из-за занавески в растворенное окно. Видна им была церковь и запруженная
паперть, видна была улица, полная людей, немых, бледных от голода, от
слабости упавших на колени или стоявших в полубеспамятстве; а слышен был
только голос проповедника, вернее лай. Король отменит мессу и всех пе-
ребьет! Народ! Помни о своем спасении! Буше, глашатай лжи, за долгие го-
ды своим коварным неистовством приумножил, возвеличил ложь, а теперь до-
водил ее до предела, до бездны; он лаял, он хрипел с амвона. Ближайшие к
нему отпрянули назад на толпу, толпа зашаталась, застонала от смертного
страха и слабости. Люди давили и топтали друг друга почти безмолвно,
слышны были только стоны да лай проповедника. На том и закончили свое
безнадежное совещание Бриссон и Немур! Но их, разумеется, подслушивали.
Монахи вместе с шайкой убийц ворвались к ним, чтобы перевешать весь пар-
ламент. Герцог вынужден был отдать приказ открыть огонь.
Так как после речи достославного Буше против короля и разума сытости
у слушателей не прибавилось, то они отхлынули от него сперва сплошным
потоком человеческих тел, дальше более медлительными ручейками и, нако-
нец, запоздалыми струями, отделившимися от общего русла. Последние вяло
и робко просачивались в ближние переулки. Вот женщина без сил прислони-
лась к стене дома. И вдруг вспышка надежды: сынишка ее нашел крысу в во-
достоке, который проложен вдоль переулка то поверху, то под землей.
Мальчик спускается в сточную канаву, подползает под камни и выглядывает
из отверстия, держа крысу в руках.
- Мама! Еда!
В этот миг появляются двое ландскнехтов, один огромный детина, второй
маленький, с носом ищейки. Меньший хватает мальчика, хочет отнять у него
крысу, мальчик кричит, но не выпускает своей добычи. Тогда рослый
ландскнехт поднимает его самого, сгребает сзади за куртку и держит ре-
бенка в своей лапище на весу, точно покупку. Потом быстрым шагом скрыва-
ется за углом. Его тощий приятель, щуря один глаз, еще раз косится на-
зад, и обоих как не бывало.
В переулке немногие прохожие немеют от испуга, и потому некоторое
время еще слышен плач похищенного ребенка. Мать порывается броситься ему
вслед, но вот она пошатнулась, она натыкается на другую женщину, которая
только что вышла из ворот дома. Тут только раздается крик матери, крик
испуга, ужаса, агонии, и мать падает навзничь, она больше не шевелится;
женщине, вышедшей из дома, приходится перешагнуть через нее. Двое стари-
ков шушукаются в темном уголке:
- Эта сама занималась тем же. Она уже успела отведать того, на что
ландскнехты собираются употребить мальчика. Собственный ее сын умер, но
никто не видал его мертвым, и с тех пор она живет солониной. - Их дрожа-
щие голоса замирают, старички прячутся, женщина, вышедшая из дома, про-
ходит мимо. Это чуть ли не благородная дама, она подбирает платье, чтобы
оно не волочилось в грязи. Лицо ее словно окаменело, глаза устремлены в
беспредельность.
БОРЬБА С СОВЕСТЬЮ
Но король на другой день выпустил из города три тысячи человек, дабы
они не умерли голодной смертью. Когда об этом узнала его высокая союзни-
ца Елизавета Английская, она была весьма недовольна им; ему пришлось
отправить к ней своего чрезвычайного посла, Филиппа Морнея - что он,
впрочем, сделал охотно, охотно на время удалил от себя Морнея. Последне-
му надлежало убедить королеву, что смерть горстки несчастных французов
не могла бы побудить испанскую партию к сдаче Парижа, пока у нее самой
имелись запасы. Кроме того, король разрешил населению делать краткие
ночные вылазки и жать хлеб на полях близ крепостной стены. Внезапно у
пекарей вновь появилась мука, за что народ, несомненно, благословлял бы
короля. Но монахи и гражданское ополчение постарались предотвратить это
усиленным запугиванием, а также слухами, что король выдал хлеб лишь из
большой нужды в испанском золоте. Войско его разбегается, а полки нашего
законного повелителя дона Филиппа уже близко! Благословен творец, нич-
тожному еретику уготована гибель. Самая заветная его мечта - видеть, как
вымирает столица королевства, - не сбудется.
Генрих как услышал это - содрогнулся от ужаса. Все, что говорилось о
нем гнусного внутри городских стен и просачивалось к нему наружу, не бы-
ло для него, к сожалению, ново: собственная совесть твердила ему то же
самое, и чем дальше, тем упорнее настаивала на том его совесть. "Генрих!
Не добрую и не доблестную борьбу затеял ты здесь. Генрих! Те, с кем ты
сражаешься, люди безоружные и притом обитатели твоей столицы. Они падают
от истощения, они теряют рассудок, более того, они грешат против естест-
ва, - а ты меж: тем почиваешь и трапезничаешь в надежных жилищах".
Но не только этим укоряла его совесть, ей было ведомо и другое. Он
занимался любовью с прекрасной аббатисой женского монастыря, а затем пе-
рекочевал и в другую обитель. "Генрих! - говорила его совесть после вку-
шенного наслаждения. - Монахини эти отдаются тебе, как Юдифь Олоферну.
Сперва они лишь агнцы, отданные на заклание, но под конец, в неистовом
пылу, чуя, как подступает адский пламень, они готовы убить тебя". Итак,
на ереси лежит печать зла и проклятия, это чувствовал король-протестант,
но по-прежнему носил прядь волос вокруг уха, по обычаю своих единовер-
цев. Маршал Бирон шутил над его "переменами религии": так называл он
смену утех, которых Генрих искал у своих возлюбленных духовного звания.
Король призвал старика к себе и тут впервые высказал вслух, что намерен
отречься от своей веры и перейти в другую.
Это признание было исторгнуто у него раскаянием и скорбью о деяниях,
которых он, собственно, не совершал, но на которые его толкали. Такие
чувства трудно понять старому вояке - хотя именно Бирон был осведомлен о
некоторых темных закоулках и безднах в душе своего легкомысленного бое-
вого петуха и повелителя. Их борьба друг с другом, пока они не обрели и
не заключили друг друга в объятия, была совсем особого рода, она носила
характер взаимного испытания; Бирон не забывал этого. Выпрямив тощее те-
ло, слегка покачиваясь от вина, которое он потреблял неизменно, никогда
не теряя ясности ума, лицом напоминая череп с висящими усами - так стоял
маршал Бирон, размышлял, взвешивал, затем произнес, никто бы не ожидал,
как мягко и нерешительно:
- Сир! Рассказывать мне об этом?
Генрих кивнул, потому что голос не повиновался ему. Потом прошептал:
- Говорите, только делайте вид, будто лжете.
Бирон согласился с ним.
- Все будут стараться угадать истину, но тщетно. Ведь я и сам не знаю
ее. Ваше величество, будучи гугенотом, вы более двадцати лет защищали
свою веру и право на престол, также и против меня, ибо я был ваш враг и
враг адмирала Колиньи, которого мы, паписты, столь жестоко умертвили. Я
ничего не позабыл из тех времен, сир! А вы?
Король слушал предостережение католика, высказанное мягким, но власт-
ным тоном. "Неужто мне впрямь отринуть веру королевы, матери моей?" -
подумал Генрих. Перед ним засиял ошеломляюще яркий свет, откуда на него
неотступно глядели глаза - чьи, подсказало ему лишь сознание собственной
вины. Он был ослеплен, тот свет был внутренним озарением его совести.
"Матушка", - подумал он. "Господин адмирал", - подумал он.
Хоть и побледнев и ощущая большую слабость, он все же взял себя в ру-
ки, придал решимость голосу и повторил свой приказ. С порога, в послед-
ний миг, он вновь вернул маршала.
- Только не говорите этого моим протестантам! Только не моим протес-
тантам!
Он знал, что они непременно услышат об этом. Он даже мог заранее
представить себе поведение каждого из старых друзей. Радовался он
только, что Морней, или добродетель, послан в Англию. Пока слух достиг-
нет туда, он превратится в глупую сплетню; если же у королевы Елизаветы
все-таки возникнут подозрения, Морней разуверит ее. Вместо одного от-
сутствующего многие другие смотрели на него суровым или скорбным взгля-
дом. Некоторых он считал легковеснее. Роклор, привыкший блистать, често-
любивый Тюренн, у вас хватает силы быть правдивыми и судить короля, ко-
торый близок ко лжи! Правда, его Агриппа представлялся, будто ничего не
ведает, на деле же думал перехитрить своего короля.
- Сир! - начал он. - Меня одолевают муки совести.
- Тебя, Агриппа?
- Меня. Кого же еще? Один друг из Парижа сообщил мне имена заговорщи-
ков и даже прислал их собственноручные письма, из коих явствует, что они
злоумышляют на жизнь вашего величества.
- Дай мне письма!
- Именно вам? Сир! Испанский посол заплатит мне больше, если я уве-
домлю его, что этот замысел раскрыт. Но хотя я, как вам известно,
большой охотник до денег, мне никогда не придет в голову добывать их пу-
тем сговора с врагами моей веры и моего короля.
- Ты предпочитаешь ждать, чтобы убийцы добрались до меня? Скажи уж
лучше, какую назначаешь мне цену?
Такой укоризны еще никогда не выражали глаза Агриппы. В минуту он,
казалось, вырос на три дюйма.
- Никакой. Все меры приняты, чтобы вы даже не узнали этих людей, если
бы они попались вам на глаза.
- Тогда я тебе не поверю, что мне грозила опасность.
- Сир! Как угодно! - заключил Агриппа дерзко и в то же время саркас-
тически, по своему обыкновению.
Но вскоре случилось так, что несколько испанских кавалеров по поруче-
нию дона Филиппа явились к королю Французскому, осаждавшему свою столи-
цу, предложить ему в супруги инфанту. В жажде мира со своими подданными,
Генрих поспешил принять посредников. Только главного из них привели к
нему и при этом держали за руки, слева кто-то другой, а справа Агриппа,
который делал вид, будто это простая учтивость, а на самом деле сжимал
руку гостя как в тисках. Генрих понял. Он быстро выпроводил самозваного
посла и даже не спросил, что сталось потом с ним и с остальными. Своему
Агриппе д'Юбинье он не предложил награды за спасение жизни и не подумал
поблагодарить его за наглядный урок бескорыстия, прямоты и неизменной
верности своему делу.
Он полагал, что ему самому, как это ни прискорбно, вероломство сужде-
но богом, ибо он предназначен спасти королевство. "Я служу господу, -
пытался Генрих оправдать свое вероломство, что было нелегко даже перед
всеведущим. - Я покоряюсь ему, когда грешу против памяти матери и адми-
рала и всех наших борцов за веру, против исповедания пасторов и пренеб-
регая памятью миллиона погибших за время религиозных войн". Тут он ощу-
тил душой небывалое, ужасающее одиночество. "Ни старые друзья, ни про-
тестантская партия, ни укрепленные города, где мы могли молиться, ни да-
же ты, Ла-Рошель у моря! Ни душевная связь с людьми моей веры, ни псалом
в разгаре битвы - ничто не властно перед зовом королевства. Королевство
- это больше, чем убеждение или цель, больше даже, чем слава; это люди,
подобные мне", - так внушал он себе и тут только почувствовал, что спа-
сен. "Да, люди, но я вижу воочию, как иные из них за стенами столицы
грешат против естества! Вот до чего они доходят, как только король не
может направить их на путь долга. Но я это сделаю, и это одно спасет ме-
ня перед богом и людьми".
- Итак, примем этих нечестивцев, - сказал он, подразумевая свидание с
кардиналом Парижским и архиепископом Лионским. Он называл их нечестивца-
ми, дабы утвердить свою веру в королевство, до которого подобным тварям
нет дела. В сопровождение более чем тысячи дворян направился он в две-
надцать часов одного августовского дня к монастырю, находившемуся вне
стен осажденной столицы, куда к нему и явились ее посланцы. То были важ-
ные и почтенные господа, им еще не пришлось терпеть лишения, так же как
и всей их свите. Они поклонились королю, однако не слишком низко: до та-
кой крайности осажденная столица еще не дошла, во всяком случае если су-
дить по виду ее послов. Так степенно, как они, король не мог держать се-
