обломок перламутровой раковины, один край у которой имеет аккуратную
нарезку, как у пилы. Палка часто бывает узловатая, корявая, из тела ее,
словно кривые, гнутые ножки, торчат длинные сучки, и она стоит на них футах
в двух-трех от земли.
Под нос этому своеобразному палочному коню ставится тыквенная миска,
чтобы в нее падали крошки размельченного кокоса, кто-нибудь усаживается на
лошадь-палку верхом и трет содержимое кокосового полушария об острые зубцы
раковины - оно белым дождем сыплется в миску. Натерев достаточное количество
ореховой массы, ее укладывают в мешок из волокнистой сетки, какая одевает
стволы кокосовых пальм, и выдавливают на размятый хлебный плод.
Полученное блюдо называется коку, и яства роскошнее я в жизни не едал.
Пока я жил в доме Мархейо, такая лошадь-палка и каменная ступа с пестом
постоянно пускались в ход, и Кори-Кори часто имел возможность выказывать
свое искусство владения ими.
Но главные продукты, в больших количествах изготовляемые из плодов
хлебного дерева, носят местные названия эймар и пои-пои.
В определенное время года, когда по всей долине в рощах поспевают
бесчисленные плоды и свисают золотистыми гроздьями с каждой ветки,
островитяне приступают к сбору урожая. Деревья освобождаются от клонившего
их к земле бремени, и все это изобилие, легко извлекаемое из кожуры и
очищенное от сердцевины, энергично толчется каменными пестами в
тестообразную массу, которая называется тутао. Затем ее разделяют на
брикеты, каждый из которых тщательно обертывают в несколько слоев листьев,
туго перевязывают волокнами коры и зарывают в большие ямы, откуда
впоследствии и извлекают по мере надобности.
В земле тутао может лежать годами, считается даже, что от времени оно
становится только лучше. Однако перед тем, как стать съедобным, оно
подвергается еще одной процедуре. В земле роют углубление - своего рода
примитивную печь; дно выкладывают камнями и разводят большой огонь. Когда
камни достаточно разогреваются, золу тщательно выгребают, камни застилают
слоем листьев, помещают на него завернутый брикет тутао и сверху покрывают
еще одним слоем листьев. Затем все это быстро засыпают землей, так что
получается небольшая круглая горка.
Печеное таким способом тутао называется эймар, в печи оно превращается
в янтарную пухлую лепешку, немножко терпкую, но все же вполне приятную на
вкус.
Из эймар в свою очередь приготовляют пои-пои. Делается это очень
быстро. Такая лепешка помещается в сосуд с водой, размачивается,
перемешивается, пока не обретет равномерной консистенции пудинга,- и пои-пои
готово к употреблению. Именно в этом виде тутао большей частью и идет в
пищу. Способ, каким его едят, я уже описывал.
Если бы не эта способность плодов хлебного дерева храниться длительное
время, аборигены, вероятно, были бы обречены иногда на голод, так как
бывает, по какой причине - неизвестно, что хлебные деревья вообще не
приносят плодов. В этих случаях жители Маркизских островов существуют
главным образом за счет запасов, которые сумели заготовить в предыдущие
сезоны.
Это замечательное дерево, лишь изредка встречающееся на Сандвичевых
островах, да и то в своей наихудшей разновидности, и даже на Таити растущее
в недостаточных количествах, чтобы составить главный продукт питания, в
благодатном климате Маркизского архипелага достигает подлинного великолепия,
разрастаясь до огромных размеров и покрывая долины густыми рощами.
16
Думая теперь о тех днях, вспоминая бесчисленные знаки уважения и любви,
которые оказывали мне жители долины Тайпи, я просто диву даюсь: как я мог
среди всего этого великолепия оставаться во власти самых мрачных
предчувствий и жить изо дня в день снедаемый глубочайшей тоской? Правда,
подозрительные обстоятельства исчезновения Тоби могли сами по себе кому
угодно внушить недоверие к дикарям, в чьей власти я очутился, тем более,
если держать в уме, что эти милые люди, которые так добры и внимательны ко
мне, в сущности - самые обыкновенные людоеды.
Но главным источником беспокойства, отравлявшим мне малейшую радость,
была загадочная боль в ноге, которая никак не проходила. Все растительные
примочки доброй Тайнор в сочетании с более суровыми методами лечения старого
знахаря и с любовным уходом верного Кори-Кори так и не могли меня исцелить.
Я сделался калекой и нередко страдал от приступов мучительной боли.
Необъяснимый недуг не сулил облегчения; наоборот, он становился все сильнее
и грозил самым мрачным исходом, если ему не воспрепятствуют действенными
мерами. Казалось, я осужден погибнуть от тяжкой болезни и уж, во всяком
случае, никогда не смогу из-за нее покинуть долину Тайпи.
А случай, который произошел, насколько могу судить, недели через три
после исчезновения Тоби, убедил меня, что тайпийцы, не знаю почему, будут
всячески препятствовать тому, чтобы я их покинул.
Однажды утром я заметил, что все вокруг странно взволнованы. Оказалось,
что причиной тому был слух, будто в залив входят какие-то лодки. Сразу же
все кругом пришло в смятение.
В тот день как раз боль в ноге меня немного отпустила, и я, в гораздо
лучшем, чем обычно, расположении духа, отправился с Кори-Кори к вождю Мехеви
в его дом под названием Тай, стоящий, как было описано выше, в заповедных
рощах. Эти святые места расположены неподалеку от жилища Мархейо и на
полпути к морю. Дорога к морю шла мимо самого дома Тай, а оттуда, по опушке
- прямо на берег.
Я возлежал на циновках под священным кровом в обществе Мехеви и еще
нескольких вождей, когда пришло первое известие о лодках. Сердце у меня
радостно забилось: быть может, это Тоби возвращается за мной. Я сразу
вскочил, готовый бежать на берег, забыв и о том, как это далеко, и о том,
что я почти не могу ходить. Мехеви увидел, какое впечатление произвели на
меня полученные вести и как я рвусь поскорее попасть на берег; лицо его
сразу же приняло то каменное выражение, которое так испугало меня при нашей
первой с ним встрече, И когда я заковылял к выходу, он протянул руку,
положил ее мне на плечо и негромко проговорил: "Эйбо, эйбо" (Подожди).
Занятый только собственными мыслями, я не обратил на его слова внимания,
отмахнулся и хотел было пройти, но тут он принял суровый вид и властно
приказал: "Мои!" (Садись!). Я поразился перемене в его обращении, но мне
было не до того - я прохромал дальше, хотя на руке у меня повис Кори-Кори,
пытаясь меня остановить. Тогда все, кто были в доме Тай, вскочили и встали
плечом к плечу на краю террасы пай-пай, загородив мне выход, а Мехеви,
грозно глядя на меня исподлобья, повторил свой приказ.
Вот тогда-то, стоя лицом к лицу с полусотней свирепых дикарей, я
впервые по-настоящему осознал себя пленником в долине Тайпи. Сознание это
ошеломило меня - я чувствовал, что подтверждаются худшие из моих страхов.
Противиться было бесполезно, я опустился на циновки и снова предался тоске.
Я видел, как туземцы спешат друг за другом мимо дома Тай к морю. Эти
дикари, думал я, скоро вступят в общение, быть может, с моими
соотечественниками, которые обязательно спасли бы меня, если бы знали, что я
здесь попал в беду. Никакими словами не передать, что я чувствовал и сколько
проклятии посылал, охваченный отчаянием, низкому предателю Тоби, бросившему
меня здесь на погибель. Напрасно пытался Кори-Кори соблазнить меня едой,
разжечь мою трубку и развлечь смешными ужимками, которые прежде меня иногда
забавляли. Я был подавлен этой новой неудачей - я и раньше опасался, что так
и будет, но никогда не мог спокойно додумать эту мысль до конца.
В оцепенении провел я под крышей Тай несколько часов, пока крики в
долине не оповестили нас о том, что люди возвращаются с моря.
Приходили в то утро в бухту лодки или нет, мне так никогда и не удалось
выяснить. Дикари уверяли меня, что нет, но я склонен подозревать, что этим
обманом они хотели просто меня успокоить. Но так или иначе, случай этот
показал, что тайпийцы намерены держать меня у себя в плену. А поскольку
обращались они со мною по-прежнему заботливо и почтительно, я просто не
знал, что и думать о таком странном поведении. Будь я способен обучить их
каким-нибудь начаткам механики или вырази я желание быть хоть чем-нибудь им
полезным, тогда еще можно было бы предполагать у них какой-то расчет. Но так
их поведение казалось просто загадочным.
За все время, что я пробыл на острове, местные жители, наверное, раза
три, не больше, обращались ко мне за советом как к лицу, особо
осведомленному. И случаи эти были так забавны, что я не могу не рассказать
здесь о них.
Все пожитки, которые мы захватили из Нукухивы, были связаны у нас в
узелок, и этот узелок мы принесли с собой в долину Тайпи. В первую ночь
здесь я использовал его как подушку, но, когда наутро я его развязал и
показал туземцам содержимое, они были потрясены, словно увидели перед собой
ларец с брильянтами, и настояли на том, чтобы столь бесценное сокровище было
надлежащим образом запрятано. Соответственно, узелок был обвязан веревкой,
свободный конец которой пропустили через стропило и подтянули сверток под
самую крышу, где он и висел теперь прямо над циновками, на которых я обычно
спал. Если мне что-нибудь оттуда было нужно,- мне стоило только протянуть
руку к бамбуковой палке, за которую была закреплена веревка, и спустить
узелок на землю. Это было как нельзя более удобно, и я выразил туземцам
восхищение тем, как они это здорово придумали. Основное содержимое узелка
составляли бритва в футляре, иголки с нитками, фунта два табаку да несколько
ярдов пестрого ситца.
Надобно также сказать, что вскоре после исчезновения Тоби я, сознавая,
что мне предстоит прожить у тайпийцев неопределенно долгий срок - если
вообще не всю жизнь,- решил отказаться от ношения брюк и рубахи,
составлявших весь мой гардероб, дабы сберечь их в пристойном виде на тот
случай, если мне все-таки еще придется когда-нибудь очутиться среди
цивилизованных людей и понадобится их надеть. Вместо этого мне пришлось
облачиться в тайпийский костюм, слегка видоизмененный, впрочем, в
соответствии с моими понятиями о приличии, и в нем я выглядел, без сомнения,
не менее импозантно, чем римский сенатор, задрапированный в свою тогу.
Вокруг пояса я был в несколько слоев обернут полотнищем желтой тапы,
ниспадавшей к моим ногам наподобие дамской нижней юбки, с той только
разницей, что я не прибегал к толстым прокладкам сзади, какие носили наши
изысканные дамы в целях дальнейшего увеличения природной божественной
округлости своих фигур. Этим исчерпывался мой домашний туалет; выходя из
дому, я обычно добавлял к нему просторное покрывало из той же материи,
одевавшее меня сверху донизу и служившее защитой от солнечных лучей.
Однажды я зацепил и порвал эту мантию и, желая показать тайпийцам, как
легко помочь такому горю, спустил из-под крыши мой узелок, достал иголку с
ниткой и в два счета зашил дырку. Они собрались вокруг и взирали на такое
достижение науки с величайшим восторгом. Вдруг старый Мархейо шлепнул себя
ладонью по лбу, бросился в угол и извлек засаленный ободранный кусок
выгоревшего ситца,- видимо, выторгованный на берегу у заезжего матроса
немало лет тому назад - и стал просить меня, чтобы я приложил к нему мое
искусство. Я охотно согласился, хотя, видит бог, никогда, наверное, моя
короткая игла не двигалась по ткани такими гигантскими скачками. Когда
