явления сознания есть данность сознан и я. То есть это такие способы
описания сознания, которые за пределы самого сознания никогда и в принципе
не выходят. Таков основной тезис классической философии:
привилегированность данностей сознания, и это же остается - на другом
языке и в рамках другого подхода - исходной позицией феноменологического и
экзистенциалистского анализа. Здесь-то и обнаруживается, что, как при
рассмотрении сознания как объекта, предлежащего субъекту, так и при таком
рассмотрении, которое не выходит за рамки сознания (потому что ищет в нем
самом точку отсчета), мы оказываемся в ситуации, когда вынуждены сознанием
называть нечто, что заведомо им не является. Так, например, феноменологи
термин "сознание" применяли к процессам, которые совершаются
бессознательно, или, как они выражаются, анонимно, автоматически,
спонтанно; то есть сознанием - другого термина у них не было, на это
толкала их логика рассуждения, - они называли такие вещи, которые в то же
время сами не должны были бы называть сознанием: они не являются сознанием
по тем же характеристикам, которые они сознанию приписывают.
В рамках этого рассуждения двусмысленным становится сам термин
"сознание". Обычно психоанализ упрекают в том, что в нем понятием
совершенно мифологического типа является понятие бессознательного.
Понятие, которое никак не определяется, будучи чем-то вроде маленького
кобольда, бесенка, творящего всякие безобразия. Но дело не в этом.
Основной парадокс психоанализа, может быть (как и парадокс феноменологии и
экзистенциализма), состоит в том, что термин "сознание"
стал двусмысленным, расплылся. Проблемой стало не бессознательное, а
сознание, которое осталось непонятным и непонятым. Фрейд и Юнг открыли
цивилизованному миру бессознательное, в порядке аналитического процесса
отчленяющего бессознательное от сознательного для того, чтобы сделать
более содержательным аналитическое понимание сознания. А на самом деле
аналитическое понимание сознания обнаружило свою полную
бессодержательность именно в результате введения бессознательного.
Проблемой стало достижение "гомологического" понимания сознания. То есть
стала ясной необходимость отказа от такого способа понимания сознания, при
котором в понимание не вводилось бы ничего находящегося вне сознания, вне
сознания как субъектно-объектной реальности. Без этого нельзя решить
проблему сознания. Хотя многие современные авторы и повторяют, что субъект
и объект едины, что есть сфера, в которой субъект не отделим от объекта,
но в той мере, в какой за точку отсчета берутся данности сознания или
данности в сознании, мы неминуемо оказываемся перед парадоксами. Об одном
мы уже говорили: мы сознанием называем явно что-то несознательное,
приписываем сознанию черты чего-то, явно сознанием не являющегося.
Во-вторых, мы возвращаемся в этих точках отсчета к очень старому
парадоксу, который был известен Сократу, древним индийцам и, по крайней
мере, таким философам Нового времени, как Декарт и Спиноза, а именно, что
сам акт мысли содержит в себе невозможность определения себя как конечного
акта мысли. Например, Сократ говорил: для того, чтобы узнать что-то, я уже
должен знать то, что я хочу узнать. Спиноза говорил, что фактически для
того, чтобы знать, я должен уже знать к а к я буду это знать и почему мне
нужно это узнать, а для того, чтобы знать, почему мне нужно это знать, я
должен знать, что я хочу узнать, и так до бесконечности. Для разрешения
этого парадокса Спиноза и вводил понятие божественного бес-
конечного интеллекта, частью которого является человеческий интеллект. И
древние индийцы, собственно, говорили то же самое. Вспомним хотя бы теорию
Атмана, согласно которой, если я нечто фиксирую как факт моего сознания,
то я уже не в этом состоянии сознания, и я, следовательно, уже не "я" и т.
д. до бесконечности. Так вот, именно для разрешения такого рода ситуаций
нам и оказалось нужным понятие, которое было бы введено в качестве точки
отсчета в понимании сознания так, чтобы эта точка отсчета не полагалась бы
как данность в сознании.
Но понятие "сфера сознания" может помочь и в разрешении ситуации
другого рода. Наша ситуация, с одной стороны, является чисто
умозрительной, с другой же, она связана с еще одной очень стойкой
"металингвистической" позицией. Существует такая аксиома европейского, да
впрочем, почти и всякого иного умозрения, которая в одних учениях
присутствует имплицитно, а в других достаточно ясно текстуально выражена:
если мы говорим, что мы что-то понимаем, что мы что-то пытаемся понять, то
мы при этом предполагаем, что это что-то себя не понимает, либо, что оно
себя не понимает в данный момент. В общем любое умозрительное допущение
"твоего", "моего" понимания чего-либо с необходимостью, аксиоматически
предполагает, что это "что-то", хотя бы в ситуации нашего понимания, себя
не понимает. Когда мы понимаем, то оно само себя не понимает. Если оно
понимает само себя, то, значит, мы его не понимаем. Такова "аксиома
исключительности", которая, по существу, всегда устанавливает какие-то
области монополии понимания. Введение "сферы сознания" поможет разрешению
такой ситуации, потому что, когда мы говорим, что существует не
приуроченное к объекту и субъекту сознание, то мы просто отвлекаемся от
проблемы его понимания самим собой. Или точнее, наша попытка понимания
сознания не имеет никакого отношения к вопросу - понимает ли сознание само
себя или не понимает. И в этой гипоте-
зе имплицитно содержится презумпция, что оно себя понимает, не будучи
приурочено ни к субъекту, ни к объекту. Это допущение не будет означать
буквально, что сознание себя понимает, а будет означать, что мы в нашем
анализе условно принимаем то, что "говорит" сознание, за действительное
положение вещей. Таким образом, вводя безличную конструкцию "Оно
понимает", мы какую-то часть сознания (независимо от того, что мы могли бы
сказать о референтах этого выражения) приравниваем к действительному
положению вещей. Этот принцип - и здесь нам приходится немного забежать
вперед, потому что это не совсем относится к проблеме сферы сознания, но
относится к ней в то же время в том смысле, что без введения понятия
"сфера сознания" это дальнейшее поле конкретной проблемы нельзя будет
развить, - можно было бы назвать "принципом объективной ошибки". И он мог
бы быть введен наряду с другими принципами классического философствования
(таким, например, как "принцип упорядоченности мира" и т. д.). Когда мы
говорим, что какая-то часть сознания нами приравнивается к действительному
положению вещей (тем самым отвлекаясь от того, понимает ли сознание само
себя или нет), мы фактически допускаем в качестве универсального
позитивного принципа, что возможна ошибка, но мы должны и будем "ей"
верить. Совершая это "приравнивание" и тем самым отвлекаясь от
классической дилеммы, о которой мы говорили, мы вводим своего рода
"квазипредметность". Или, вернее, так: то, что мы позволяем в нашем
понимании сознания считать за действительное положение вещей, есть то, что
мы в нашей метатеории, имеющей отправным пунктом сферу сознания, будем
называть квазипредметностью. Введение квазипредметности есть весьма
удобный способ разрешения этих парадоксов потому, что суть их состоит в
том, что употребляемые способы описания сознания всегда наталкиваются на
нечто, ускользающее от рефлексивной процедуры.
А сами эти способы описания неразрывно связаны с рефлексивной процедурой,
очерчены ее посылками, ее традицией и т. д. Но когда они наталкиваются на
нечто ускользающее от рефлексивной процедуры в принципе, то тогда-то и
возникают парадоксы, разрешение которых, собственно, и состояло бы в
отказе от рефлексивности, то есть от классического способа описания,
потому что классическое описание в принципе исключает приравнивание
какой-то части сознания к действительному положению вещей или к такому
положению, которое себя не понимает, тогда как сознание это то, что мы
понимаем. А действительное положение вещей есть нечто такое, о чем никакая
рефлексия не может сказать, что это "есть" сознание. (Ибо в классическом
способе содержится придуманная контрадикция: "договорились", что если
объект, то он - не сознание, а если - сознание, то оно - не объект. Мы же,
не утверждая объективности сознания и отвлекаясь от объектности и
субъектности сознания, снимаем эту проблему.)
Возможен еще один подход к сфере сознания. Здесь операционально удобно
исходить из какой-то идеализированной прагматической ситуации.
Рассмотрение любого вопроса, поскольку оно описывается самим человеком,
который этот вопрос рассматривает, должно предполагать какую-то первичную
исходную ситуацию, когда этот вопрос не рассматривается. Сначала мы не
рассуждали о сознании, потом мы начинаем рассуждать о сознании, мы не
занимались пониманием сознания, потом начинаем заниматься пониманием
сознания и т. д. Теперь же мы условимся, что не будем считать ситуацию,
когда мы не занимаемся пониманием сознания, равнозначной ситуации, когда
это сознание не существует, потому что если бы мы так считали, то мы
имплицитно выражали бы идею, что сознание объектно, тогда как оно не
должно быть ни объектным, ни субъектным даже в такой чисто прагматической
ситуации. Мы считаем: если мы и не присту-
пили к рассуждению о сознании, к пониманию сознания, к эксплицированию
нашего понимания сознания, то это само по себе еще ничего не говорит о
возможности описания сознания как такового. То есть мы здесь исходим из
условия, что "наше понимание сознания" и "сознание" находятся на различных
уровнях ситуативной достоверности. Мы принимаем понятие "сфера сознания"
как первичное в нашем рассуждении не потому, что оно является понятием
высшего ранга абстракции, а напротив - потому что оно является здесь
понятием более высокого ранга прагматизации. Мы обобщаем тот круг
ситуаций, который окружает ситуацию нашего понимания сознания, когда
"сфера сознания" выступает как понятие предельно прагматизированное, как
способ обобщенного описания этих ситуаций, а не как способ обобщенного
описания сознания. Этим мы еще раз подчеркиваем, что речь идет о
метатермине.
"Сфера сознания" является не только термином нашей метатеории
сознания; соприкосновение со сферой сознания есть акт, совершаемый, может
быть, ежедневно и ежечасно человеком. Вместе с тем это есть
аксиоматизируемая нами ситуация, в которой в принципе люди могут и не
участвовать.
Когда человек попадает в сферу сознания, мы говорим: "есть человек,
попавший в сферу сознания". Это не значит, что все люди находятся в сфере
сознания, но раз он есть в ней - он есть в ней. Это тавтология. Когда
Вольтер говорил, что добродетель не может быть половинной (или она есть
или ее нет), то он не имел в виду, что все люди добродетельны, наоборот,
он имел в виду, что они могут быть таковыми (или не быть).
Таким образом, сфера сознания будет фигурировать и как какое-то
псевдотопологическое понятие. О психике мы можем говорить, что она есть в
сфере сознания или что ее там нет. Но говоря о сфере сознания, что она
здесь есть или что ее здесь нет, мы, разумеется, имеем в
виду только ее присутствие или отсутствие в отношении нашего понимания ее
и мышления о ней. И, вводя метатермин "сфера сознания" как некоторую
предельную, не содержательную, а чисто ситуационную абстракцию, мы можем
договориться, что она обладает свойствами, которые дают нам возможность
сказать, что она "имеет место" и в то же время, что она где-то "не имеет
места". Но в принципе она имеет место, то есть вообще она есть. Это -
чисто прагматическое допущение.
Сфера сознания не классифицируема в силу специфики самого нашего
подхода, в основе которого лежит принцип сплошной и последовательной
неклассифицируемости. То есть когда совершается переход от понятия "сферы
сознания" к понятию "состояние сознания" или к понятию "структура
сознания", то это - не переход от общего понятия к частному, а просто
