всякого упоминания о моем пропавшем товарище, а если мне все же удавалось
принудить их к ответу на мои неустанные вопросы, они теперь дружно
изображали его чудовищем неблагодарности, который бросил на произвол судьбы
друга и сбежал от них в эту мерзкую и ужасную Нукухиву.
Но что бы на самом деле ни произошло с Тоби, ко мне теперь туземцы
стали относиться еще заботливее и внимательнее, выказывая столь глубокое
почтение, словно я был не человек, а некий посланец небес. Кори-Кори ни на
минуту не покидал меня, если только его не отрывала от меня необходимость
исполнить мое же малейшее желание. Дважды в день, по утренней прохладе и под
вечер, честный малый таскал меня на себе к реке и купал в живительных
струях.
Нередко на закате он относил меня в такое место на берегу реки, откуда
открывался вид особенно прекрасный, успокоительно воздействовавший на мою
угнетенную душу. Вода здесь плавно стремилась меж округлых травянистых
берегов, поросших могучими хлебными деревьями, чьи развесистые ветви
смыкались, переплетаясь над рекой в пышный зеленый балдахин. В траве над
водой возвышались гладкие глыбы черного камня. У одной из таких глыб была
плоская, даже вдавленная верхушка, образовывавшая, будучи засыпана свежими
листьями, восхитительное ложе.
Здесь я часами лежал под легким, прозрачным покрывалом из тончайшей
тапы, и прекрасная Файавэй, сидя подле, обмахивала меня опахалом из молодых
кокосовых побегов, отгоняя от моего лица насекомых, а Кори-Кори меж тем,
желая по-своему развеять мою тоску, нырял и кувыркался перед нами в воде,
выделывая всевозможные трюки.
Мой взгляд, блуждая вниз по течению, задерживался на обнаженном теле
красивой юной девушки, стоящей по пояс в прозрачной воде,- она тонкой сеткой
ловила особой породы крохотных рачков, излюбленное лакомство местных
жителей. Или же я смотрел, как целая стайка молодых женщин, рассевшись на
низком камне посреди реки, болтая и смеясь, полирует и истончает скорлупу
кокосов - для этого ее погружают в воду и натирают камешками, в результате
чего получаются легкие и изящные сосуды для питья, напоминающие черепаховые
кубки.
Но мирные сцены человеческой жизни, столь необычные и живописные, и
умиротворяющие красоты ландшафта были не единственным моим утешением.
Каждый вечер девушки нашего дома собирались возле меня на циновках и,
отогнав Кори-Кори - который, впрочем, отходил лишь чуть-чуть в сторону и
наблюдал за их действиями с откровенной ревностью,- с головы до ног натирали
меня ароматным маслом, выжатым из какого-то желтого корня, который перед
этим толкли между двух камней и который на их языке называется эйка.
Приятнейшее, восхитительнейшее воздействие оказывает сок, добытый из корня
эйка, когда его втирают тебе в кожу нежные ручки милых нимф, чьи лучистые
глаза глядят на тебя ласково, с любовью; и я радостно предвкушал эту
приятную ежевечернюю процедуру, во время которой забывал все беды и топил в
блаженстве мою тоску.
Иногда, прохладными вечерами, мой верный телохранитель, бывало, выводил
меня на пай-пай перед домом и усаживал у самого края, обмотав мое тело от
назойливости насекомых целым рулоном тапы. И хлопотал вокруг меня по меньшей
мере минут двадцать, чтобы устроить все как можно удобнее. Потом,
удовлетворенный, он приносил трубку и, разжегши ее, передавал мне. Нередко
при этом ему приходилось добывать огонь, а так как проделывал он это
способом, о каком я даже не слыхивал прежде, я сейчас его опишу.
В каждом доме в долине Тайпи непременно можно видеть сухой и гладкий
полусточенный хибискусовый чурбак футов в шесть высотой и около трех футов в
поперечнике и при нем отдельно - палочку не более фута в длину и, наверное,
в дюйм толщиною. Предметы эти столь же обыкновенны здесь, как в наших домах
коробок со спичками в углу кухонного шкафа.
Туземец, вознамерившийся добыть огонь, ставит наискось, уперев во
что-нибудь, большой чурбак и садится на него верхом, как мальчик, готовый
ускакать на деревянном коне, и, зажав тонкую палочку в обеих руках,
принимается с силой тереть по чурбаку ее острым концом, пока не образуется
узкий желобок, в конце которого собирается кучка растертой в пыль древесины.
Сначала Кори-Кори трет не спеша, но постепенно убыстряет темп и,
разгорячась, с невероятной быстротой гоняет палочку туда-сюда по дымящемуся
желобку, а пот градом катится из всех его пор. Он начинает задыхаться, глаза
его лезут на лоб от напряжения. Наступает критический момент; все его труды
пойдут насмарку, если сейчас у него не достанет силы довести дело до конца,
не сбавляя темпа, пока не появится упрямая искра. Вдруг он замирает. Руки
его все еще давят на палочку, изо всех сил прижимая острие к концу желобка,
где накопилась кучка праха,- кажется, будто он пронзил маленького
смертоносного аспида, и тот извивается, бьется, хочет от него вырваться. Еще
мгновение - и тоненький венчик дыма, виясь, подымается в воздух, горстка
мельчайших частиц древесины загорается, и Кори-Кори, тяжело дыша, слезает со
своего коня.
Мне кажется, что описанная операция была самой трудоемкой из всех,
какие приходилось выполнять обитателям долины Тайпи. И располагай я
достаточным знанием их языка, я бы непременно вошел к влиятельнейшим из
туземцев с предложением срочно создать - с центром в долине и с филиалами -
институт благородных весталок, дабы они поддерживали сие необходимое условие
жизни - огонь; тем самым отпала бы нужда в столь огромной затрате физических
сил и терпения, которые при этом так безжалостно расходуются. Впрочем, в
осуществлении этого замысла возникли бы, возможно, кое-какие трудности
особого свойства.
Как наглядно видна здесь вся разница между дикарским и цивилизованным
образом жизни! Тайпийский джентльмен может вырастить целую ораву детей и
дать им всем весьма солидное людоедское образование, употребив на это куда
меньше труда и забот, чем ему понадобится, чтобы добыть огонь. А между тем
бедный мастеровой-европеец, который с помощью серной спички получает огонь,
не затратив и секунды, бьется над тем, как ему добыть для своей голодной
семьи пропитание, которое дети полинезийских отцов, не затрудняя родителей,
сами срывают с ветвей соседнего дерева.
15
Все обитатели долины относились ко мне хорошо, а домочадцы Мархейо, с
которыми я жил под одной крышей, пеклись о моем благе с поистине
поразительной заботливостью. Они постоянно угощали меня всевозможными
яствами, когда же я, наевшись, отказывался от предлагаемой ими еды, они
считали, что у меня плохой аппетит и необходимо острыми приправами возбудить
его.
С этой целью старый Мархейо на заре отправлялся к морю, чтобы собрать в
часы отлива какие-то морские травы - некоторые сорта водорослей почитаются
островитянами как драгоценные специи. К вечеру он возвращался и приносил
несколько кокосовых скорлуп, наполненных разной тиной. Приготовляя их для
меня, он принимал важный вид искушенного кулинара, хотя вся хитрость его
стряпни сводилась, по-видимому, к тому, чтобы долить должное количество воды
к студенистому содержимому скорлуп.
В первый раз, когда он предложил моему взыскательному вниманию один из
своих соленых салатов, я, естественно, предполагал, что блюдо,
приготовленное ценою таких усилий, должно обладать необыкновенными вкусовыми
достоинствами; но одного глотка оказалось более чем достаточно; и велик был
ужас, написанный на лице старого воина, увидевшего, с какой быстротой я
изверг его эпикурейское угощение.
Как это верно, что редкость предмета очень увеличивает его ценность! В
одном из уголков долины - где точно, я не знаю, но, вероятно, поблизости от
моря - девушки иногда собирали крохотное количество соли; содержимое
наперстка обычно являлось плодом труда шести человек в течение почти целого
дня. Это драгоценное угощение они приносили в наш дом, обернутое в ворох
листьев, и в знак особого почитания, разложив передо мною на земле один
широкий лист, высыпали на него свою соль крупинка за крупинкой, приглашая
меня ее отведать.
Они ценили ее так высоко, что, право же, я думаю, за бушель
обыкновенной ливерпульской соли можно было бы закупить всю недвижимость в
долине Тайпи. Обладая одной щепотью соли да четвертью хлебного плода,
верховный вождь долины посмеялся бы над изысканной роскошью парижского
стола.
Поскольку хлебное дерево так знаменито повсюду и поскольку плоды его
занимают такое видное место в меню тайпийцев, я считаю необходимым
остановиться здесь на описании этого дерева и разных способов приготовления
его плодов.
Хлебное дерево в могучем зрелом возрасте представляет собою такую же
своеобычную и неотъемлемую черту маркизского пейзажа, как патриарх восточных
лесов - огромный вяз неотделим от ландшафта Новой Англии. Оно напоминает его
своей высотой, раскидистостью пышных ветвей, живописной величавостью своего
вида.
Листья хлебного дерева большого размера и по краям все в зубцах и
фестончиках, точно дамский кружевной воротник. В пору осеннего увядания они
восхитительной игрой постепенно меняющихся красок могут поспорить с
радужными переливами на боках издыхающего дельфина. Осенние уборы наших
американских лесов при всей их красоте в сравнении с этим ничего не стоят.
Лист, сорванный в определенный момент на закате года, когда все цвета
радуги как будто смешаны на его поверхности, используется местными жителями
в качестве сказочно пестрого, роскошного головного убора. В середине листа
по волокну делается разрез достаточной ширины, раздвигается, и в него
просовывается голова, спереди образующийся козырек лихо заламывается надо
лбом, а остальная часть широкими полями нависает на затылке и за ушами.
Плод хлебного дерева величиной и видом напоминает нашу круглую дыню
средних размеров - такого сорта, у которого на корке нет борозд, как бы
делящих дыню на доли. Вся поверхность его усеяна маленькими шишечками -
точно выпуклыми шляпками огромных гвоздей, какими обивали в старину
церковные двери. Корка имеет толщину не более восьмой части дюйма, и
освобожденный от нее плод в пору наивысшей спелости представляет собой
красивый шар белой мякоти, весь съедобный, не считая тонкой сердцевины,
которая легко вынимается.
Однако его никогда не употребляют, да он и не годится в пищу до того,
как не будет подвергнут действию огня.
Самый простой способ обработки огнем - и, на мой взгляд, самый лучший -
состоит в том, что свежесорванные, еще зеленые плоды зарывают в золу, как у
нас пекут в костре картошку. Минут через десять-пятнадцать зеленая корка
чернеет и трескается, и в трещинах проглядывает молочно-белое нутро.
Остынув, корка отстает, и вы получаете мякоть в самом чистом и самом
аппетитном виде - она очень нежна и приятна на вкус.
Иногда туземцы выхватывают испеченный плод из золы, прямо горячий
выдавливают из растрескавшейся кожуры в холодную воду и размешивают.
Полученная смесь называется у них бо-а-шо. Мне она никогда не нравилась, да
и среди более просвещенных тайпийцев она не в большой моде.
Впрочем, есть одно блюдо, приготовляемое из плодов хлебного дерева,
поистине королевское. Плод вынимают из огня, освобождают от кожуры,
извлекают сердцевину и, пока не остыл, толкут его в плоской каменной ступе
каменным же пестом. Между тем кто-то другой берет спелый кокосовый орех,
раскалывает надвое - они делают это с необычайным искусством - и мелко
крошат ядро. Для этого используется накрепко привязанный к толстой палке
