более совершенному), а есть нечто, что уже сработало, произвело продукт
совершенно дискретным, самодостаточным и самозамкнутым образом.
Непонимание мы не могли бы "растворить" в какой бы то ни было эволюции,
возрастной, культурной или нравственной.
По-видимому, факт первого восприятия ребенком совокупления в его
ассоциации с деторождением и его собственным появлением на свет как факт
позитивного знания уже означает отсутствие подключенности к символической
жизни. Этот факт при таком рассмотрении говорит, что у ребенка перед
"первичным соблазном" есть абсолютное непонимание, тогда как у более
взрослого ребенка мы наблюдаем четкий случай знания и отсутствие понимания
(а не непонимание). Почему? Потому что когда большой ребенок ассоциирует
впервые увиденное им совокупление с рождением других людей или с его
собственным появлением на свет, то он включается в определенную знаковую
систему причинно-следственных связей с определенной
пространственно-временной локализацией. Но это последующее знание, в
котором какое-то событие получает для ребенка пространственно-временную
интерпретацию причинной связи, не устраняет того, что уже совершилось, в
силу непонимания самой этой когда-то увиденной сцены. Интересно, что
болезненные последствия "абсолютного непонимания" часто оказываются
связанными с гипертрофией дискретности психического символизирования (как
в негативных, так и в позитивных примерах).
Абсолютное непонимание - это то, что уже закрепилось во вторичных
символах, а эти символы в психоаналитической диагностике суть то, что
называется симп-
томным выражением психических комплексов. Символы эти неразложимы, они
останутся цельными или целостными по отношению к любому последующему
знанию, если произошла эта реактивация первичного или первоначально
непонятого.
Этот пример показывает, насколько важно отказаться от классических
предрассудков современной науки, вытекающих из предрассудков классической
философии (очень часто оказывающейся на эволюционистских позициях).
Последняя предполагала, что в сознании нечто откладывается таким образом,
что все то, что может быть понято и в ясном виде воспроизведено на
рефлексивном уровне, разлагает, снимает любые другие образования сознания,
которые тем самым могут быть рассмотрены как первоначально неразвитые по
отношению к другим, более развитым. К этим более развитым, как
предполагается классической философией, может быть протянута нить
эволюционного развития, в котором рассеивается туман и реальность
становится все яснее и яснее. Но такое рассуждение наталкивается на факт
дискретности непонимания и разрушается этим фактом.
[209]
ном) акте абсолютного непонимания "первичного соблазна".]
Интересно, что здесь одна и та же символическая картина, один символ.
В первом случае он обладает ретроспективным, а во втором - явно
перспективным действием по отношению к символизируемым содержаниям
сознания. В первом случае символ соотносится с прошлым, которое человека
"выталкивает" из себя, во втором случае - с будущим, которое его как бы
"втягивает" в себя. В данном случае мы имеем дело с чисто структурной
символической идеей древних индийцев о бесконечной цепи реинкарнации,
рекурренции сознательного бытия. Совокупление во сне - это не есть, по
сути дела, символ смерти, потому что смерти нет, а это есть символ
бесконечной миграции индивида как чистой возможности сознательной жизни,
то есть он оказывается СИМВОЛОМ НИЧЕГО, потому что этот символ не может
получить никакой объектной содержательной интерпретации, поскольку нет
{физического} бессмертия. Это символ того "ничто" в сознании, того места
между двумя структурами сознания, которое древний индийский мыслитель
считал обязательным (от которого "отсчитывал") при переходе от одного акта
бесконечной продленности сознательной жизни индивида - к другому. И
одновременно это означает, что фактически жизнь сознания и тот порядок и
упорядоченность, которые жизнь сознания предполагает, в принципе
направлены против потока времени. Жизнь сознания стоит. Сама по себе она
никак не направлена: так как психологическое, иллюзорное, несуществующее
время идет, то она {кажется} направленной против него, но она - стоит.
И в этой связи символы смерти и бессмертия очень тесно между собой
связаны. Нет одного без другого. И они связаны с той особенностью жизни
сознания, с тем типом порядка, который она имплицирует вопреки по-
току времени, с которым связана идея все большего и большего прихождения
человека в хаотическое, неупорядоченное сознание. В этом смысле сознание и
его жизнь есть тенденция, противоположная хаосу и неупорядоченности. И
самое интересное, нам кажется, что источник символов смерти и бессмертия
связан с тем фактом, что сознание как таковое - с установкой на полное,
максимальное понимание - от нас уходит (или, как сказали бы древние
индийцы, "уходит в себя"). Ведь сознание есть некоторая среда, в которой
все время происходит усиление, доведение до полноты всего того, что
попадает в эту среду сознания и его символической жизни. Так вот, символом
смерти (и символом бессмертия) символизируется фактически следующее:
только тогда мы обладаем полным, максимальным пониманием (или самостью) и
полностью можем охватить свою сознательную жизнь, когда мы умираем, но
когда мы умираем, мы не можем иметь эту сознательную жизнь, ибо она
отделяется от нашего психического функционирования, которое ничего не
может охватить и которое вpеменно. И отсюда появляется, с одной
стороны, смерть как такое состояние, в котором мы только и можем иметь
полное понимание, и в то же время, в силу того, что это - смерть, мы не
можем его иметь, но можем его иметь в силу бессмертия, указывающего на
тенденцию полной завершенности и исчерпанности сознательной жизни,
достигаемой только предположением миграции, переноса сознательного
существования. То есть здесь не утверждается, что фактически мы не
умираем, - наоборот, здесь утверждается, что фактически мы умираем. Здесь
не утверждается никакой субстанции "Я", которая была бы бессмертна и
тождественна самой себе во времени. (Наоборот, ее нет, но о ней
утверждается, что она смертна.) И нам кажется, что та причина, по которой
символы смерти и бессмертия все время обновляются, все время остаются
живыми для человека, живут в его отношении к миру, и интерес к ним никогда
не умирает ни в религии, ни в философии, ни в искусстве, - эта причина
состоит в том, что сами они возникли из тех свойств сознательной жизни, из
той связи между сознательной жизнью и символами, которую мы описывали.
Под конец наших рассуждений мы позволим себе вернуться к вопросу о
первичном символизме. Дело в том, что, по-видимому, первичных символов, о
которых мы знаем (подчеркиваем - о которых мы знаем как о символах, так,
как знают в фейнмановском смысле о телах) - совсем немного. Среди
символов, которые продолжают вызывать наибольший интерес у этнографов и
антропологов, фигурирует такой набор: колесо с радиальными спицами, крест
и дерево корнями вверх. Интересно, что так называемый чисто эмпирический
подход к интерпретации этой символики всегда очень однозначен. Колесо
расценивается большинством исследователей как природный солярный символ,
крест - как символ всеочищающей силы огня, а дерево корнями вверх - как
символ божественной трансформирующей силы, которая направлена образом,
противоположным естественным космическим процессам; грубо говоря, в
применении к нашим категориям - как символ божественного порядка сознания.
И вот что здесь интересно: когда мы пытаемся установить способы
использования, внутри которых фигурируют эти символы, то оказывается, что
они совершенно равнозначны, что солнце выступало не как предмет этого
денотирующего символа, а скорее как объект того культового контекста, в
котором ориентировалась
на сознание психотехника адепта. И об этом свидетельствует не только
символика огнепоклонников, но и огромный материал шаманской символики,
символы которой в чистом виде, в первичном неинтерпретирующем понимании,
по существу, не символы "отчего", а символы "для чего". То есть они служат
как символические обозначения дискретных психических состояний при их
определенной ориентированности на те или иные структуры сознания, которые,
естественно, шаманом быть описаны не могут, а учеными описываются, как
правило, в плане приурочивания их к конкретным религиозным контекстам.
Именно в смысле понимания символики вообще не может быть речи о
конкретных религиозных контекстах. Ведь почти во всякой известной нам
религии (в эзотерических ее вариантах) обязательно постулируются такие
психические состояния (назовем их условно высшими), которые полностью
снимают проблему религиозных спецификаций, более того, о которых и
говорится, что если и будут присутствовать эти религиозные спецификации,
то они будут неадекватны сами себе. И в качестве очень интересного
примера неспецифического религиозного текста - коптское евангелие от Фомы,
в котором говорится, что истинно верует тот, кто не молится, не соблюдает
постов и т. д. По мнению одного из замечательнейших мифологов нашего
времени, профессора Уку Мазинга, это своеобразная "Книга мертвых", то
евангелие, которое надлежало читать умирающему, то есть человеку, который
уходил, точнее - выходил из всех данностей психической жизни и которому
"смерть" раскрывалась как символ чистого сознания. Очевидно, смерть
рассматривалась гностическим христианством как чрезвычайно важное
позитивное событие, в рамках которого (мы подчеркиваем, не по времени
которого - оно не имеет времени), в сознательных рамках которого нечто
может произойти и уже ни в чем другом это не может произойти, и в принципе
и не могло бы ни в чем другом произойти.
И для человека смерть - единственный случай узнать это нечто. В то же
время это исключительный случай, который важен для того, чтобы снять с
религии всю знаковую конвенцию, всю ее знаковую оболочку и обнажить ее
первоначальный символизм, столкнув с ним умирающего. Мы кончаем эти
рассуждения скептически: почему, собственно говоря, нужно столь долго и
сложно рассуждать для понимания и объяснения символической жизни сознания
тогда, когда символическая жизнь сознания предполагает в принципе
непосредственное понимание?..
Мы думаем, что символ только может быть непосредственно понятен тем,
кто сознательно связан с ним в своей жизни.
