сведения, я понять не мог, разве что он сам только что оттуда - мысль,
находившая подтверждение в его усталом, пропыленном виде. Но если он родом
из Нукухивы, оставался необъяснимым дружеский прием, оказанный ему
тайпийцами.
Мне не случалось видеть человека в большей мере, чем Марну, обладающего
врожденным даром красноречия. Гибкое изящество поз, которые он принимал,
выразительные жесты его обнаженных рук и прежде всего огонь, излучаемый его
горящими очами, сообщали разнообразным интонациям его речи такую
убедительность, какой позавидовал бы самый искусный оратор. То, вытянув ноги
и облокотясь, он обстоятельно повествовал о захватнических набегах
французов, спокойно перечисляя все пострадавшие долины: Хаппар, Пуиарка,
Нукухива, Тиор,- то, вдруг вскочив и подавшись вперед, с лицом, искаженным
яростью, и сжатыми кулаками, разражался градом проклятий. То, властно
запрокинув голову, призывал тайпийцев противостоять вторжению, с торжеством
напоминая им, что до сих пор ужасная их слава ограждала их от вражеских
посягательств, то с презрительной насмешкой восхвалял небывалое бесстрашие
французов, которые со своими пятью военными кораблями и сотнями вооруженных
людей побоялись выступить против горстки голых воинов их долины.
Впечатление, производимое им на слушателей, было магнетическое: все,
как один, они взирали на него сверкающими глазами и трепетали с головы до
пят, словно слушали вещий голос пророка.
Но вскоре выяснилось, что таланты Марну столь же многообразны, сколь и
велики. Покончив со своим спичем, он снова откинулся на циновках и, выкликая
имена, стал по очереди обращаться к присутствующим с отдельными замечаниями,
очевидно шутливыми, остроумия которых я понять не мог, но все прочие вполне
оценили.
Он находил словечко для каждого; поворачиваясь от одного к другому, он
бросал шутку за шуткой, и всякий раз ему отвечал дружный хохот. Обращался он
не только к мужчинам, но и к женщинам. Что он им говорил, бог весть, но
только слова его вызывали улыбки и румянец на их бесхитростных лицах. Я
лично думаю, что этот красавец Марну, с его обворожительной наружностью и
любезной повадкой, был завзятый погубитель простых девичьих сердец.
Все это время он ни разу даже не взглянул в мою сторону. Он словно бы и
не подозревал о моем существовании. Я недоумевал. Было очевидно, что он
пользуется всеобщим большим уважением, что он обладает незаурядными
талантами, что он гораздо осведомленнее обитателей долины Тайпи. Ввиду всего
этого я опасался, как бы он, проникнувшись ко мне за что-то недобрыми
чувствами, не употребил свое влияние мне во зло.
Он, безусловно, не был жителем долины Тайпи - но, в таком случае,
откуда он? Со всех сторон тайпийцев окружали враждебные племена, и если он
принадлежит к одному из них, как же может быть, что его встречают здесь с
таким радушием?
Наружность загадочного незнакомца рождала еще того больше недоумении. У
всех, кого я встречал на острове до сих пор, лицо было обезображено
татуировкой и маковка головы выбрита наголо; мне всегда говорили, что это -
неотъемлемые отличительные знаки маркизского воина. Нет, положительно, я
ничего не мог понять и с нетерпением ждал разгадки.
Наконец по кое-каким признакам я понял, что речь у них пошла обо мне,
хотя Марну намеренно не произносил моего имени и нарочно не глядел в мою
сторону. Неожиданно он встал, не переставая разговаривать, подошел туда, где
находился я, и, избегая моего взгляда, уселся почти рядом со мною. И не
успел я опомниться, как он вдруг повернулся ко мне с самым доброжелательным
выражением на лице и любезно протянул мне правую руку. Естественно, я принял
его столь любезно предложенную руку, и, лишь только ладони наши
соприкоснулись, он наклонился ко мне и напевно произнес по-английски: "Как
поживаете? Давно ли в этой долине? Нравится вам здесь?"
Пронзи меня внезапно три хаппарских копья, я и тогда бы, верно,
вздрогнул не сильнее, чем услышав эти три простых вопроса! Я не сразу пришел
в себя от изумления, а затем кое-как ответил ему; но тут же я сообразил, что
у него я, должно быть, смогу получить сведения о Тоби, которые, как я
подозревал, утаивают от меня туземцы. И я поспешил задать ему вопрос о моем
.исчезнувшем товарище. Но он, по его словам, ничего об этом не знал. Тогда я
спросил, откуда он пришел. Он ответил, что из Нукухивы. Я очень удивился.
Довольный произведенным впечатлением, он искоса с торжеством поглядел на
меня, а потом пояснил, воскликнув со свойственной ему живостью: "О, я -
табу! Иду в Нукухиву, иду в Тиор, иду в Тайпи; всюду иду. Меня никто не
тронь, я - табу!"
Объяснение это ничего бы мне не сказало, если бы я уже раньше не слышал
об одном своеобразном здешнем обычае. Хотя остров населяют враждующие
племена, между которыми из-за постоянных войн не существует никаких
сношений, однако бывают случаи, когда человек, заключив дружественный союз с
кем-либо из племени, враждебного его собственному, получает право, хотя и с
некоторыми оговорками, спокойно появляться на земле соседей, где при других
обстоятельствах он был бы встречен как враг и, быть может, уничтожен. Так
уважаются среди аборигенов личные дружеские связи, и человек, находящийся
под покровительством этого обычая, считается табу, особа его в некотором
смысле священна. Это и подразумевал незнакомец, когда объяснял мне, что
имеет доступ во все долины на острове.
Мне интересно было, откуда он знает английский язык. Но он почему-то
сначала оставил мой вопрос без ответа и только впоследствии рассказал, что
подростком его увез с собой капитан одного торгового судна, с которым он
прожил три года, частью в море, частью в Сиднее, пока однажды, когда они
снова зашли на Маркизские острова, капитан не позволил ему, по его просьбе,
остаться жить среди соотечественников. Природный ум молодого дикаря чудесно
развился от общения с белыми людьми, а частичное знание чужого языка дало
ему огромное преимущество над его менее образованными братьями.
Марну говорил теперь со мной вполне приветливо, и я осмелился спросить
его, почему он сначала не обращал на меня внимания. Вместо ответа он
поинтересовался, что я о нем тогда подумал. Я объяснил, что принял его за
могущественного вождя, который повидал немало белых людей и не снисходил до
общения с каким-то бедным матросом. Услышав, какой важной птицей он мне
показался, Марну был доволен, он объяснил мне, что держался так нарочно,
чтобы сильнее удивить меня, когда он ко мне обратится.
Теперь он пожелал выслушать меня, каким образом я очутился среди
жителей долины Тайпи. Мой рассказ о том, как мы с Тоби сюда попали, вызвал у
него живейший интерес, но лишь только я упомянул о загадочном исчезновении
моего товарища, как он поспешил заговорить о другом - эту тему он явно
предпочитал не затрагивать. Судьба Тоби внушала мне все больше опасений.
Хотя Марну сказался ничего не знающим, я не мог избавиться от чувства, что
он обманывает меня; а от этого в душе моей снова ожили недавние страхи и за
мою собственную судьбу.
Обуреваемый такими чувствами, я решил, что воспользуюсь
покровительством незнакомца и вернусь с ним в Нукухиву. Но стоило мне только
заикнуться об этом, как он поспешил отвергнуть мой план, по его мнению,
совершенно невыполнимый,- ведь тайпийцы, заверил он меня, ни за что не
захотят со мной расстаться. И хотя это лишь подтверждало мои собственные
впечатления, я тем настоятельнее желал вырваться из плена, вполне терпимого,
да что там! - даже восхитительного в некоторых отношениях, однако могущего
закончиться для меня весьма печально.
Я не мог закрыть глаза на то, что и с Тоби обращались здесь так же
ласково, как со мной, и однако завершилось это все его необъяснимым
исчезновением. Разве и меня не мог ожидать такой же ужасный конец, о котором
страшно подумать? Поэтому я стал просить Марну еще настойчивее, но он еще
убежденнее повторил, что мой уход отсюда невозможен, что тайпийцы никогда не
согласятся меня отпустить.
А когда я попытался от него узнать причины, побуждающие их держать меня
в плену, он снова заговорил тем загадочно уклончивым тоном, который сводил
меня с ума, внушая ужасные опасения, всякий раз как речь заходила о моем
пропавшем друге.
Натолкнувшись на его противодействие, от которого страхи мои еще более
возросли, я уже не мог так просто отступиться - я стал заклинать его, чтобы
он замолвил за меня слово перед туземцами и уговорил их меня отпустить. Это
ему было совсем не по душе, но в конце концов, уступив моим настояниям, он
все же обратился кое к кому из старейшин в толпе, тесно нас обступившей и не
сводившей с нас глаз во все время этого разговора. Но его просьба была
встречена крайним неодобрением, выразившимся в возмущенных взглядах и жестах
и в целых потоках яростных восклицаний, обращенных и к нему, и ко мне. Явно
раскаиваясь, что поддался моим уговорам, Марну сдержанно обратился к шумящей
толпе и вскоре немного утихомирил своих негодовавших собеседников.
Я следил за их разговором затаив дыхание, и сердце мое больно сжалось
от этого нового доказательства неколебимости моих пленителей. А Марну не без
тревоги объяснил мне, что хотя его и допускали в долину как человека,
находящегося в дружеских отношениях с ее обитателями, однако он не вправе
вмешиваться в их внутренние дела, иначе прекратится действие табу, надежно
защищавшего его теперь от враждебных чувств, которые тайпийцы питали к его
племени.
В этот момент Мехеви, находившийся тут же, гневно прервал его; и слова
его, произнесенные начальственным тоном, очевидно, содержали приказ ему
немедленно прекратить всякие переговоры со мной и перейти в другой конец
дома. Марну сразу же вскочил, торопливо бросил мне, что я не должен больше к
нему обращаться, а также, если мне дорога жизнь, заводить речь об уходе из
долины Тайпи, и, подчиняясь вторично прозвучавшему грозному приказу вождя,
отошел в дальний конец дома.
Я со страхом увидел на лицах тайпийцев то же зловещее выражение,
которое некогда так напугало меня в доме Тай. Они переводили подозрительные
взгляды с Марну на меня, словно не верили безобидности состоявшегося между
нами разговора, который происходил на непонятном для них языке, и были
убеждены, что мы с ним уже условились, как обмануть их бдительность.
Подвижные лица островитян вообще очень ясно выражают тонкую игру
чувств, и несовершенство их изустного языка с лихвой покрывается нервным
красноречием их гримас и жестов. Я без труда мог прочитать по их лицам всю
гамму страстей, разбуженных жестокими подозрениями.
Без лишних уговоров я понял, что к предупреждению Марну следует
отнестись с полной серьезностью, и поспешил, как ни трудно мне было овладеть
собой, в самом дружелюбном тоне заговорить с Мехеви, чтобы тем самым
развеять гнев и подозрения. Но рассерженного вождя оказалось не так-то легко
умиротворить. Он с каменным лицом встретил мои заискивания и всем своим
видом показывал, что очень мною недоволен и сердит.
Марну в том конце дома, видимо, желая ради меня развлечь насупившихся
тайпийцев, снова затеял было с ними веселый разговор, но явно не имел
прежнего успеха; и тогда, осознав свою творческую неудачу, он собрался
уходить. Его не задерживали и сожалений не выражали - он взял свою скатанную
тапу, зажал в руке копье, подошел к краю пай-пай и, махнув на прощание рукой
безмолвствующей толпе, а в мою сторону бросив мимолетный взгляд сожаления и
