- Эти слова были оправданы приказом говорить свободно. А далее: - Насле-
дование вашего престола будет оспариваться, даже оба ваши сына будут
спорить о нем. Первый - отпрыск двойного прелюбодеяния, второй - однос-
тороннего. Я не говорю уже о тех, которые родятся у вас позднее, в бра-
ке; те будут считать себя единственно законными.
Рони, ныне Сюлли, в конце концов забылся, взял снисходительный тон и
в снисходительности обнаружил надменность:
- Я хочу, чтобы вы это обдумали на досуге, и пока больше ничего не
скажу.
- Вы сказали вполне достаточно, - сурово ответил Генрих и отпустил
министра.
Он охотно выслушивал так называемые истины. "Все, чем люди могут по-
делиться, многообразно и назидательно, мне это открывает сущность чело-
века и с одной стороны всегда справедливо. Но единая истинная истина, -
где она? Что я знаю?" И все же от разговора с Рони у него осталось ка-
кое-то раздражение - не потому, что ему, королю, пришлось выслушать, что
когда-нибудь ему будет стыдно. В течение долгой жизни случается сты-
диться многих поступков и положений, без которых не проживешь. "Мое бес-
ценное сокровище, самое дорогое мне существо на свете, только бы не
слишком много прилипало к тебе от так называемых истин. Я должен сер-
диться на тебя, я раздражен против тебя и сам теперь совсем уж не знаю,
чем это кончится".
Габриель, которая знала - чем, изо всех сил стремилась приблизить
развязку. В свои лучшие времена она хладнокровно смотрела навстречу
судьбе, а если и боролась, то без поспешности. Теперь же она не уставала
торопить события и каждый вечер в спальне требовала, отстаивала свое
право, о котором раньше всегда молчала; право возвысить ее она раньше
предоставляла единственно своему повелителю. Прелестная Габриель сама
себя не возвеличивала, все свершили природа и удача. А несчастная Габри-
ель пользовалась своей красотой как орудием. Она напоминала королю о
блаженстве, которое дарила ему; но когда она дарила его на самом деле,
это было так же естественно, как прорастание зерна.
Если она в такие вечера показывала на свой живот и громко похвалялась
своей беременностью, ради которой он должен на ней жениться, то всякий
раз они оба пугались в глубине души. Он - из-за происшедшей в ней пере-
мены. Она - потому, что ссылалась именно на то дитя, которое грозило ей
бедой, звезды и линии руки не допускали сомнений. Если ей дорога жизнь,
она должна отступиться от своей цели; ей не нужны звезды, чтобы понять
это. Однако, вопреки ее знанию и желанию, она злобно и настойчиво стре-
милась к развязке, а у самой сердце замирало, ибо это противоречило ра-
зуму и чувству самосохранения.
Генрих ласкал отчаявшуюся женщину. Его собственное раздражение исче-
зало, а ее болезненная ненависть, если она и ненавидела в эти минуты
своего возлюбленного, растворялась в слезах, и они дарили друг другу
счастье. Наслаждением, страстью, нежностью он убеждал любимую и самого
себя в том, что это все то же замкнутое кольцо радостей, чувственных и
сердечных. Но ведь другое кольцо, соскальзывая с его пальца на ее, при-
чинило такую боль, что она уронила кольцо.
Они снова выезжали вместе на охоту. Генрих почти не покидал ее. Ибо
он чувствовал ее страх и сам испытывал опасения за нее, хотя и не такие
определенные, против которых можно принять меры. Однажды в надвигавшихся
сумерках они возвращались с охоты в сопровождении только двух дворян,
Фронтенака и Агриппы д'Обинье. Вчетвером достигли они города с левого
берега реки, который здесь, неподалеку от старых мостов, зовется набе-
режной Малакэ. Работы на новом мосту, сооружаемом Генрихом, были приос-
тановлены по причине важных событий в королевстве, только в этом году
они возобновлены вновь, пока же нужно переправляться на тот берег в лод-
ке. Вот и челн, и угрюмый лодочник, который своих пассажиров не видит и
не знает. Король спрашивает, ибо он хочет из каждого извлечь правду:
- Что ты думаешь о мире, который заключил король?
Лодочник:
- Ну, мне-то этого прекрасного мира и вовсе не видно. Ведь налоги на
все остались, даже на этот жалкий челнок, как же прикажете жить с него?
Король:
- И король не старается внести порядок во взимание налогов?
Лодочник:
- Король-то, пожалуй, и хорош, но у него есть бабенка; он ее содер-
жит, ей то и дело нужны дорогие наряды, разные побрякушки, а кто за это
платит? Мы. Хоть бы она по крайней мере была ему верна. А то она, гово-
рят, прямо гулящая.
Смех короля оборвался. Герцогиня де Бофор была в широком плаще, капю-
шон закрывал ей все лицо. Лодка причалила, оба дворянина выпрыгнули и
подали руку даме. Король последним вышел на берег и крикнул вслед пере-
возчику, который отчаливал:
- Я ей это передам! - Тот, долговязый и костлявый, стоял, склонясь
над веслом, и даже головы не повернул. Герцогиня громко сказала королю,
чтобы слышали придворные и лодочник:
- Его надо повесить.
По-настоящему это испугало только одного человека, Агриппу д'Обинье.
Генрих успел привыкнуть к раздражительности бесценной повелительницы. А
ведь еще недавно, обезвредив с опасностью для собственной жизни первого
из двух убийц, подосланных к королю, она просила для него пощады. Генрих
сказал мягко:
- Не троньте этого беднягу. Нужда ожесточает его. Я хочу, чтобы он
впредь ничего не платил за свою лодку. И тогда, я убежден, он будет каж-
дый день петь: "Да здравствует Генрих! Да здравствует Габриель!"
Пройдя несколько шагов, Габриель заговорила, сбросив свои покрывала,
и в голосе ее слышались и горечь и боль:
- Этот человек был кем-то подучен. Вас хотят убедить, что я всем не-
навистна. Сир! Когда после нападения на вашу священную особу наших коней
вели под уздцы, ваш народ не питал ко мне ненависти. Вы помните, какие
потом раздавались возгласы во дворе и под моими окнами? Народ не питал
ко мне ненависти.
- Мадам, о ненависти нет и речи, - сказал Генрих. Он обнял ее и
чувствовал под широким плащом, что она дрожит всем телом. - Вы никогда
не создавали себе врагов. Вы были добры, и благодаря вам я становился
лучше. Я простил моему Морнею трактат против мессы, потому что вы угово-
рили меня. Моему Агриппе, у которого длинный язык, я часто возвращал
свое расположение благодаря вашей доброте. Я люблю вас, а потому будьте
спокойны.
Дул холодный ветер. Генрих крепче запахнул на ней плащ. Сквозь плот-
ную ткань, которая глушила ее голос, она жалобно шептала:
- За что меня ненавидят? Я не хочу умирать.
Они подошли к дому Габриели. Она содрогнулась.
- Сир! - воскликнула она. - Мой возлюбленный повелитель! Сядем на ко-
ней. Вы увидите, что ваш народ любит меня.
Тут Агриппа д'Обинье понял, что пора ему прервать свое испуганное
молчание. Кто же не знает, что происходит? Каждый что-нибудь да слышал
либо видел одним глазком. Все догадываются, кроме короля.
- Выслушайте меня, сир! - сказал Агриппа. - Госпожа герцогиня, прос-
тите мне то, что я скажу.
Генрих не узнавал своего дерзкого боевого петуха: Агриппа, которому
не по себе и который лепечет, как уличенный грешник!..
- Сегодня вам в самом деле предстояло увидеть в своей столице много
деревенского люда. К вашему Луврскому дворцу должны были собраться
большие толпы и воззвать к вам, дабы вы услышали, чего хочет ваш народ.
Вам надо решиться и дать ему королеву одной с ним крови.
- Почему же я не вижу этих людей? - спрашивал Генрих. - Откуда они
пришли? - лихорадочно спрашивал он.
Агриппа:
- С Луары пришли они.
Генрих:
- Я знаю. Речная прогулка. Один крестьянин обещал мне тогда: вашу ко-
ролеву мы будем оберегать, как вас. Я их не звал. Их здесь нет. Что же
случилось?
Агриппа:
- Когда они прибыли к арсеналу и хотели пройти в город, господин де
Рони с помощью военного отряда принудил их повернуть обратно. Их вожака
он арестовал.
Генрих:
- Человека, который пообещал нам свою защиту? Этого я не желаю.
- Привел их сюда другой, - пробормотал Агриппа и боязливо оглянулся,
не подслушивает ли кто-нибудь. Но и у Фронтенака было такое же лицо; оба
слишком многое знали и слишком долго молчали. Ветер, тьма, тайна и четы-
ре фигуры, застывшие на месте. Кто сделает шаг, кто произнесет слово?
Габриель:
- Это господин де Сабле. Я послала его. Ему не повезло, потому что он
повел свой отряд мимо арсенала. Сир! Накажите не его, а меня.
Генрих ничего не ответил. Он приказал Фронтенаку проводить герцогиню
домой. Его же самого Агриппа проводил до первого караула и остановился.
Генрих уже отошел на некоторое расстояние, но вернулся и сказал:
- Благодарю тебя, старый друг.
Один из солдат высоко поднял фонарь, и Агриппа увидел на лице Генриха
все муки совести. Это не настроило его ни на йоту снисходительнее. К не-
му вернулся его прежний дерзновенный тон.
- Вы благодарите меня слишком поздно. Если бы я заговорил в должную
минуту! Вначале было всего несколько таких, кого вам следовало изгнать и
обезвредить. Теперь же это обширный заговор, один не знает другого. Но
все замешаны в нем, и все окажутся виновными, в том числе и я и вы.
При последнем, самом дерзновенном слове приземистый человечек выпря-
мился, стал в позу поклонаотставленная нога, шляпа на весу. В сущности,
не король отпустил его, а он короля.
Генрих заперся у себя. Он хочет сделать подсчет, провести черту и
подписать итог, как некто в арсенале. "У того чистая совесть, следствие
точных расчетов, а другой ему и не нужно. Он может в любую минуту дока-
зать мне, что крестьяне шли на мою столицу как бунтовщики и что тот, кто
их привел, по справедливости сидит в тюрьме, ибо он молод и дерзок. Я же
не смею быть таким, иначе я, право же, знал бы, что мне делать".
Он забегал по комнате, он сбросил на пол два больших кувшина, звон
металла долго отдавался в воздухе. Наконец король громко застонал, тогда
из глубины комнаты появилась фигура его первого камердинера д'Арманьяка,
который держался очень прямо.
- Сир! - начал он без разрешения, голосом, чрезвычайно напоминавшим
другой, недавно слышанный Генрихом. Сперва Агриппа, а теперь этот, все
старики как-то сразу осмелели.
- Что тебе нужно?
- Вы должны узнать правду, - решительно заявил д'Арманьяк. - Затем вы
будете действовать, как подобает великому королю.
Генрих сказал:
- О величии мы все знаем. Вот правды нам не хватает, а тебе она якобы
известна?
- Она известна вашим врачам. Вашим врачам, - повторил спутник всей
его жизни. Он несколько сбавил важности и скривил рот.
- Они доверились мне!
- Почему не мне? - удивился Генрих, пожав плечами. - Их братия любит
торжественность. Когда я был болен, все собрались у моей постели и мой
первый врач Ла Ривьер обратился ко мне со строгими наставлениями. Конеч-
но, тот, кто изучил мою природу, знает долю правды обо мне.
- У господина Ла Ривьера не хватило мужества сказать вам ее в лицо. -
Д'Арманьяк говорил глухо, опустив глаза.
Генрих побледнел.
- Ничего не таи! Это касается герцогини де Бофор?
- И ее. - Старик попытался еще раз принять бравую позу, но то, что он
выговорил, звучало беспомощно.
- Говорят, вы больше не сможете иметь детей.
Генрих скорее ожидал чего угодно.
- Да ведь у меня опять будет ребенок. Она носит его под сердцем.
Он услыхал:
- Это - последний. Ваша болезнь положила этому конец, как утверждает
господин Ла Ривьер.
Король ничего не ответил. В его голове замелькали мысли, выводы, ре-
шения; д'Арманьяк следил за всем. Чем больше их сменялось, тем непрелож-
нее был он уверен в последнем, которое непременно должно возникнуть и
подвести черту. Так и есть, увидел д'Арманьяк. Твердо принято и не изме-
нится впредь. Он женится на женщине, от которой у него есть сыновья, ибо
