подготовились, и аргумент хороший нашли, знаете, что хрипеть на вас я буду
до последнева..." С тем и разошлись, еще полтора месяца я провел в ШИЗО --
до 12 февраля 86 года, в этот день был суд и второй перевод в тюрьму.
С ноября 85-го по 6 марта 86-го в бараке ШИЗО-ПКТ находились Виктор
Некипелов, Леонид Лубман и Малышев, 1928 года рождения, заключенный,
привезенный к нам с 36-й зоны. К 85-му году Осин в колонии ввел такой
порядок: тот, кто не выполняет нормы выработки в период нахождения в
"карцере с выводом на работу", кормится по норме 9-б через день. Малышев,
Некипелов и Лубман выполнить норму -- сшить сколько-то там сумочек (кажется,
триста) -- были не в силах, поэтому, изнуряя себя на работе и все же не
вырабатывая нормы, они питались и содержались точно так же, как я, -- их
кормили через день по норме 9-б! Таков был механизм принуждения. У Малышева
болели глаза -- ему их регулярно смазывали, но норму тем не менее требовали.
В начале декабря 85-го, измученный голодом и перспективой тяжелой болезни
(так как надежда выполнить норму с каждым днем уменьшалась), Малышев в
кормушку расплакался перед Осиным: "Ну не могу я, гражданин майор!.." Осин
на него накричал: "Малышев! Нечего передо мной плакаться! Мы знаем Ваши
возможности, и мы знаем, что Вы -- можете! Хотите питаться -- выполняйте
норму..." Каждый день, не успев за 8 часов работы сшить положенное число
сумочек, Малышев просил-умолял дежурных офицеров: "Я ведь работаю за
похлебку! Ну дайте мне еще час поработать! Ведь у вас швейные машинки
простаивают! Ведь Мейланов не работает (я отказывался идти в рабочую камеру,
меня насильно заносили в нее, и я там спал на рабочих столах), дайте мне еще
час поработать!" Я, конечно, поддерживал Малышева: "Дайте же человеку
поработать, ироды!" -- Нет, -- неизменно был ответ ему, -- мы не имеем права
нарушать Советскую Конституцию: у нас больше восьми часов не работают!
Кончилось все тем, что Малышев вызвал начальника оперчасти, на весь коридор
объявив, что у него есть сведения, представляющие для последнего особый
интерес. Сразу после беседы с начальником оперчасти Романовым Малышев был
уведен из барака ШИЗО-ПКТ.
Той же пытке голодом подвергались Некипелов с Лубманом. Лубман в марте
86-го уже выполняя норму, а Некипелов так, до моего отъезда в Чистополь, и
не смог ее выполнить, отчего и питался через день по норме 9-б. Некипелов --
поэт, 1928 года рождения, больной человек.
За невыполнение нормы его непрерывно бросали в карцер. В прямом смысле
слова. В начале января 86 года я услышал возню и крики в коридоре барака
ШИЗО-ПКТ и услышал голос Некипелова: "Вазиф! Майор Букин заломил мне руки и
волокет в камеру ШИЗО! Слышите ли Вы меня?" Я ответил, что слышу, и выразил
возмущение действиями палачей. Майор Осин, случившийся в коридоре, крикнул,
в обычной для него абсурдистской манере: "А-а-а! Так он еще и провокатор! Вы
слышали? Он обращается за помощью к Мейланову!" Старого, больного человека
раз за разом бросали в ШИЗО за то только, что не выполняет нормы, ну а на
самом деле за то, что не смирился, что не питает иллюзий в отношении
партийного государства, что на беседах прямо говорит об этом. В 85-м году
режим содержания в ШИЗО-ПКТ 35-й колонии стал существенно тяжелее, чем он
был в июле 82-го, когда я уезжал из него в тюрьму. К концу 85-го -- началу
86-го пытки в ШИЗО достигли максимума: Горбачевым-Чебриковым нужно было
побыстрее сломить заключенных, продолжавших противостоять палаческому
режиму, -- чтобы "на мировой арене", "за столом переговоров" с рейганами
сказать: "Теперь у нашего режима нет противников. Теперь все те персоны, о
которых шумел Запад, отказались от конфронтации и физическим трудом в
заключении искупают свою вину перед народом. Они удовлетворены
коммунистической демократией и не знают чего еще им желать!" С приходом к
власти Демократа условия содержания в карцере и ШИЗО ужесточились. В речах
из камеры ШИЗО, обращаемых к заключенным, я любил повторять чуть измененную
мною фразу из Белля: "И ваши благодеяния еще отвратительнее ваших
злодеяний..."
Хрущевская слякоть оттого и закончилась прострацией Брежневщины, что не
было суда над самим Хрущевым, что вне людского суда ставился палач когда он
назначал себя "инициатором демократизации", что трусливая московская
интеллигенция только то и делала, что тряслась как бы не спугнуть реформы (а
то улетят), а в итоге от всех реформ оставалось только это ее "трясусь".
Нам не нужна демократия из рук кремлевских тюремщиков, нам не нужна
свобода из рук уголовников: принятая из запятнанных кровью рук, это будет не
демократия, а ослабление режима содержания, дарованное надсмотрщиками рабам.
Надо избыть само рабство. А для этого надо не бояться настолько не
понимать обстановку в стране и жизненную необходимость для нее продолжения
начатых демократическими уголовниками реформ, чтобы предать суду принявших
причастие быка демократов, воздать, по делам их, служителям зла --
запретителям жизни. Зло должно быть наказано нами самими, мы не должны
уклоняться от этой службы...
Почему ж бояться Горбачевым-Лукьяновым, партаппаратчикам, сотрудникам
КГБ суда над собой? Ведь суд -- это всего лишь разговор. Ну поговорим,
выяснится, что они не виноваты в том, что я сидел 7,5 лет и все эти годы был
морим голодом, и разойдемся каждый по своим делам. Невиновному чего ж
бояться? А виновному? А с виновными как суд решит.
Суд над "инициаторами перестройки" -- необходимое условие установления
и необратимости демократии.
Я, обвинитель, приглашаю свидетелями Анатолия Щаранского, Владимира
Пореша, Валерия Сендерова, Интса Цалитиса, Марта Никлуса, Виктора
Некипелова, Леонида Лубмана, Тимура Утеева, Богдана Климчака, Александра
Рассказова, Степана Хмару, Валерия Смирнова, Иосифа Бегуна, Михаила Ривкина,
оставляя за собой право вызова и других свидетелей.
20 августа 1989 года.
РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ "АТМОДА"
Многоуважаемые госпожа Элита Вейдемане
и господин Алексей Григорьев,
посылаю вам свою статью о русском сознании для помещения ее в "Атмоде".
Позвольте одно замечание по содержанию статьи. Не исключаю возможности
того, что редакция не разделит моих мыслей относительно политической позиции
А.Д.Сахарова. В связи с этим хотел бы заметить, что, когда я 25-го января
1980 года вышел на площадь Махачкалы с плакатом-протестом против
преследования властями А.Сахарова, я защищал не его идеи, а его право их
высказывать (о чем подробно сказал на суде). Надеюсь, что демократическая
пресса избежит "демократического" культа Сахарова, т.е. невозможности
критики его политических действий (и стоящих за ними политических концепций)
уже и в демократической прессе.
Сообщите, пожалуйста, мне о решении редакции и, если статья моя будет
напечатана, то не откажите сообщить когда.
Мои наилучшие пожелания сотрудникам "Атмоды".
Вазиф Мейланов
1990 г.
Мой адрес:
36729, Дагестан, Махачкала,
пр. Калинина 29, кв. 36,
Мейланов Вазиф Сиражутдинович.
О ДОРОГАХ И.Р.ШАФАРЕВИЧА К ОБРЫВУ
Шафаревич формулирует задачу: сохранить человека, сохранить
человечество. Но мы расходимся в самом понятии "человек": вы не то хотите
"сохранить", что мы хотели бы продолжить. Вы хотите сохранить раба, а мы
хотим продолжить линию свободы.
"Западная концепция единственности исторического пути..." Запад
постулирует единственность пути? Это любопытное утверждение.
Оно тем любопытнее, что ниже автор пишет: "На Западе сейчас растет
интерес к этим вариантам исторического развития -- именно в поисках
структур, которые возможно использовать для преодоления современного
кризиса. В обширной литературе исследуется система ценностей в обществах
"третьего мира" и в примитивных обществах..."
Автор запутался в двух соснах? Да нет, сосен тут больше...
Шафаревич не выявил, как мне думается, принципиального различия между
европейским и русским способами, структурами мышления. А различие это, на
мой взгляд, вот какое: русские мыслители, русские пророки и обольщаемый ими
народ делают ставку на попадание в идеал. У них вечно последний и
решительный бой и чаемое за ним блаженство, всемирная гармония, рай
Достоевского, церковь становится государством, а государство церковью и т.д.
и т.п. И все потому, что они знают не "предпоследние" (по Шестову), а вот
именно последние слова. Ну вот большевики и сделали партию-церковь
государством, а государство партией-церковью. Что, немножко не та, что у
Достоевского, церковь? И в Испании была не та? А церковь-государство всегда
будет не та: форма определяет содержание.
Запад взял в определение человека свободу (чего не делало и не делает,
пока, Русское Сознание), он не знает какие новые беды готовит человеку,
желающему быть свободным, мир и потому открыт и спасается новым пониманием и
новым предложением "как быть", он делает ставку не на содержание, а на
форму, на методологию, на структуру, а Русское Сознание, наоборот, делает
ставку на содержание, снимающее все проблемы и решающее загадку человека.
Вот тут-то и выясняется, что в некотором смысле Запад имеет концепцию,
которую считает единственной: это концепция неединственности, концепция
свободы мысли и слова, пониманий и предложений, это концепция обязательности
структуры, формы, не препятствующей появлению и обсуждению различных
содержаний.
А у Русского Сознания ставка не на форму, а на содержание:
"Они, дураки, структуры свободы придумали (и их что ни день
подправляют), а мы, без этих их ученых штучек, возьмем, да истину и откроем
-- которую не туда побежавшие западные дуроломы столько лет найти не могут
(и ни за что не найдут!). Академиев не кончали, а откровение именно нам
будет дано, да и дано уже..." Вот ведь альфа и омега "русской идеи". Вот
откуда поиски консенсуса по содержанию, вот откуда свирепое требование
братства (и посадки не желающих брататься со сталиными-брежневыми), вот
откуда нелюбовь к свободе слова у русских мыслителей: "ЗАЧЕМ СЛУШАТЬ ВСЕХ --
СЛУШАТЬ НАДО ТОГО, КТО ГОВОРИТ ИСТИНУ!" -- слова, сказанные мне Шафаревичем
в нашей с ним один-на-один дискуссии в ноябре 1978 года. То же "зачем" и у
Ленина: зачем, если истина уже найдена (учение, которое всесильно, ибо
верно), -- либо будет найдена или услышана мудрым автократом и без свободы
слова (по Солженицыну не то плохо, что Никита был царь, а то, что советников
себе не тех подобрал).
Шафаревич, конечно, не случайно в списке того, что он хочет сохранить в
человеке, не упоминает свободы. Заветная идея Русского Сознания: внешняя
свобода, свобода слова и мысли -- лишни (а то и вредны) для человека. Для
каждой отдельной личности внешняя свобода не необходима -- довольно и
тайной, так сказать, "Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе..." Что ж,
не нужна так не нужна: Шаламов, по милости Русского Сознания, пошел туда,
где явной свободы было не густо.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Шафаревич не хочет превращения человеков в роботов. Это хорошо. А плохо
то, что жизнь без внешней свободы превращала Шаламова в робота (о чем он
прямо и пишет), плохо (для Шафаревича), что Шаламову, как выяснилось, было
все-таки мало тайной свободы, хотелось почему-то и явной.
Шафаревич прямо этого не говорит, но он боится свободы, считает ее
