, дабы возвеличить свой
бескорыстный подвиг. Помню, в одной книге, где речь идет о Вашингтоновых,
иначе Северных Маркизских островах, туземцы недвусмысленно и настойчиво
обвиняются в принесении человеческих жертв на алтари своих богов. В этой же
книге приводится подробное описание их религии, перечисляются всевозможные
их суеверия, разъясняется иерархия жреческого сословия. По бесконечному
перечню всех этих каннибальских архиепископов, епископов, архидиаконов,
пребендариев и прочих священнослужителей более низких степеней можно
подумать, будто духовенство далеко превосходит числом все остальное
население и будто несчастные туземцы страдают от его засилия еще больше,
нежели жители папистских государств. Подобные описания рассчитаны также на
то, чтобы у читателя создалось впечатление, будто человеческие жертвы
ежедневно поджариваются и подаются на алтари; повсечастно свершаются
невообразимые жестокости; и вообще, темные эти язычники пребывают в
состоянии самом жалком и ничтожном из-за своих нелепых диких суеверий.
Следует, впрочем, иметь в виду, что перечисленные сведения сообщил миру
человек, по его собственным словам, побывавший только на одном из островов
архипелага, проведший там всего лишь две недели, притом на ночь
возвращавшийся к себе на корабль, а днем совершавший небольшие светские
экскурсии на берег в сопровождении вооруженных солдат.
Я лично могу лишь сказать, что, сколько я ни разгуливал по долине
Тайпи, я ни разу не наблюдал никаких зверств. Если бы они совершались на
Маркизских островах, уж конечно, они не ускользнули бы от внимания того, кто
несколько месяцев провел с дикарями, нимало не отошедшими от первобытного
состояния и прославленными как самое кровожадное племя в Южных морях.
Дело в том, что в научных исследованиях о полинезийской религии
содержится основательная доля чепухи. Ученые-туристы, авторы таких трудов,
черпают свои сведения преимущественно у старых моряков, которые некогда
бороздили воды Южных морей и, может быть, даже жили на Тихоокеанских
островах. Какой-нибудь Джек, прославленный мастер плетения небылиц, с младых
ногтей приученный заворачивать в кубрике чудеса какие похлеще, выступает в
роли специалиста по тому острову, на котором он немного пожил, и, усвоив с
десятка два слов местного языка, готов познакомить вас с народом, на нем
говорящим. Естественное желание придать себе веса в глазах нового слушателя
побуждает его притворяться, будто он знает куда больше, чем на самом деле. И
в ответ на расспросы он сообщает не только все то, что ему известно, но
также и многое другое, а если и этого окажется недостаточно - пожалуйста, он
без труда может рассказать еще. Жадность, с какой записываются все его
рассказы, приятно щекочет его самолюбие, и чем доверчивее оказывается
слушатель, тем больше разгуливается его воображение. Он отлично понимает,
каких сведений от него ждут, и поставляет их в неограниченном количестве.
Это не домысел, я сам был знаком с подобными специалистами и раза два
присутствовал при их беседах с интересующимися людьми.
Когда такой высокоученый путешественник возвращается на родину вместе
со своими собранными фантастическими материалами, он обычно садится за книгу
о народах, которые повидал. Но вместо того чтобы изобразить их веселыми,
простодушными дикарями, ведущими жизнь в неге, изобилии и невинности, он
углубляется в сложные и солидные рассуждения о неких загадочных суевериях и
обычаях, о которых знает так же мало, как и сами туземцы. У него было
недостаточно времени и слишком мало возможностей, чтобы познакомиться с
обычаями, которые он берется описывать, и он просто перечисляет услышанное
от других, не затрудняясь увязать концы с концами и придать повествованию
видимость правдоподобия; так что если бы его книгу перевели на язык того
народа, чью историю она якобы содержит, она показалась бы там не менее
удивительной, чем в Америке, и еще гораздо менее правдоподобной.
Я, со своей стороны, честно признаюсь, что совершенно не способен
удовлетворить любопытство тех, кто хотел бы узнать о теологии тайпийцев. Не
уверен даже, что сами тайпийцы способны это сделать. Они либо слишком
ленивы, либо слишком разумны, чтобы беспокоиться из-за каких-то абстрактных
религиозных проблем. За то время, что я у них прожил, не было ни одного
конклава, ни собора, на котором бы затрагивались и решались принципы веры.
Здесь царила, как видно, полная свобода совести. Кто хотел, мог молиться
неказистому богу с вислым бутылкоподобным носом и жирными обрубками-руками,
кое-как сложенными на груди; а другие поклонялись какому-то священному
чурбану, ни на что не похожему и потому едва ли заслуживающему даже названия
идола. Островитяне всегда с молчаливым уважением относились к моим
