спасения дела - нет, что-то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно
ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою
землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват
со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал
рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им
о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело
достается кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно
мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем,
что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или
не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились
бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши
дела, и только нам их решать...
И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту
объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.
- Мы бы не удержали страну - она о нас ничего не знает. Даже город бы
мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь
между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было
нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда,
после бунта...
- Неладное говоришь! - заметил Салар с угрозой.
- А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о
вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо
всем прочем не Огил мне - а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами
пойдет, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные
слухи!
- А тебе, видать, наш закон не по нраву? - спросил наставник сурово.
Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим
появлением и дурацкими своими речами я порчу серьезное дело. Мне даже жаль
его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их
в себя, он только искал зацепку - что-нибудь, что позволит прикончить меня
и приняться за Асага.
- Мне другое не по нраву, наставник! Братья, да что это у нас
делается? Беда пришла, завтра нас, может, уже всех прикончат, а вы тут чем
заняты? Меня судите? А что я за птица такая, чтобы самое спешное время на
меня тратить? Ну, было время, чем-то я мог навредить... так ведь теперь
уже ничего не могу - сам между петлей и плахой гуляю. А может, это не во
мне дело, братья? Может, это Старшие не в ладу?
- Ты б потише, Тилар, - урезонил Сибл. - Совет-то Совет, а на Старших
лучше хвост не поднимай!
- А если Совет, так я спросить могу. Брат Асаг!
- Да, - сказал он. Он давно уже не понимал ничего, глядел на меня
сурово, и знакомые грозные складки скомкали его лоб.
- Зачем вы на меня время тратите, когда беда у ворот?
- Спроси у людей, Тилар. Я тебя не звал, и судить тебя мне не за что.
- Наставник Салар!
- Коль посылает на нас господь испытание, чисты мы должны быть перед
ликом его. Да не оскорбит худая трава взор господень, когда воззрит он на
чистый сад, что взрастил в душах наших.
- А время ли полоть траву, когда кругом огонь? Неужели ты не видишь,
что скоро будет вырублен твой сад? Неужели хочешь расточить то, что дедами
посеяно, а отцами взлелеяно?
- Ты, пришлый! - глухо прогудел Тнаг, я совсем о нем позабыл, а зря:
он глядел с такой откровенной злобой, что мне стало смешно. - Тебе об этом
судить... чужак! Как смеешь...
- Смею! - дерзко ответил я. - Совет у нас! А если не смею, пусть
братья скажут. Ну?
- Говори! - крикнули сзади сразу несколько голосов. Свершилось! Я
переломил их вражду.
- Так ответь, наставник! Совету ответь.
- Не тебе с меня спрашивать. А прочим скажу: все в руке господней.
- Брат Зелор!
Он поднял на меня свои удивительные глаза; ни дружелюбия не было в
них, ни вражды - просто спокойный интерес.
- Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?
- Недель пять, может шесть, - ответил он безмятежно, и короткий,
тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до
многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьезный прокол.
- Что нам делать, брат Зелор?
- Не знаю, - сказал он спокойно. - Я - только глаза и уши Братства.
Спроси у головы.
- Брат Асаг?
- Драться, - ответил он. Он уже все понял.
- Брат Сибл?
Усмехнулся и ответил присловьем:
- Господь поможет, если сможет, а ты смоги - да себе помоги.
- Богохульствуешь, Сибл! - грозно сказал Салар.
- Неужто? А я-то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал
- в брюхе пусто.
- Хитришь, Сибл! - прогудел казначей. - А бог хитрых не любит! Не
видать таким царствия небесного!
Сибл усмехнулся.
- А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.
Я оглянулся - и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на
этих твердых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится
опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И еще на глазах у
Совета!
И я постарался подбавить жару.
- Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут,
глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо
сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем - веревки вскоре
вздорожают!
Кто-то фыркнул; негромко засмеялся другой, третий; смех волною
прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они смеялись! Я стоял и
смотрел на них во все глаза, не в силах что-то понять.
Только что они глядели на нас, словно перед ними могила разверзлась,
и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего сказать,
лишь переглядывались со страхом.
А теперь они все хохотали над моей немудреной шуткой, и я понял
наконец, как я в них ошибся. Нет, они не были безмолвными куклами, эти
крепкие, битые жизнью мужики, не тупая покорность заставляла их
помалкивать - всего лишь привычка почитать Старших, а может, и тайный
страх перед ними - что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.
Я поглядел на них, а Асаг уже все понял, усмехнулся и сказал
дружелюбно:
- Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с головой,
и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать. Ну,
что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?
Поднялся еще один незнакомый, седой с иссеченным морщинами лицом, и
сказал молодым голосом:
- А нам-то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.
- Не знаю, брат Гарал, - ответил Асаг серьезно. - Тут всем заодно
думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперек не
вставала.
- У него спросите, - кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. - Он-то,
небось, все знает!
- Знаю! - ответил я дерзко. - Да вы мне и это в вину поставите. Как
же, худая трава!
- Уймись, Тилар, - беззлобно сказал Сибл. - Хватит болтать.
Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?
- Пусть уйдет, - бросил Салар угрюмо. - Не буду перед... таким огонь
разжигать.
Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.
- Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошел. Грех это.
Я даже не нашел, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как
кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро
пошел прочь.
- Не плачь, Тилар, - весело бросил Эгон, - вот усы вырастут...
- Ага, малыш! Подрасти еще малость!
Я шел между ними, а они осыпали меня веселыми насмешками, и кипяток
отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали
меня, они надо мной смеялись - и все-таки это была победа. С глупой
улыбкой я шел сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем
заплачу за короткую радость победы.
В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко
мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз...
Мне снилось, что мы с Баруфом идем по проспекту Глара. Даже во сне я
знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон,
ровесниками мы сделались только в Квайре.
Но мы шли вдвоем, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на
витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце
цедило сквозь сизую дымку тяжелый зной.
Мы были вдвоем, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не
реальность, и оба мы знали, что все вокруг - ложь.
- Надо это убрать, - сказал Баруф, провел рукой, и улица стерлась,
тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала
река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжелый
медленный страх поднимался во сне.
Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх
захлестывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось,
чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя
бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я
видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.
Черная тень окружила нас; сзади еще грохотал поток машин, но и шум
уже исчезал... исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа -
единственно живое. Мы еще были вдвоем, но я уже знал, что сейчас потеряю
его. Совсем. Навсегда.
Я лежал с открытыми глазами, запеленутый в темноту, а наверху
шелестел, скребся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.
Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все
уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор - пустые
слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушел от
него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право
выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за
всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падет
на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью
матери и не жизнью Суил.
Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг,
отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя. Я
люблю тебя, Баруф. Здесь, в землянке, где никто не услышит, я могу
повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое, двойственное чувство.
Ты достоин уважения и любви, все равно бы я к тебе привязался: я бы
работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что
нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.
Я не могу его ненавидеть. Да, не очень-то добр был он ко мне, даже
жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои ученики,
моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та
жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне этого не казалось. Просто
единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось ее изменять. Мой
мир, мир, в котором я вырос, мир, который меня создал; я не могу не
тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось - это ты, Баруф.
Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но отнять сумел еще
больше. Отнял детство, отнял как будто бы любовь, которую я считал
настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее - отнял бы и
жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об этом, тревога - это
тоже ты, Баруф.
Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм - наследие тысячелетней
культуры, безвозмездный дар предков, завоеванный в борьбе с собою и с
миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в разуме, а в крови,
доброта - да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от
культуры. От не до конца растоптанной диктатурой морали _н_а_ш_е_г_о
