воинственного племени Тайпи. Правда, наш панегирик отличался определенной
лаконичностью, поскольку состоял лишь из многократно повторенного этого
славного имени в сочетании с красочным эпитетом "мортарки". Однако этого
оказалось довольно, чтобы завоевать расположение туземцев, которых, как
видно, ничто так не подкупало в нас, как наше с ними полное единодушие в
этом серьезном вопросе.
Наконец запас ярости вождя истощился, и он снова сделался спокоен и
невозмутим. Положив ладонь на грудь, он дал мне понять, что его зовут Мехеви
и что он также желает узнать мое имя. Я подумал, что, пожалуй, мое настоящее
имя ему не выговорить и, руководствуясь самыми лучшими побуждениями,
назвался ему просто-напросто Томом. Однако выбор мой оказался крайне
неудачным; как он ни бился, овладеть этим словом ему не удалось. У него
получалось "Томмо", "Томма", "Томми" - все что угодно, но не "Том".
Поскольку он упорствовал в желании украсить мое имя добавочным слогом, я
пошел на компромисс, и мы остановились на варианте "Томмо" - под этим
прозвищем я значился все время нашего пребывания в долине Тайпи. То же
повторилось с Тоби, но его благозвучная кличка была усвоена тайпийцами без
труда.
Обмен именами у этих простодушных людей равнозначен подписанию договора
об установлении добрых дружеских отношений. Мы это знали и потому особенно
радовались.
Разлегшись на циновках, мы теперь устроили своего рода дипломатический
прием, давая аудиенцию всем туземцам, которые по очереди группами подходили
к нам, представлялись и, выслушав в ответ наши имена, отходили чрезвычайно
довольные. В продолжение всей этой церемонии среди туземцев царило большое
веселье, чуть не каждая реплика сопровождалась новыми взрывами смеха, и это
навело меня на мысль, что кое-кто из них, должно быть, подсмеивается над
нами и потешает честную компанию, награждая себя рядом вымышленных титулов,
с остроумием, которого мы с Тоби оценить не могли.
На все это ушло около часа. Наконец толпа начала редеть, и тогда я
обратился к Мехеви и дал ему понять, что мы нуждаемся в пище и отдыхе.
Любезный вождь тут же произнес несколько слов, кто-то из туземцев выбежал
вон и через две минуты возвратился, держа в руках сухую тыкву со знаменитым
кушаньем пои-пои и три или четыре молодых кокосовых ореха, очищенных от
шелухи, с надбитой скорлупою. Мы оба поспешно поднесли к губам эти
естественные кубки и осушили их в несколько освежающих глотков. Затем перед
нами была поставлена пои-пои, однако, как ни голодны мы были, мы все же не
сразу на нее набросились, ибо не знали, как ее едят.
Это главное кушанье обитателей Маркизских островов изготовляется из
плодов хлебного дерева. Оно напоминает густой клей, каким пользуются у нас в
переплетном деле, имеет желтый цвет и на вкус слегка терпко.
Таково было угощение, достоинства которого мне не терпелось
исследовать. Несколько мгновений я взирал на него в замешательстве, потом не
выдержал и, отбросив всякие церемонии, погрузил ладонь прямо в мягкую массу,
а затем вытащил, к бурному восторгу туземцев, всю в липкой пои-пои, длинными
нитями тянущейся с каждого пальца. Эта пои-пои оказалась такой клейкой и
тягучей, что, поднеся облепленную руку ко рту, я тем самым едва не вытянул
все содержимое из тыквенной миски на пол. Такая неловкость, проявленная и
мной, и моим другом Тоби, вызвала у наших зрителей настоящие судороги смеха.
Когда всеобщее веселье немного улеглось, Мехеви, сделав нам знак
внимательно следить за ним, торжественно опустил в миску указательный палец
правой руки и, совершив быстрый, тонко рассчитанный поворот, вытащил его
покрытым толстым слоем этого питательного месива. Вторым вращательным
движением, не дав ни капли пои-пои отвалиться, он поднес палец ко рту, куда
его тут же и погрузил, через мгновение вынув совершенно чистым. Все это он,
как видно, проделал в назидание нам. Я попытался действовать в согласии с
преподанными правилами, но успеха не добился.
Впрочем, голодный человек не склонен особенно заботиться о приличиях,
тем более на каком-то богом забытом острове. И потому мы с Тоби в конце
концов поужинали на свой корявый лад, перемазав при этом липкой кашей себе
лицо и по самое запястье погружая в месиво руку. Блюдо это вполне приемлемо
на вкус европейца, только способ, каким его едят, поначалу может не
понравиться. Я, например, уже через несколько дней свыкся с его своеобразным
привкусом и питал к нему с тех пор необыкновенную любовь.
После первой перемены нам подавали и другие блюда, из которых иные я
нашел просто восхитительными. В заключение пиршества мы с Тоби опрокинули
еще по кокосу, после чего долго услаждали себя ароматным табачным дымом,
который вдыхали через замысловато выгнутую трубку, ходившую по кругу.
Пока мы ели, островитяне разглядывали нас с превеликим любопытством,
замечая малейшие наши жесты и, видимо, находя для себя очень много
интересного, так как всякий пустяк подвергали многословному обсуждению. Так,
удивлению их не было предела, когда у них на глазах мы начали стаскивать с
себя промокшие тяжелые одежды. Потрясенные, они рассматривали наши белые
тела, так необъяснимо отличающиеся цветом от наших же смуглых лиц,
пропеченных дочерна за полгода работы на экваторе. Они щупали нашу кожу, как
торговец шелками щупает образцы особо тонкого атласа; а кое-кто в своих
изысканиях зашел так далеко, что воспользовался даже органом обоняния.
Такое необычное поведение заставило меня сначала предположить, что они
вообще никогда не видели белого человека; но это, как я тут же понял, было
бы просто невероятно: впоследствии я нашел этим их странностям более
правдоподобное объяснение.
Дело в том, что корабли европейцев, запуганных ужасными рассказами о
тайпийцах, не заходили к ним в бухту, а враждебные отношения с соседними
племенами не позволяли им посещать другие долины, где обычно можно застать
стоящие на якоре суда. Только изредка какой-нибудь отважный капитан бросал
якорь у входа в их залив и отправлял к берегу две-три вооруженные шлюпки и
переводчика. Обитатели прибрежной полосы издалека замечают гостей и, хорошо
зная цель их прибытия, громогласно оповещают о нем остальных. С помощью
особого рода голосового телеграфа весть эта в невообразимо короткий срок
передается в дальние уголки долины, и все ее население собирается на берегу,
стаскивая к воде горы плодов и фруктов. Переводчик - обычно это "канака
табу" (Слово "канака" в настоящее время употребляется европейцами и Южных
морях для обозначения вообще всех островитян. На самом деле в основных
местных диалектах оно означает мужчину в отличие от женщины, но при общении
с приезжими туземцы теперь стали пользоваться этим словом в том же
распространительном смысле. Канака табу - это островитянин, особа которого
подверглась некоей освящающей процедуре в соответствии с весьма интересным
обычаем, о чем речь впереди.- Г. М.) - выскакивает на песок с товарами,
предназначенными к обмену, между тем как шлюпки с веслами в уключинах, с
гребцами на местах держатся поблизости, готовые при первом же подозрительном
движении унестись в открытое море. Лишь только сделка заключена, одна из
шлюпок подходит вплотную к берегу и под надежным прикрытием мушкетов с
других шлюпок быстро загружается вымененными плодами, после чего мимолетные
гости спешат удалиться из таких опасных, по их справедливому суждению, вод.
Не удивительно, что после столь поверхностного и краткого знакомства с
другими европейцами жители долины Тайпи выказали такое повышенное
любопытство в отношении нас, когда мы неожиданно очутились в их среде. Не
сомневаюсь, что мы были первыми белыми людьми, проникшими в их долину на
такое расстояние, во всяком случае первыми, пришедшими с внутренней стороны.
Как мы там очутились, этого они не могли взять в толк, и мы, весьма слабо
владея их языком, не умели им объяснить. В ответ на все их недоумения,
выраженные в таких красноречивых жестах, что не понять их было нельзя, мы
смогли только ответить, что прибыли из Нукухивы, с жителями которой, как
помнит читатель, у них была прямая война. Такое известие заметно их
переполошило. "Нукухива мортарки? - спрашивали нас. И разумеется, мы, как
могли, поспешили ответить отрицательно.
После этого нас засыпали сотнями вопросов, из которых мы только поняли,
что речь идет о французах, яростно ими ненавидимых. Им так нужны были
какие-то о них сведения, что многие продолжали задавать вопросы даже тогда,
когда стало уже совершенно ясно, что мы на них ответить не в силах. Только
иногда мы как будто угадывали общий смысл какого-нибудь вопроса и тогда изо
всех сил старались как-то сообщить то, что знали сами. Это их приводило в
восторг, и попытки объясниться с нами возобновлялись. Но все было
бесполезно; под конец они отчаялись и стали смотреть на нас с досадой, как
на кладезь сведений полезных, но недоступных.
Вскоре толпившийся вокруг нас народ начал понемногу расходиться, и к
полуночи мы были оставлены наедине с теми, кто обитал в этом доме. Наши
хозяева постелили нам свежие циновки, укрыли нас сложенными несколько раз
кусками тапы, а потом, задув горевшие светильники, улеглись рядом с нами и,
перекинувшись друг с другом двумя-тремя фразами, уснули крепким сном.
11
Сложными и противоречивыми были мысли, одолевавшие меня в те безмолвные
часы, что последовали за событиями, описанными в предыдущей главе. Тоби,
измученный путешествием, спал подле меня тяжелым беспробудным сном; но мне
неотступно терзавшая боль не давала сомкнуть глаз, и все немыслимые
сложности нашего теперешнего положения сохраняли для меня пугающую
реальность. Возможно ли, что мы после всех мук и лишений действительно
попали в ужасную долину Тайпи и находимся в руках ее жителей, свирепого,
беспощадного дикарского племени?
Тайпи или Хаппар? Я содрогался, сознавая, что никаких сомнений больше
не было, что мы пропали, что с нами случилось именно то, о чем одна лишь
мысль еще недавно внушала нам такой ужас. Что нас ждало теперь? Правда, до
сих пор ничего плохого нам не сделали, наоборот, нас приняли радушно и
любезно. Но можно ли полагаться на переменчивые страсти, пылающие в груди
дикаря? Его непостоянство и коварство общеизвестны. Что, если под этой
любезной внешностью островитяне скрывают какой-нибудь кровожадный замысел и
дружелюбный прием их - всего лишь прелюдия к жестокой расправе? Всю ночь
меня неотступно преследовали ужасные опасения, и я лежал без сна на ложе из
циновок, а справа и слева от меня смутно темнели спящие фигуры тех, кого я
так боялся.
Под утро среди этих страшных мыслей я забылся тревожной дремотой; мне
приснился какой-то жуткий сон, и я, вздрогнув, проснулся: прямо надо мной
склонялись возбужденные дикарские лица.
Было уже совсем светло; я увидел, что в дом набилось множество молодых
женщин в пышных уборах из цветов, и они-то и разглядывали меня с детским
восторгом и интересом, живо отражавшимся на их физиономиях. Разбудив также и
Тоби, они уселись в кружок на циновка и дали волю любопытству, каким с
незапамятных времен славился прекрасный пол.
Над этими резвыми молодыми созданиями не было никакого надзирающего
ока, и они вели себя совсем безыскусно, нимало не заботясь о сдержанности и
приличии. Нас почтили таким пристальным и тщательным разглядыванием и так
при этом искренне веселились, что я чувствовал себя последним дураком, а
Тоби подобная бесцеремонность привела в совершенную ярость. В то же время
