юные леди держались с отменной любезностью и вниманием: отгоняли от нас мух,
одаривали разными угощениями и от души сочувствовали мне в моих недугах.
Однако, несмотря на все их льстивые уловки, мое чувство благопристойности
было глубоко оскорблено - я был убежден, что они нарушают неоспоримые законы
скромности.
Навеселившись вволю, наши прелестные гостьи удалились, и на смену им
стали появляться группы мужчин, сменявшие один другого чуть не до полудня,
когда, пожалуй, большая часть обитателей долины с нашего милостивого
согласия уже искупалась в лучах нашей славы.
Наконец толпа посетителей поредела, и у входа появилась могучая фигура
какого-то воина, он пригнул украшенную высоким убором из перьев голову и
вошел. По тому, с каким почтением встретили его туземцы, с какой
поспешностью расступились перед ним, я сразу понял, что это - важное лицо.
Вид его был величав. Над головой из густой шапки коротких пестрых перьев
колышущейся аркой вздымались длинные хвостовые перья какой-то тропической
птицы, вставленные в шитый бисером обруч, который стягивал ему лоб. Шею
обвивало в несколько нитей тяжелое ожерелье из кабаньих клыков,
отполированных, как слоновая кость, и нанизанных в таком порядке, чтобы
самые длинные и большие лежали посреди его широкой груди. А сквозь огромные
отверстия в мочках ушей торчали два покрытых мелкой замысловатой резьбой
кашалотовых зуба корневыми впадинами вперед, и в них вставлены были свежие
листья. Эти варварские серьги, украшенные зеленью с широкого конца и
заканчивающиеся изогнутыми остриями, очень напоминали два маленьких рога
изобилия.
Чресла воина были препоясаны тяжелыми складками тапы с кистями спереди
и сзади, а руки и ноги его украшали браслеты из человеческих волос,
довершавшие роскошный наряд. В правой руке он держал красивое резное
копье-весло без малого пятнадцати футов длиною, вырезанное из полированного
дерева коар: на одном конце его было смертоносное острие, а на другом -
плоское расширение вроде лопасти весла. На поясе в петле из лианы наискось
висела богатая трубка; тонкая тростинка черенка была выкрашена красной
краской и увита, так же как и чашечка, изображавшая какого-то идола, лентами
прозрачной тапы.
Но всего примечательнее в наружности этого превосходного воина была
изощренная татуировка, покрывавшая с головы до ног все тело. Всевозможные
линии, завитки и геометрические фигуры испещряли его кожу, замысловатым
многообразием напоминая разве что сложные узоры дорогих кружев. Самый
простой и удивительный орнамент украшал его лицо. Татуировка шла двумя
широкими полосами, которые расходились от бритой макушки наискось,
захватывая глаза, покрывая веки и оканчиваясь пониже ушей, где они сливались
с нижней прямой полосой, которая тянулась через рот, образуя основание
своего рода треугольника. Этот воин, судя по великолепному сложению,
безусловно, принадлежал к высшему сословию природы, и возможно, что рисунок
на его лице как раз и был знаком такового отличия.
Грозный гость молча уселся неподалеку от нас с Тоби, и остальные дикари
стали выжидательно и нетерпеливо поглядывать то на него, то на нас. Между
тем внимательно присматриваясь к лицу вождя и восхищаясь его разрисовкой, я
нашел, что черты его мне отдаленно знакомы. И только когда он обратил прямо
ко мне свои заштрихованные глаза, я узнал неподвижный загадочный взгляд, под
которым мне было так не по себе вчера,- передо мной сидел Мехеви, хотя и
преображенный. Я назвал его по имени. Он сейчас же подошел ко мне с самым
дружеским видом, очень довольный тем впечатлением, какое произвел на меня
его варварский убор.
Тогда-то я и решился во что бы то ни стало завоевать расположение
почтенного вождя, чувствуя, что он обладает властью над соплеменниками и что
дальнейшая наша судьба во многом зависит от него. Он отнесся ко мне
благосклонно, выказывая в общении со мною и моим товарищем дружелюбие
необычайное. Растянувшись могучим телом на полу подле нас, он всячески
старался выразить свои к нам добрые чувства. А из-за того, что изъясняться
друг с другом мы почти не могли, горю его не было предела. Он дал нам
понять, что всем сердцем жаждет просветиться относительно обычаев и
порядков, царящих в той далекой стране, из которой мы, по его мнению,
прибыли и которую он многократно поминал в своих речах под именем Маника.
Но всего более его занимали "франи", как он называл французов, стоящих
в бухте Нукухива. Эта тема была неисчерпаема, он мог расспрашивать о них без
конца. Но мы сумели только ему сообщить, что в то время, когда мы покинули
территорию их врагов, в гавани стояло шесть французских военных кораблей.
Услышав это известие, Мехеви с помощью пальцев произвел ряд сложных
подсчетов, очевидно выясняя, сколько всего французов в эскадре.
В самый разгар этих математических операций Мехеви вдруг заметил мою
распухшую ногу. Он тут же осмотрел ее с величайшим вниманием и немедленно
отправил с каким-то поручением оказавшегося поблизости мальчика.
По прошествии некоторого времени юнец возвратился в сопровождении
дряхлого старца - настоящего туземного Гиппократа. Голова его была гола, как
скорлупа кокоса, каковую в точности напоминала также цветом и лоском,
длинная седая борода свисала до самого пояса. На лбу лежал венок, свитый из
листьев дерева ому, листья спускались прямо на глаза, защищая, вероятно, его
слабое зрение от ослепительных лучей солнца. По-старчески семеня, он
опирался на длинный тонкий посох, напоминавший мне волшебный жезл, с каким у
нас выходят на сцену театральные колдуны. В другой руке он держал зеленый
веер из только что сплетенных молодых кокосовых побегов. А с плеч его
свободными складками свисала разноцветная мантия из тапы, придавая особое
величие его согбенной фигуре.
Мехеви приветствовал старца и, усадив его между собой и мной, открыл
ему мою ногу и пригласил начать осмотр. Знахарь перевел с меня на Тоби
испытующий взгляд, а затем приступил к делу. Внимательно оглядев мою
многострадальную конечность, он перешел к ощупыванию и, полагая, видимо, что
опухоль сделала ее совершенно нечувствительной, стал мять ее и щипать с
такой силой, что я буквально взвыл от боли. Я решил, что щипками и шлепками
я и сам могу лечиться, и попробовал отклонить его услуги. Но вырваться из
когтей старого чародея оказалось нелегко - он вцепился в мою ногу, будто всю
жизнь только о ней и мечтал, и, бормоча какие-то заклинания, продолжал свое
черное дело, барабаня по ней так, что я едва с ума не сошел от боли, а тем
временем Мехеви, руководствуясь, очевидно, такими же соображениями, по каким
любящая мамаша удерживает свое орущее чадо в зубоврачебном кресле, заключил
меня в могучие объятия, предоставляя злодею продолжать свои пытки.
Ошалев от ярости и боли, я вопил как полоумный, а Тоби, словно искусный
танцор и мим, пытался жестами и гримасами выразить туземцам свой гневный
протест против такого обращения - движимый состраданием и тщась положить
конец моим мукам, он являл собою воплощенную азбуку глухонемых. Наконец, то
ли мой мучитель внял убеждениям Тоби, то ли просто выбился из сил, не знаю -
он вдруг прекратил эту лечебную процедуру, Мехеви при этом разжал объятия, и
я повалился на пол, измученный и задыхающийся после перенесенных страданий.
Несчастная моя нога была теперь приблизительно в таком же состоянии,
как отбивная котлета, перед тем как попасть на сковороду. А лекарь,
передохнув и, видимо, желая загладить свою вину передо мной, извлек теперь
какие-то травы из висевшего у него на поясе мешочка и, размочив их в воде,
стал прикладывать к моей воспаленной конечности, наклоняясь при этом над нею
и не то шепча некие заклинания, не то ведя продолжительную задушевную беседу
со злым духом, расположившимся на жительство у меня в лодыжке. Когда нога
моя была основательно запеленута листьями, я, посылая хвалу богу по случаю
окончания военных действий, был с миром отпущен на свободу.
Вскоре Мехеви собрался уходить, но, перед тем как нас покинуть, он
что-то приказал одному из туземцев, которого назвал Кори-Кори, и, насколько
я мог уразуметь, поручил меня ему как человеку, чья обязанность отныне -
ухаживать за моей особой. А может быть, я тогда еще ничего не уразумел, и
только последующее поведение моего верного телохранителя убедило меня, что
речь шла именно об этом.
Мне все-таки смешно было, когда почтенный вождь обратился ко мне с
длинной речью и торжественно говорил, наверное, минут двадцать, как будто я
понимал хоть одно его слово. Такую странность я замечал впоследствии за
многими туземцами.
Наконец Мехеви ушел, удалился и престарелый врачеватель, и на закате мы
с Тоби остались только в обществе тех десяти-двенадцати человек, которые,
как мы поняли, вместе с нами составляли население этого дома. А поскольку в
этом доме я жил все время, пока оставался в долине, и, естественно, был с
его жителями в самых близких отношениях, будет, пожалуй, весьма кстати, если
я опишу всех домочадцев. Тем самым можно получить некоторое представление
вообще о жилищах в долине и ее обитателях.
Примерно на половине склона, поросшего густой зеленью, в несколько
слоев уложены большие камни, образуя ровную площадку футов в восемь высотой,
отвечающую контурам расположенного на ней дома, но несколько шире, особенно
перед входом, где таким образом получается обнесенная оградой из прутьев
своего рода узкая веранда. Туземцы называют это каменное сооружение пай-пай.
Каркас самого дома составляют укрепленные отвесно толстые бамбуковые стойки
с распорками из легких прутьев хибискуса, прихваченных лыковыми тяжами.
Задняя стена строения, сплетенная из кокосовых ветвей, так что их листья
хитрым образом перемежаются с прутьями, слегка наклонена наружу и подымается
над уровнем пай-пай футов, наверное, на двадцать, откуда начинается
односкатная крыша из длинных заостренных пальмовых листьев, которая круто
спускается на переднюю стену и обрывается в пяти футах от пола. Концы
кровельных листьев свисают со стрехи кистями по всему фасаду - изящно
плетенной решетке из легкого блестящего тростника, перевитого разноцветной
травой. Торцовые стены тоже решетчатые. Таким образом весь дом с трех сторон
открыт и при этом совершенно непроницаем для дождя. В длину наше живописное
жилище имело, наверное, двадцать ярдов, а в ширину - едва ли двадцать футов.
Таков был наружный вид этого строения, напоминавшего мне своими
плетеными стенами обнесенный железной сеткой птичий двор.
Внутрь через низкое и узкое отверстие входили пригнувшись, и прямо
перед вами оказывались два ровных и длинных - во всю длину дома - кокосовых
ствола: один лежал вплотную у задней стены, другой - на два шага отступя, и
все пространство между ними завалено пестрыми циновками самых разных цветов
и узоров. Это было общее ложе, нечто вроде восточного дивана. Здесь туземцы
спали ночью и возлежали в блаженном безделье большую часть дня. В остальной
части дома пол блестел холодными каменными плитами, из которых слагалась
пай-пай.
Со стропил свисали разнообразной величины свертки из грубой тапы - в
них хранились праздничные одеяния и другая одежда, высоко местными жителями
ценимая. Доставали все это благодаря простейшему приспособлению с веревкой:
одним ее концом был обвязан сверток, а другой, пропущенный через стропило,
тянулся к боковой стене, где и закреплялся так, чтобы без труда можно было
поднять или опустить все, что висело под потолком.
