тростника тянутся до половины склона, по которому нам предстояло подняться.
Мы остановились и стали озираться в поисках какого-нибудь прохода; но
было очевидно, что, если мы намерены двигаться дальше, нам ничего иного не
оставалось, как пробиваться сквозь эту чащу. Тогда мы изменили наш боевой
порядок, я, как сильнейший, пошел впереди, проламывая дорогу в тростнике, а
Тоби двигался в арьергарде.
Сначала я попробовал протискиваться между гигантскими стеблями,
старался раздвинуть и отогнуть их в стороны, чтобы они пропускали меня
вперед, однако с таким же успехом лягушка могла бы пролезть сквозь зубья
гребня.
Я отчаялся, и вне себя от этого неожиданного препятствия стал
наваливаться всем телом на стену тростника и, падая, сокрушал своей тяжестью
проклятые стебли; потом вскакивал и бросался на тростники снова. Так
продолжалось минут двадцать, я совершенно обессилел от такого
нечеловеческого занятия, однако за это время мы успели несколько углубиться
в чащу. Тогда Тоби, который только пожинал плоды моих трудов, двигаясь
позади меня, предложил поменяться со мной местами и пойти теперь первым,
чтобы я пока отдохнул. Но у него мало что из этого получилось: он был
слишком легкого телосложения, и я вскоре снова должен был занять место
впереди идущего.
Так, надрываясь, прокладывали мы путь в тростниках, и пот ручьями
струился по нашим телам, а острые края расщепленных стеблей немилосердно
ранили нам руки и ноги; мы прошли уже, наверно, половину зарослей, как вдруг
дождь прекратился, и сразу же в чаще сделалось невыносимо душно и парко.
Упругие тростники тут же выпрямлялись позади нас, снова смыкаясь за нами по
мере нашего продвижения, и ни ветерка, ни легкого дыхания свежего воздуха не
проникало к нам сквозь эти преграды. К тому же тростник был настолько высок,
что совершенно заслонял нам кругозор, и вполне могло статься, что мы давно
уже идем в неверном направлении, ничего об этом не подозревая.
Измученный и задыхающийся, я чувствовал, что не в силах больше двинуть
ни рукой, ни ногой. Я закатал мокрый рукав тельняшки и выжал несколько
капель влаги себе в пересохший рот. Но облегчение было кратковременным, и я
повалился на спину, охваченный глубокой тупой апатией. Из нее меня сразу же
вывел Тоби - он изобрел способ, как нам вырваться из этих тенет, в которые
мы, не чая того, попали.
Он яростно размахивал ножом, подсекая направо и налево высокие стебли,
словно косец в траве, и вскоре выкосил вокруг нас целую прогалину. Зрелище
это меня воодушевило, я тоже схватился за нож и принялся рубить и кромсать,
сколько достало мочи. Но увы! Чем дальше мы продвигались, тем гуще и выше
становились тростники, и, казалось, конца им не было.
Я уже начал подумывать, что мы пропали, что без пары добрых крыльев нам
никогда не выбраться из этой живой ловушки, как вдруг впереди и справа между
тростниками засинел дневной свет; я поделился с Тоби моим радостным
открытием, мы со свежим воодушевлением принялись за работу и вскоре
очутились на свободном от тростника склоне, где ничто уже больше не
преграждало нам дороги к вершине хребта.
Несколько минут передышки, и мы начинаем подъем. И вот мы уже у верха.
Однако, вместо того чтобы идти по самой бровке хребта, на виду у обитателей
обеих долин, так что пожелай они, им ничего не стоило подстеречь нас
где-нибудь впереди, мы осмотрительно избрали путь вдоль по склону и, словно
две змеи, поползли на четвереньках, скрываемые от посторонних взоров густой
травой. Час мы продвигались этим мало приятным способом, а потом наконец
выпрямились во весь рост и храбро продолжили путь уже по гребню.
Этот главный отрог горного массива, возвышающегося над заливом,
подымался от долины под острым углом и, если не считать двух-трех крутых
уступов, представлял собою одну наклонную плоскость от моря и до дальних
высот. Мы поднялись на него у его начала, где он был еще сравнительно
невысок, и теперь наша дорога к вершинам лежала прямо по узкому гребню, в
иных местах едва ли пяти футов шириною, выстланному роскошным зеленым
ковром.
Возбужденные успехом, знаменовавшим покамест нашу затею, и освеженные
чудесным целительным воздухом, который вдыхали полной грудью, мы с Тоби
весело шагали вперед, как вдруг снизу, из долины, по обе стороны от нас,
донеслись крики туземцев, заметивших наши фигуры, отчетливо обозначенные на
фоне неба.
Бросив на ходу взгляд вниз, мы увидели, что обитатели обеих долин
мечутся туда-сюда, видимо объятые внезапной тревогой. Они представлялись нам
с высоты стайками взбудораженных пигмеев; а их жилища под белыми кровлями
казались издалека игрушечными домиками. Глядя на островитян свысока, мы
чувствовали себя в совершенной безопасности - уж конечно, вздумай они
погнаться за нами, у них все равно бы ничего не вышло: ведь мы забрались уже
довольно высоко, им пришлось бы карабкаться за нами в горы, а на это, как мы
полагали, они не отважатся.
Однако на всякий случай мы решили поторопиться и, когда это
представлялось возможным, пускались бегом по гребню. Дорогу внезапно
преградила отвесная каменная стена, поначалу показавшаяся нам совершенно
непреодолимым препятствием. Но потом, после долгих трудов, то и дело рискуя
сломать себе шею, мы все-таки вскарабкались по ней и с прежним проворством
продолжали путь.
Мы покинули побережье рано утром и после непрерывного подъема, по
временам трудного и даже опасного, ни разу не оглянувшись назад, часа за три
до заката вышли на самое возвышенное место в центре острова. Под ногами у
нас был огромный скальный массив, составленный из базальтовых пород, с
отвесными склонами, густо поросшими паразитической растительностью. Над
уровнем моря мы находились, вероятно, более чем в трех тысячах футов, и вид,
открывшийся с этой высоты, был великолепен.
Глубоко-глубоко внизу, так что корабли французской эскадры только
редкими точками чернели на пустынной глади вод, покоился залив Нукухива,
замкнутый в кольце обступивших его холмов, и эти зеленые склоны, там и сям
перерезанные узкими ущельями или оттесненные от воды солнечными долинами,
являли взору прекраснейшее зрелище, какое я когда-либо видел в жизни, и,
доживи я хоть до ста лет, мне не забыть восхищения, которое я тогда испытал.
7
Мне не терпелось узнать, что представляет собою местность по ту сторону
горного массива; мы с Тоби предполагали, что, лишь только наше восхождение
будет завершено, глазам откроются заливы Хаппар и Тайпи, простертые у наших
ног справа, как слева простирался внизу залив Нукухива. Но ожидания эти не
оправдались. Гора, на которую мы взобрались, вовсе не уходила с той стороны
круто вниз, как мы думали, к просторным низменным долинам; местность и
дальше оставалась возвышенной, только пересеченной разными хребтами и
перепадами, и тянулась она вдаль, насколько хватал глаз; крутые обрывы были
увиты пышно зелеными лозами, а на склонах колыхались рощи деревьев, среди
которых, однако, не видно было тех пород, чьи плоды, по нашему замыслу,
должны были служить нам верной пищей.
Этого мы никак не ожидали. Такой оборот дела грозил повергнуть во прах
все наши расчеты. Ведь о том, чтобы спускаться за едой в долину Нукухива, и
думать не приходилось - там мы едва ли избегли бы встречи с туземцами, и они
в лучшем случае препроводили бы нас обратно на корабль в надежде на
вознаграждение в виде ситца и побрякушек, которое наш капитан уже наверняка
выдвинул как аргумент в пользу нашей поимки.
Что же делать? "Долли" отплывает дней через десять, не раньше, как же
нам просуществовать все это время? Я горько раскаивался, что по недостатку
предусмотрительности мы не запаслись хотя бы сухарями - ведь это так легко
было сделать! С грустью я подумал о той жалкой горсти, которую засыпал перед
отплытием себе за пазуху, мне захотелось проверить, много ли от нее осталось
после всех тягот, выпавших на долю сухарей за время нашего восхождения. И я
предложил Тоби устроить совместный смотр всего, что было нами унесено с
корабля. Мы уселись на траву, и я, любопытствуя узнать, чем набил себе
пазуху мой запасливый товарищ - ибо она у него топырилась не меньше, чем
моя,- попросил его начать первым и выложить свои запасы.
Он сунул руку за тельняшку и из этого просторного вместилища извлек на
свет божий примерно фунт табаку, еще не раскрошившегося, а составлявшего
один кусок, снаружи густо облепленный хлебными крошками. Правда, он
совершенно промок, словно его только что выловили со дна морского. Но меня
не смутила гибель этого продукта, бесполезного для нас в нашем теперешнем
положении, главное, я обнаружил признаки того, что у Тоби достало
предусмотрительности запастись на дорогу также и съестным. Я спросил, велики
ли его запасы. В ответ, порывшись еще под тельняшкой, он вытащил горсть
какого-то вещества, настолько размякшего, раскисшего и ни на что не
похожего, что поначалу он и сам не больше моего мог сказать, в результате
какого таинственного процесса образовалась у него на груди эта
злокачественная смесь. Я могу ее определить лишь как табачно-хлебную кашу,
густо замешенную на поте и дожде. Но как тошнотворна она ни была, для нас
она сейчас представляла величайшую ценность, и я, сорвав с куста большой
лист, осторожно уложил на него этот липкий комок. Тоби объяснил, что утром
сунул себе за пазуху два целых сухаря, чтобы пожевать в пути, если придет
охота. Они-то и превратились в подозрительное месиво, которое я держал
теперь на листе.
Еще одно погружение в недра тельняшки, и на свет появилось ярдов пять
набивного ситца, изысканный узор на котором, впрочем, несколько портили
желтые пятна от табака, лежавшего там же. А Тоби знай тянул из себя ситец
дюйм за дюймом, словно факир, показывающий фокус с бесконечной лентой. Потом
пошла добыча помельче: "матросский ридикюль" - мешочек с нитками, иглами и
прочими швейными принадлежностями, бритвенный прибор и в довершение всего
две или три плиточки черного паточного жевательного табака, выуженные со дна
уже опустевшего хранилища. Оглядев все это имущество, я прибавил к нему то
немногое, что было у меня.
Как и следовало ожидать, мои запасы провианта оказались в столь же
плачевном состоянии, что и у моего товарища, и количество их катастрофически
сократилось,- едва на один зуб голодному человеку, если только он достаточно
благосклонен к табаку, чтобы потреблять его внутрь. Эти крохи, да добрые две
сажени белого ситца, да несколько фунтов лучшего низкосортного табака
составляли все мое богатство.
Общие наши запасы мы увязали в один узелок и уговорились нести его по
очереди. Однако с жалкими остатками сухарей необходимо было особое
обращение: от них одних, быть может, зависела при теперешних обстоятельствах
судьба всего нашего побега. После краткого совещания, во время которого мы
оба решительно высказались против того, чтобы спускаться в долину, пока не
отплыл наш корабль, я предложил разделить весь наш хлебный запас, как ни
скуден он был, на шесть равных частей, каждая из которых должна была служить
однодневным рационом для нас обоих. Тоби согласился; я снял с шеи шелковый
платок, разрезал его ножом на двенадцать квадратиков и приступил к
тщательному разделу хлеба.
Тоби вздумал было весьма некстати привередничать, настаивая на том,
чтобы выковырять из хлебной массы табачные крошки; но я решительно
протестовал, потому что тем самым чувствительно уменьшился бы ее объем.
