На задней стене были живописно развешаны всевозможные копья, дротики и
другие предметы военного обихода. Снаружи на площадке перед домом стоял
небольшой сарайчик - своего рода кладовка, где хранилась хозяйственная
утварь, и еще чуть подальше под большим навесом из кокосовых листьев
готовили пои-пои и производились все прочие кулинарные действа.
Таков был этот дом со всеми служебными пристройками - нельзя не
согласиться, что для жителей острова более подходящего и удобного жилища по
тому климату не придумаешь. В нем было прохладно, безупречно чисто и вдоволь
свежего воздуха, а каменная площадка поднимала его над сыростью и грязью
земли.
Каковы же были его обитатели? Здесь я позволю себе первое место уделить
моему умелому и верному слуге и опекуну Кори-Кори. Поскольку характер его
будет постепенно раскрываться в ходе моего повествования, я ограничусь лишь
наброском его наружности. Кори-Кори, этот, безусловно, самый преданный и
самый добродушный человек на свете, был, увы, с виду настоящее страшилище.
Лет двадцати пяти от роду, крупный и здоровый, он тем не менее выглядел
просто черт знает как. Его круглый череп был весь выбрит наголо, кроме двух
небольших участков по обе стороны макушки,- из них росли волосы необычайной
длины, закрученные в тугие торчащие узлы, из-за чего казалось, будто голова
его украшена парой черных рогов. Борода на всем лице была выщипана с корнем
и только свисала двумя косицами с верхней губы и двумя - с углов подбородка.
Но Кори-Кори, желая, видимо, внести дальнейшие усовершенствования в
дела природы и прибавить себе обаяния, счел необходимым украсить свою
физиономию тремя широкими меридиональными полосами татуировки, и они,
подобно проселочным дорогам, которым никакие неровности и преграды нипочем,
проходили прямо по его носу, ныряли в глазницы и чуть ли не залезали в рот.
Каждая пересекала лицо от уха до уха - одна на уровне глаз, другая - через
нос, третья - перекрывая губы. Физиономия его, перетянутая татуировкой, как
бочка тремя обручами, всегда напоминала мне тех несчастных, что с тоской
глядят на мир сквозь тюремную решетку, тогда как тело моего дикого
камердинера, сверху донизу испещренное изображениями птиц, рыб и
всевозможных небывалых существ, наводило на мысль о музее естественной
истории или же об иллюстрированном издании голдсмитовской "Одушевленной
природы".
Впрочем, разве не бессердечие это с моей стороны так писать о бедном
островитянине, неустанным заботам которого я, быть может, обязан жизнью?
Кори-Кори, я ничего обидного не хочу сказать о твоей наружности, просто вид
твой для моего непривычного глаза был странен, потому я о нем и
распространился. Но забыть или недооценить твою верную службу - в этом я
никогда не буду повинен, какие бы головокружительные перемены со мной в
жизни ни происходили.
Отцом приставленного ко мне оруженосца был человек великанского
телосложения, славившийся некогда сказочной силой. Но теперь его могучий
торс поддался разрушительным набегам времени, хотя рука болезни ни разу, я
думаю, не коснулась престарелого воина. Мархейо - так его звали - удалился
от участия в делах обитателей долины, почти никогда не сопровождал их в
бесчисленных походах и едва ли не все время был занят сооружением какой-то
лачуги за домом - у меня на глазах он прокопался там четыре месяца без
каких-либо заметных результатов. Боюсь, что он впал в детство, во всяком
случае я замечал за ним немало признаков, характерных для этой стадии нашей
жизни.
Помню в особенности, как он возился с парой драгоценных ушных украшений
из зубов какого-то морского зверя. Он втыкал их и вынимал по меньшей мере
пятьдесят раз на день, для чего неизменно удалялся в свою лачугу и с
безмятежным видом возвращался назад. Иной раз, вставив их в отверстия в
мочках ушей, он хватал свое копье - легонькое и тонкое, как удилище, и
расхаживал по соседним рощам, словно каннибальский странствующий рыцарь,
ищущий встречи с достойным противником. Но скоро ему это наскучивало, он
возвращался и, засунув копье в углубление под стрехой и закатав чудовищные
серьги в кусок тапы, снова принимался за свое мирное занятие, будто и не
прерывая его.
Впрочем, несмотря на подобные чудачества, Мархейо был человек в высшей
степени славный и добросердечный, в этом отношении очень похожий на своего
сына Кори-Кори. Главой дома была мать Кори-Кори, дама весьма почтенная и
замечательно искусная, трудолюбивая хозяйка. Если джемы, повидла, пироги,
кексы, запеканки и тому подобную ерунду она, быть может, делать не умела,
зато превосходно разбиралась в кулинарных тайнах изготовления эймара,
пои-пои, коку и других вкусных и питательных блюд. Целые дни она хлопотала и
суетилась, словно добрая деревенская тетушка, к которой нежданно нагрянули
гости: давала поручения девушкам, нередко так и остававшиеся невыполненными,
залезала во все углы, копалась в узлах старой тапы или же подымала
невообразимый шум, грохоча тыквенными мисками. Ее можно было видеть то
сидящей на корточках над деревянным корытом и занятой приготовлением пои-пои
- она с такой энергией колотила каменным пестом, что казалось, корыто сию
минуту разлетится вдребезги; то она носилась по долине в поисках какого-то
особого листа, необходимого ей для таинственных манипуляций, и возвращалась,
задыхаясь и обливаясь потом под тяжестью набитого мешка, который всякую
другую женщину давно свалил бы с ног. Честно сказать, мамаша Кори-Кори была
единственным работящим человеком на всю долину Тайпи; она не могла бы
трудиться больше и усерднее, даже будь она жилистой вдовой без средств к
существованию и с целым выводком голодных детей где-нибудь в цивилизованной
стране. Труды этой старой женщины, как правило, не вызывались ни малейшей
необходимостью; ее побуждала работать, по всей видимости, некая внутренняя
потребность, и ее руки постоянно ходили туда-сюда, туда-сюда, словно в теле
у нее был запрятан неутомимый моторчик, приводивший его в безостановочное
движение. И при этом она вовсе не была какой-нибудь там сварливой мегерой -
отнюдь нет. У нее было добрейшее сердце, и со мной она обращалась совсем
по-матерински: то и дело, глядишь, пихнет в руку кусок полакомее,
какую-нибудь туземную сласть или печенье, будто любящая мамаша, пичкающая
тартинками и цукатом свое избалованное чадо. Поистине сладостны мои
воспоминания о доброй, милой, любящей Тайнор!
Помимо перечисленных мною лиц к этой семье принадлежали еще три молодых
человека, три весьма беспутных юных дикаря - гуляки и лоботрясы, которые
заняты были только амурами, попойками да курением табака в обществе таких
же, как они сами, шалопаев.
Было также среди постоянных обитателей дома несколько очаровательных
девушек, которые, вместо того чтобы бренчать на фортепьяно и читать романы,
как другие, более просвещенные юные леди, занимались рукоделием, вырабатывая
особо тонкий сорт тапы; а впрочем, большую часть времени они тратили на то,
что порхали от дома к дому и отчаянно, беззастенчиво сплетничали.
Однако из их числа я должен выделить прелестную нимфу Файавэй, мою
любимицу. Ее гибкое подвижное тело было воплощенным идеалом женской грации и
красоты. Нежное лицо то и дело заливала краска, и я, любуясь ее
разгоряченными щеками, не раз готов был поклясться, что различаю сквозь
полупрозрачный покров смуглоты игру настоящего ярко-красного румянца. Овал
ее лица был безукоризнен, и каждая черта была совершенство, какого только
может пожелать мужское воображение. Полные губы, раздвигаясь в усмешке,
обнажали зубы ослепительной белизны, а когда розовый рот широко открывался в
хохоте, они казались молочно-белыми зернышками арты - туземного плода, в
котором, когда его разрежешь, видны ряды зерен, покоящихся в сочной, сладкой
мякоти. Волосы, темно-каштановые, рассыпающиеся непринужденно на обе стороны
природными локонами, ниспадали на плечи и, стоило ей нагнуться, закрывали
живой завесой ее прелестную грудь. Синие, странные глаза, как ни засматривай
в их бездонную глубину, казались загадочно-безмятежными, когда она была в
задумчивости; но, вспыхнув живым чувством, они сияли и лучились, как звезды.
Ручки Файавэй были мягки и нежны, как у графини, ибо девы и юные жены в
долине Тайпи совершенно не занимаются черной работой. Ее крохотные ножки,
хоть и не знающие обуви, изяществом и красотой не уступали тем, что
выглядывают из-под шуршащих подолов светских дам Эквадора. А кожа этого
юного создания, от беспрестанных омовений и умащиваний, была дивно гладкой и
шелковистой.
Быть может, в изображении отдельных черт Файавэй я и добьюсь некоторого
успеха, но мне никогда не передать - нечего даже и пытаться - той общей
прелести ее облика, в которую они слагались. Никакими словами не выразить
свободную, естественную грацию и красоту, которой блистало это дитя природы,
с младенчества выросшее здесь, в краю вечного лета, вскормленное простыми
плодами земли, не ведавшее забот и печалей и никогда не подвергавшееся
разного рода вредным воздействиям. Образ этот - не фантазия, я писал по
самым живым и ярким воспоминаниям, которые сохранил о той, чей портрет
пытался здесь набросать.
Если бы меня спросили, была ли восхитительная Файавэй совершенно не
тронута обезображивающей печатью татуировки, я вынужден был бы отвечать
отрицательно. Но исполнители этого варварского ритуала, с такой
беспощадностью испещрявшие своими узорами мускулистые тела воинов, очевидно,
понимали, что прелести юных дев долины мало нуждаются в их искусстве.
Женщины там вообще не сильно татуированы, а Файавэй и ее подружки - гораздо
меньше, чем те, кто превосходили их годами. Причину этого я объясню ниже.
Татуировку моей нимфы нетрудно описать. На верхней и нижней губке у нее
чернели по три точки, не более булавочной головки величиной и с недалекого
расстояния неразличимые. А на плечах, от самой шеи, были проведены по две
параллельные линии, в полудюйме одна от другой и дюйма, наверное, в три
длиною, и между ними - какие-то тонко выполненные фигуры. Эти две
вытатуированные на плечах полоски всегда напоминали мне погоны золотого
шитья, которые носят на плечах вместо эполет офицеры, когда они не при
параде, для обозначения своего высокого ранга.
И больше никакой татуировки на коже Файавэй не было - святотатственная
рука, как видно, дрогнула и не имела дерзости продолжить начатое
надругательство.
Но я еще не описал туалетов, которые носила эта нимфа долины Тайпи.
Файавэй - я вынужден это признать - отдавала постоянное предпочтение
простому летнему наряду по райской моде. Но как к лицу был ей такой костюм!
Он самым наивыгоднейшим образом подчеркивал линии ее фигуры и как нельзя
лучше соответствовал особенностям ее наружности. В будни она бывала одета в
точности так же, как та пара юных дикарей, которые первыми повстречались нам
в долине. Иногда, гуляя в рощах или отправляясь с визитами к знакомым, она
надевала тунику из белой тапы, ниспадавшую от пояса чуть пониже колен. А
когда ей долгое время приходилось бывать на солнце, она неизменно защищалась
от его лучей широким покрывалом из той же материи, свободно охватывающим
плечи. Ее парадный туалет я опишу ниже.
Подобно тому как красавицы в нашей стране любят унизывать себя
всевозможными драгоценностями, втыкая их в уши, навешивая на шею, надевая на
запястья, Файавэй и ее подружки также имели обыкновение украшать себя.
Флора была их ювелиром. Они носили ожерелья из красных гвоздик,
