века. А другая сторона: равнодушие к людям - равнодушие тем более опасное,
что ты им желаешь добра. Желаешь - но всем вместе; один-единственный
человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там слишком много
людей - мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и смерть одного
человека ничуть не трогает нас.
Я тоже двойственен, но все-таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищен:
деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты честно сражался с
ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.
Я не могу быть с тобой, Баруф. Это нечестно. Этому миру нечем
защищаться от нас. Нет противоядия от еще не возникшего яда.
Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он просто еще
не научился ее ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами
- потому, что они не знают того, что знаем мы, потому, что они еще не
умеют того, что умеем мы, потому, что они еще не научены думать так, как
думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами, потому
что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.
Мы можем победить этот мир - но что мы ему дадим? Нашу равнодушную
доброту и нашу равнодушную жестокость? Наши благие цели и безразличие к
людям? Не выйдет. Он не приучен к двойственности: возьмет или одно, или
другое, и нетрудно догадаться что. Равнодушная доброта бессильна, но
равнодушная жестокость могуча... если людей тащат к этой самой цели с
полным безразличием к ним самим и к их желаньям, трудно назвать такую цель
благой. Победа великой цели - даже самой прекрасной - это ее пораженье.
Превратившись в догму, она сама убивает себя. И остается только отвращение
к этой цели, как бы превосходна она ни была.
Этим кончится, Баруф. Если ты победишь, ты выпустишь в мир чудовище,
которое сожрет тебя самого и все то, о чем ты мечтал.
Ладно, ты все равно не отступишь. Значит, пойдем каждый своим путем.
Ты будешь творить свой мини-Олгон в Квайре, а я попробую где-то построить
то, что хотел бы построить ты. И, может быть, в результате у нас с тобой
что-нибудь выйдет...
Была ночь и был дождь, а потом засерел день, неразличимый в сырой
темноте землянки, и дождь все шел, шелестел, топотал десятками маленьких
ног.
Я ждал.
Где-то сверху время все ускоряло ход, текло, торопилось, рушилось
валом событий, надвигалось неотвратимою сменой эпох, а здесь была тишина.
Холод и плеск дождя. И надо ждать.
Каждая минута была на счету и каждая безвозвратна; каждая уносила с
собою возможность кого-то спасти; я знал, как мне потом будет недоставать
этих минут - но надо было ждать. И я ждал.
Ждал с утра и ждал после полудня, ждал весь вечер и дождался только
ночью.
Пришел Асаг. Осунувшийся, небритый, с горячечным блеском в глазах, с
красными пятнами на обтянувшихся скулах. Он стоял и молча глядел на меня,
и мне было тягостно под его непонятным взглядом. Страх и ярость были в его
глазах, стыд и нетерпение - непонятный клубок перепутанных, жгучих чувств.
- Ну что, - спросил я с трудом, - решили?
Он трудно кивнул, вздохнул поглубже - и вдруг тяжело упал на колени.
- Асаг!
Он только досадливо мотнул головой, и начал негромко и покорно - но
как это не вязалось с его пылающим взглядом!
- По слову Братства пришел я к тебе. Большими и малыми, Старшими и
Советом, избран ты, Тилар, первым из Братьев, и господь не оспорил
избранье твое. Отныне волею Господа и волею Братства наречен ты Великим
Братом, главой над малыми и Старшими, и слово Совета идет теперь вслед
твоему слову. Я, Старший из Старших братьев, властью и правом своим пришел
принести тебе клятву. Клянусь небом и землей, хлебом и водой, царствием
небесным и страданиями людскими, что отныне и вовеки слово твое - закон, и
нет нашей воли перед твоей волей. Жизнь и смерть наша в твоей руке;
всякий, кто не выполнит твоей воли, будет убит, всякий, кто станет
перечить тебе, будет убит, всякий, кто скажет про тебя худое, будет убит.
Он замолчал, чего-то ожидая, и я сказал с досадой:
- Встань! Тоже выдумал: в ногах валяться!
- Погоди! Ты что, не разумеешь? Ты - теперь хозяин Братства!
Прикажешь мне завтра мать убить и детей в огонь покидать - без слова
сделаю.
- С ума сошел? Да вставай ты, хватит глупостей!
Он медленно, очень медленно встал с колен, а глаза его все так же
сверлили мое лицо, и сухой горячечный блеск все так же пылал в них.
- Господи, ну и напугал ты меня! А я уж думал: конец. Началось.
Он все глядел и глядел на меня, жадно, настороженно, нетерпеливо.
- Ты что, впрямь не рад? Иль прикидываешься?
- Рад, наверное, - сказал я честно. - Может, теперь все-таки успеем.
- Наверное! - он горько, как-то мучительно засмеялся. - А я-то всю
ночь не спал... день корчился. Все думал, как кланяться пойду. Все, все
перебрал... с первого денечка. Да если б ты... ну вот хоть настолечко
обрадовался...
- Чему?
Он опять засмеялся - почти облегченно:
- А и правда, господи: чему? Да ты блажной, что ли? Хоть разумеешь
какая в тебе власть... сама пришла? За сотню-то лет Братство второй раз
Великого выбирает - и на тебе... чужака, пришлого! Да кабы не проворство
Сиблово, да не твой язык... не я - ты бы мне в ножки кланялся!
- Ну и что? - спросил я сердито. - Поклонился бы! Может, и лучше...
- Нет! Я тебе за это, может, еще вдвое поклонюсь! Душу ты мне спас,
понимаешь? Да я б за такую власть... да я б ни ближнего, ни дальнего...
себя бы загубил... может, и Братство... Вот сейчас глянул, как ты без
радости... простил! Правы-то они, братцы: тебя можно! Это мне власть для
себя нужна... тебе... ну, что молчишь?
- Разговор дурацкий. "Власть, кланяться". Живыми бы остаться, а
властью сочтемся. Ты хоть расскажи, а то я не хуже тебя ночь промучался.
Все думал, как там... когда прогнали.
Он медленно провел рукой по лицу, словно стер с него недавнюю ярость.
- Обиделся? Нельзя было Салару зацепку давать. Обряд дело такое...
его власть. Поломалось-то наше Братство, Великий!
- Забыл, как меня зовут?
- Да нет, сроду не забуду. Но уж коль твоя воля...
- Так что было, Асаг?
- Ну, огонь разожгли, обряды справили... я и говорю: коль беда у
ворот, а Старшие не в ладу, пора Великого выбирать. Пусть одна голова
думает. Ну, Совет не перечит. Хорошо ты нас перед нами выставил... весь
срам наружу. Ну, а коль они согласны, тут я сам себя перехитрил. Говорю:
коль один из Старших в Великие уйдет, надо еще одного выбирать. Нельзя,
чтоб Старших четверо было... разобьются пополам, и толку не дождешься.
Народ опять не спорит: надо - так надо. Говорю: "Братья, а как вам Тилар
глянется? Мужик крепкий и ума не занимать". Ну, тут, само-собой, крик.
Салар одно голосит, Сибл со своими другое. А Зелор - вот ведь вошь
кусачая! - молчал-молчал, да и молвил: Тилар, мол, Гилору-мученику зять.
На дочке его женат. Ну и все. Салара как запечатало. Выбрали тебя.
- А потом?
- Потом стали Великого выбирать. Ну, Тилар, всего ждал... Десять
камней за Салара, пять за меня, а прочее все тебе. Сидим, глядим друг на
друга - и морды у всех перекосило. Мне-то... только срам снести... а Салар
ровно удавленник. Я-то... я к тебе один кланяться приду, никто моего стыда
не увидит. А ему при всех за тебя молитву читать, клятву брать... еще
пожалел я его, дурака!
- Отказался?
- Сам ушел и Тнаг с ним... и еще полтора десятка... считай, две сотни
народу из Братства вон.
- А остальные?
- Они ж тебя выбирали, не мы!
- А ты, Асаг? Или никогда не простишь?
- Куда я денусь! Ладно, Тилар, твоя правда... чего считаться? Ты и
подо мной ходил, а мной вертел... стерплю.
- Иди ты к черту! - сказал я сердито. - Я-то думал... Если уж с
Огилом... ну, хоть один у меня друг остался! А ты... Дорого твоя дружба
стоит!
Он пытливо поглядел на меня, усмехнулся.
- А может и не дешевле твоей. Коли не лукавишь, что, мол, дружба, а
не служба...
- Только так, Асаг!
- Ну что ж, поглядим. - Помолчал и добавил задумчиво. - Поглядим.
И завертелось колесо. У меня, оказывается, накопилось уйма
невыполненных обрядов. Целых две ночи новоизбранный наставник Ларг -
возводил меня в надлежащее мне звание. Сначала меня сделали Братом Совета,
потом Старшим и только потом Великим. И только на третью ночь я,
измочаленный донельзя, сумел собрать Совет.
Ничего я не успел за эти пропащие дни. Только Старшие окружали меня,
но Асаг уклонялся от разговоров, Сибл был почтителен до насмешки, Зелор
помалкивал и улыбался, а с Ларгом мне было незачем говорить.
Обычные идиотизмы Братства. Нет времени, а мы топчемся третью ночь в
развалинах под носом у Баруфа. Отличный случай захватить нас всех - и
Братства нет. Пора нам повзрослеть...
Я с этого и начал на Совете: все Старшие должны уйти в подполье.
Братья совета постепенно тоже. Пусть Зелор немедленно проверит, кто должен
сразу уходить, а кто пока что может задержаться. И пусть никто не мешкает
с уходом. Дома оставить, семьи вывезти за город. Есть у кого родня по
селам - пусть пока пристроят там. Вот кончится распутица - тогда отправим
всех в Бассот, там есть где разместиться поначалу.
Они помалкивали, опустив глаза. Молчание уже перерастало в вызов -
Асаг такого допустить не мог, вздохнул и возразил за всех:
- Виданное дело - семьи хоронить! Это ж какие деньжищи нужны!
- У Братства есть деньги.
Они испуганно переглянулись. Еще одна святыня Братства - его казна,
что собрали по крохам за сотню лет. Не знаю для чего. Ведь даже Старшие
работали как все и впроголодь своим трудом кормили семьи, и никому не
приходило взять из казны хотя бы грош.
И приходилось начинать сначала, с простых вещей. Казна для Братства,
а не Братство для казны. Вы что, забыли: люди в каждом _д_о_м_е_ знают
лишь друг друга и главного, и если выловят всех, то Братству все равно
конец. Оно рассыплется, а уж аких сумеет сделать, чтобы оно не
возродилось. Я говорил, они молчали, молчали мрачно и почти враждебно,
пришлось прикрикнуть:
- Вы что, языки проглотили? Закона никто не отменял - на Совете
говорить может всякий. Ну? Или согласны со всем?
- Нет, они совсем не согласны. Расшевелились и начали возражать. Были
дурацкие возражения - я отбивал их смеясь. Были неглупые - приходилось на
них нажимать, чтобы искали ответ сообща. Вот теперь это сборище, наконец,
превращалось в совет, и для первого раза это было - ей-богу! - неплохо.
Столковались на том, что Старшим, правда, пора уходить, а с Советом можно
и подождать. Людей Сибла - все десять домов - стоит собрать в кулак. Пусть
завтра же собираются в условном месте. Вряд ли аких теперь станет трогать
их семьи: тут мы можем и Садан взбунтовать: почто, мол, правитель обижает
старых да малых? А вот как быть с "призраками" Зелора?
- Я-то останусь, - мягко сказал Зелор. - Кто на убогого подумает?
- Страшно, брат Зелор. Ты теперь наша надежда. Если в такой час
Братство ослепнет и оглохнет...
- Не ослепнет, Великий. Мои-то люди не в Садане живут, на них тень не
пала.
- Сам смотри, брат Зелор. Мы теперь все затаимся, как мыши в норке,
чтобы ни один след никуда не вел. А надо ведь всякого обнюхать: не на
крючке ли? Большая работа, а времени в обрез - больше двух недель я тебе
дать не могу. Успеешь?
Он как-то лукаво повел плечом; лицо его вдруг разрумянилось,
похорошело, веселые огоньки заиграли в глазах - и я спросил восхищенно:
- Уже, брат Зелор?
- Может быть, - сказал он лукаво.
