не заселены; туземцы живут только в своих долинах, чтобы обезопасить себя от
грабительских набегов врагов-соседей, которые нередко прокрадываются к
самому краю окружающего леса, всегда готовые наброситься на забредшего туда
неразумного путника или разорить чье-нибудь одиноко стоящее жилище. Я
встречал пожилых людей, которые по этой самой причине ни разу не бывали за
пределами родной долины, иные за всю свою жизнь даже не поднялись по склону
окружающих гор и, естественно, не имеют ни малейшего представления о том,
как выглядят остальные части острова, хотя он весь-то, пожалуй, имеет не
больше шестидесяти миль в окружности. Тесные пределы пространства, в которых
проходит существование некоторых племен, кажутся просто невероятными.
Любопытным примером этому может служить долина Тиор. Ее населенная
часть в длину насчитывает не больше четырех миль, а в ширину - от полумили
до четверти мили и меньше. Справа над ней на полторы тысячи футов
возвышаются отвесные, увитые лозой утесы, а напротив, поражая резким
контрастом, одна за другой вздымаются цветущими террасами травянистые
покатые горы. Сдавленная этими грандиозными ограждениями, долина оставалась
бы совершенно отрезанной от мира, если бы в нее не было доступа со стороны
моря, а также через узкий проход с противоположного верхнего конца.
Никогда не изгладится из моей памяти впечатление, произведенное на меня
этой восхитительной долиной, какой она впервые предстала моему взору.
Я прибыл из Нукухивы водой на нашей судовой шлюпке. Когда мы вошли в
бухту Тиор, был полдень. Стояла жара. Пока мы скользили по гладким широким
океанским валам, ветра совсем не чувствовалось. Солнечные лучи изливали на
нас свою ярость, а тут, вдобавок ко всему, мы еще забыли, пускаясь в путь,
запастись питьевой водой. От жары и жажды я так исстрадался, что, когда мы
наконец развернулись к берегу, я встал на носу шлюпки и приготовился к
прыжку. И в тот миг, когда шлюпку, разогнанную несколькими дружными ударами
весел, чуть не целиком вынесло на отлогий песок, я выскочил прямо в толпу
молодых островитян, которые собрались у воды, чтобы оказать нам любезный
прием, промчался по открытому побережью (а они с воплями - за мной, точно
стая чертенят) и нырнул, как пловец, под сень первой попавшейся зеленой
рощи.
Что за восхитительное чувство я там испытал! Я словно погрузился в
какую-то незнакомую стихию, и она обтекала меня, наполняя слух мой
бульканьем, плеском, журчанием. Говорят, что холодная ванна оказывает
отличное освежающее действие, но я лично в разгоряченном состоянии выше
всего ставлю теневые ванны Тиора, принимаемые под кокосовыми пальмами в
восхитительной лесной прохладе.
А какими словами опишу я красоты пейзажа, представшие моему взгляду,
пока я нежился под зелеными сводами! Узкая долина между крутыми тесными
боками, изукрашенными дикой лозой, перекрытая сверху резными арками
сплетенных ветвей, почти заслоняемая от взора пышной листвой, показалась мне
похожей на гигантскую тенистую аллею, открывающую все новые виды и незаметно
расширившуюся в прелестнейшую лужайку, когда-либо ласкавшую человеческий
глаз.
Случилось так, что как раз, когда я был в Тиоре, туда торжественно
прибыл из Нукухивы французский адмирал со всеми судами эскадры, дабы
официально установить там свою власть. Он пробыл в долине около двух часов и
имел за это время церемонную встречу с местным царем.
Патриарх и владыка Тиора был человек очень немолодой; но, хотя от
старости он стал согбен и немощен, огромная его фигура не утратила
внушительности и величия. Ступая медленно и с трудом, он вышел нетвердой
походкой, держа в руке тяжелое боевое копье, служившее ему также посохом, и
сопровождаемый свитой седобородых вождей, одному из которых он иногда грузно
опирался на плечо. Адмирал шагнул ему навстречу с непокрытой головой,
картинно протянув руку; старый царь приветствовал его, величественно
взмахнув своим копьем. И вот они уже стояли один подле другого, эти два
полюса человеческого общества -самоуверенный, вылощенный француз и бедный
татуированный дикарь. Оба они были высокого роста и благородной внешности,
но в остальном какой разительный контраст! Дю Пти-Туар прибыл при всех
регалиях, присущих его высокому морскому рангу. Он был облачен в богато
расшитый адмиральский мундир, в руке - широкополая шляпа с галунами, грудь
увешана всевозможными орденами и ленточками. А простодушный островитянин, не
считая узкого пояса на чреслах, явился во всей природной наготе.
Какое неизмеримое расстояние, подумал я, разделяет этих двух людей. В
одном воплотились столетия развивающейся утонченной цивилизации, в конце
концов превратившей человека в существо возвышенное и могущественное,
другого все эти столетия не подвинули ни на шаг по пути совершенствования.
"И все же,- молвил я себе,- уж не окажется ли дикарь, нечувствительный к
тысячам современных нужд и недоступный бесконечным тревогам и заботам, из
них двоих счастливейшим?" С такими мыслями взирал я на это небывалое
зрелище. Честно признаюсь, оно было впечатляющим; вряд ли я его когда-нибудь
забуду. Я и сейчас с живейшей ясностью представляю себе эту сцену во всех
подробностях: глубокую тень деревьев, под которыми происходила встреча,
роскошную тропическую растительность вокруг, живописную смешанную толпу
солдат и туземцев и даже золотистую гроздь бананов у меня в руке, к которым
я время от времени прикладывался, размышляя на вышеприведенные философские
темы.
5
Окончательно решившись оставить тайно корабль и собрав все сведения о
побережье, какие я только мог добыть в моем положении, я стал перебирать в
уме все мыслимые способы побега, твердо вознамерившись действовать с
наивеличайшей осторожностью, ибо попытка, окончившаяся неудачей, повлекла бы
за собой множество неприятных последствий. Мысль, что меня могут схватить и
с позором вернуть на борт корабля, была мне до того не по сердцу, что я
вознамерился никоим образом не допускать поспешности и непродуманности,
чтобы ничего подобного произойти не могло.
Я знал, что наш достойный капитан, столь отечески пекущийся о благе
своей команды, никогда по доброй воле не согласится, чтобы один из лучших
его матросов подвергал себя опасностям пребывания среди диких туземцев
варварского острова; и я не сомневался, что в случае моего исчезновения
отеческая забота побудит его посулить многие ярды набивного ситца в награду
тому, кто меня схватит. Быть может, он даже оценит мою службу в целый
мушкет, и тогда, как я отлично понимал, все население долины бросится меня
выслеживать, вдохновленное столь щедрым обещанием.
Узнав, что туземцы, как говорилось выше, из соображений безопасности
селятся лишь глубоко в долинах, а на возвышенных местах побережья вообще
избегают появляться иначе как для того, чтобы спуститься ради войны или
грабежа в соседнюю долину, я заключил, что если сумею незаметно пробраться в
горы, то без труда могу пробыть там, питаясь плодами и фруктами, до отплытия
моего корабля, о чем мне сразу же станет известно, благодаря моему
возвышенному положению, так как мне будет открыт вид на весь залив.
План этот пришелся мне по душе. С одной стороны, он казался довольно
легким, с другой - сулил доставить немало удовольствия: как восхитительно
будет глядеть на осточертевшую старую посудину с высоты нескольких тысяч
футов и среди зеленого изобилия вспоминать ее тесные палубы и мрачный
кубрик! Даже думать об этом и то было приятно. И я принялся воображать, как
сижу под кокосовой пальмой на верхушке горы, рядом, рукой подать, банановая
роща, а я поглядываю вниз и посмеиваюсь над маневрами "Долли", пробирающейся
к выходу из залива.
Был, правда, один существенный недостаток у моего соблазнительного
плана: а вдруг я попаду в руки этих кровожадных тайпийцев, вышедших на
поиски добычи; аппетит у них на свежем воздухе, наверное, разыграется, и
они, не откладывая, тут же меня сожрут? Такая вероятность, должен
признаться, была мне в высшей степени неприятна. Вообразите себе веселую
компанию этих противоестественных гурманов, забравших себе в голову, что они
могут приятнейшим образом закусить беднягой, который не имеет возможности ни
защититься, ни удрать. Однако делать было нечего. Ради достижения цели я был
готов рисковать и очень рассчитывал, что сумею в горах укрыться и улизнуть
от этих рыскающих каннибалов. К тому же было десять шансов против одного,
что никто из дикарей не покинет своих твердынь.
У меня не было намерения делиться с кем-либо из товарищей моим замыслом
побега и тем менее - приглашать кого-то составить мне компанию. Но однажды
ночью, стоя на палубе, я перебирал в мыслях все возможности бегства, как
вдруг заметил у борта одного матроса: облокотясь, он глядел на воду,
погруженный в глубокую задумчивость. Это был молодой парень, примерно мой
ровесник; я с самого начала относился к нему с симпатией, и Тоби - так он у
нас прозывался, ибо настоящего своего имени не открывал никому,- ее вполне
заслуживал. Он был живого нрава и редкой храбрости, скор на дружескую услугу
и совершенно бесстрашен и прям в выражении собственных чувств. Я не раз
выручал его из неприятностей, к которым такое свойство его приводило, и не
знаю, может быть, по этой причине, а может быть, из-за какой-то душевной
общности, он всегда ко мне тянулся. Не одну вахту простояли мы с ним вместе,
коротая томительные часы беседой, песней и рассказом и в изобилии сдабривая
их сетованиями на общую нашу тяжкую участь.
Тоби, видно, как и я, вращался прежде в ином обществе, его нет-нет да и
выдавала речь, как ни старался он скрыть это обстоятельство. Он был из тех
мятежных духом, кого можно встретить порой на морских путях: кто они, какого
роду-племени, где остался их отчий дом - об этом от них не услышишь, и
бредут они по свету, словно гонимые таинственным злым роком, от которого нет
им спасения.
Даже в облике Тоби были черты, привлекавшие меня к нему, ибо, в то
время как все остальные члены экипажа были столь же грубы видом, сколь и
духом, Тоби был одарен на редкость располагающей наружностью. В синей
матросской куртке и парусиновых штанах, он казался таким франтом, какого
только поискать среди бравых моряков. Маленького роста, худой и весь
необычайно гибкий, с лицом смуглым от природы и еще потемневшим от загара
под тропическим солнцем, с целой шапкой угольных кудрей, под тенью которых
только чернее казались его большие черные глаза, он был существом
необыкновенным, прихотливым, странным, подверженным приступам веселья и
тоски - подчас даже угрюмости. Он был вспыльчив и горяч; если его разозлить,
он приходил в ярость, подчас граничащую с безумием.
Странно, какую власть имеют сильный дух и глубокие страсти над более
слабыми натурами. Я много раз видел, как здоровенный детина, отнюдь не
страдающий недостатком обычной храбрости, позорно пасовал перед этим
худеньким мальчуганом, охваченным одним из таких пароксизмов гнева. Впрочем,
они случались с моим приятелем довольно редко, и в них его благородная
натура разом давала выход накопившейся желчи, от которой личности более
уравновешенные избавляются постепенно, пребывая в беспрерывном раздражении
из-за самых недостойных пустяков.
Никто никогда не видел, чтобы Тоби смеялся, то есть до конца отдавался
настоящему, во весь рот, сердечному веселью. Улыбаться он иногда улыбался,
это верно, и обладал саркастическим, суховатым чувством юмора, особенно
