Первичный метаязык не обязательно связан со вторичным исторически. Мы
не можем сказать, что первичный метаязык был основой для вторичного.
Просто, по-видимому, нечто порождает первичный метаязык и, кроме того,
существует метаязык, который можно соотнести с первичным метаязыком
типологически, но не генетически. Такого же рода параллель наблюдается в
древнеиндийской теории сознания. Совершенно очевидно, что первая
древнеиндийская теория сознания, как она фигурировала в ранних буддийских
текстах, есть совокупность прагмем как элементов самого сознания, а не
теории (или науки) о нем. Но наряду с этим там, очевидно, существовали и
какие-то положения, которые относятся к метаязыку сознания в нашем смысле
слова. В принципе возможен и такой подход, при котором любой метаязык
может быть описан как первичный, то есть как такой, где некоторые
метаобразования описываются как натуралистически существующие предметы,
как свойства бытия.
Явления первичного метаязыка не могут быть названы наукой. Называть
древнеиндийскую теорию сознания наукой о сознании и первые гениальные
соображения древних индийцев о языке наукой о языке нелепо. Первичный
метаязык возникает просто вне классической проблемы соотношения субъекта и
объекта, проблемы, в духе которой метаязык всегда оказывается связан со
сферой субъекта. Хотя эмпирически такая связь может иметь место (мы вовсе
этого не исключаем), для
нас различение языка-объекта и метаязыка существует как различение
каких-то двух явлений сознания, не обязательно соотносимых со структурой
"объект - субъект".
И когда мы говорим, что в некотором первичном метаязыке, следы
которого можно обнаружить в древнеиндийских трактатах о языке или
древнеиндийских трактатах о сознании, есть что-то о языке или сознании, то
мы не имеем в виду, что это - знание о языке или о сознании и в качестве
такового есть менее совершенное знание, по отношению к которому научные
знания или научные грамматики или научные теории сознания были бы более
совершенными, и в этом смысле и то и другое стояло бы на одной линии
развития. В равной мере здесь было бы неуместно выражение "предвосхищение"
в применении к учению древнеиндийских грамматиков и психологов. Это
безусловно самозамкнутое явление, оно ничего не предвосхищает. Первичный
метаязык, с одной стороны, и научное знание о предмете этого первичного
метаязыка - с другой, есть совершенно разнородные явления, не находящиеся
друг с другом в отношении "раньше - позже", "неполно - полно",
"несовершенно - совершенно", "не развито - развито", "архаично -
современно". Одной из систематизации первичного метаязыка мог являться
миф, а не наука, и в этом смысле некоторые мифологические системы можно
рассматривать как развертывание первичного принципа, который надо еще
вывести из свойств объектов метаязыка, которые мифом переведены в ранг
картины бытия или мира. Науку же как раз-то и нельзя рассматривать как
систематизацию первичного метаязыка, поскольку она совершает обратное
движение, запрещая такой перенос. Поэтому-то мы и допускаем, что какие-то
вещи несут в себе метаязыковое значение сами по себе, своего рода
"природным" образом.
Употребление здесь рядом терминов "метаязык" и "метатеория" не должно
понимать в том смысле, что это
одно и то же. Метатеория сознания есть то, что мы конструируем в нашей
работе с сознанием, в нашей борьбе с ним. При этом какие-то слова являются
самым простым бытовым материалом для этого "конструирования", потому что
они у нас под рукой, не более того. Что же касается метаязыка сознания, то
здесь мы вынуждены либо пользоваться существующими терминами, которые мы
берем из языка-объекта или метаязыка, либо пользуемся какими-то бытовыми
словами и выражениями, не имевшими до настоящего момента
терминологического смысла, и придаем им специальный терминологический
смысл, как например: "понимание сознания", "работа с сознанием", "борьба с
сознанием". При этом важно, чтобы они одновременно сохраняли и свой
элементарный смысл. В метатеории сознания надо стремиться к терминам,
сохраняющим свое прозрачное значение бытового употребления, ту свою
способность вызывать богатство ассоциаций, которая возместила бы трудности
аналитического описания сознания.
Здесь можно, конечно, увеличить количество терминов типа "работа с
сознанием", что предполагает создание новых пучков ассоциаций, но мы
постараемся, чтобы таких терминов было как можно меньше, потому что
главным для нас остается интерпретация понимания сознания "для нас". Пусть
останутся прежние слова, и лучше мы в них будем каждый раз снова и снова
разбираться, чем вводить термины, которые в дальнейшем могут быть
неограниченно интерпретированы.
Теперь возникает вопрос: можем ли мы говорить о "способах
распознавания сознания?" Можем ли мы говорить о том, что у нас есть
какой-то способ, пусть эмпирический, пусть интуитивный, пользуясь которым
мы могли бы сказать: вот это - сознание, а это - не-сознание. Для нас
языковая форма понимания сознания (а мы сейчас говорим или пишем о
сознании) не должна накладываться целиком на область сознания. Мы не мо-
жем сказать: "Где есть язык - там есть сознание". Мы в нашем понимании
сознания пользуемся языком, поскольку это понимание эксплицируется. Что
касается самого сознания как гипостазируемого объекта, то мы оставляем
вопрос о его отношении к языку полностью открытым. По-видимому, есть много
способов понимания сознания и экспликации понимания сознания. Можно
указать только на один момент: когда речь идет о прекращении сознания, о
борьбе с сознанием, как с тем, что должно быть остановлено, то здесь язык
остается исключительно как способ описания нашего понимания.
Отличение сознания от языка может быть зафиксировано в отдельных
описуемых случаях мышления и языка. Можно, во-первых, найти в языке куски,
в которых предположительно могли бы пересекаться сознание и язык. В
качестве таких кусков языка могут фигурировать языковые формации, которые
являются сами себя обозначающими образами и несут в себе информацию о
самих себе. Последним, например, является образование типа: "я думаю,
что...", "я предполагаю, что...", где референт, к которому отсылает язык,
содержится в самом же языке, а не вне его. В этом случае можно
предположить способность или возможность сведения других образований
сознания к этой форме, то есть редуцировать иные, более сложные языковые
образования к таким формациям, где, как мы сейчас в данный момент
предполагаем, "проглядывает" сознание. Но в данном случае мы как раз можем
отвлечься от языковой формы по той причине, что в виде языкового
обнаружения сознания мы выделяем то, что вообще не является специфическим
свойством языка, и можем рассматривать это свойство самоотсылки к самому
себе в качестве сознания отдельно от языка, и тем самым рассматривать в
качестве сознания такие тексты, которые создаются актом чтения самого же
текста. Тогда мы могли бы предположить, что язык является той сферой, где
сознание получает "сла-
бую маркировку". Мы не можем сказать, что некоторый языковый текст
маркирован как акт сознания. Скорее, мы имеем дело с какими-то
синтаксическими и стилистическими конструкциями, где сознание проявляется
в установлении ранга текста, в установлении текста внутри текста и т. д.
На это явление неоднократно обращали внимание и лингвисты и исследователи
стилевых особенностей языка. Вообще, просто потому, что мы хотим понять не
язык, а сознание, мы считаем, что язык это нечто, что уже понято (не
нами). Мы не понимаем - что такое язык, но здесь мы и не хотим понимать,
что такое язык, - мы хотим понимать, что такое сознание. Сами по себе
языковые оппозиции, как нам кажется, не говорят ни о чем в сознании. Более
того, они не говорят и о присутствии сознания. Можно предположить иное:
когда человек переходит от одной системы оппозиций к другой, тогда мы
можем предположить присутствие факта сознания как фактора перехода от
одного языкового состояния к другому, сама динамика которого как бы
косвенно указывает на то, что имеет место сознание. В этом смысле не
лингвистическими оппозициями нужно пользоваться для разъяснения сознания,
а сознанием для разъяснения лингвистических оппозиций, для интерпретации
самого факта их существования. Сознание вообще можно было бы ввести как
динамическое условие перевода каких-то структур, явлений, событий, не
относящихся к сознанию, в план действия интеллектуальных структур, также
не относящихся к сознанию. По сути дела, область интеллектуальных структур
и лингвистических оппозиций можно определить как область механических
отработок, "сбросов" сознания, куда сознание привело человека и где оно
его оставило, или где он из него вышел. С этой точки зрения можно было бы
выразиться и иначе: когда человек переходит к устоявшейся структуре
языкового мышления, то сам факт, что он остается в данном состоянии
языкового мышления, свидетельствует
о том, что он вышел из сознания, то есть что он покинул какую-то структуру
сознания.
Здесь мы могли бы предложить какую-то "антигипотезу" Сепира - Уорфа.
Точке зрения Сепира - Уорфа (выражающей глубокий языковый опыт современной
науки) о том, что язык является материалом, на котором можно
интерпретировать сознание, средством для интерпретации сознания, средством
для какого-то конструирования структур сознания, мы могли бы
противопоставить предположение о том, что, напротив, определенные
структуры языка выполняются или, вернее, могут быть выполнены в материи
сознания. Но с гораздо большей степенью вероятности мы могли бы
предполагать, что какие-то структуры языкового мышления более связаны с
отсутствием сознания, нежели с его присутствием. Сама проблема
объективного соотношения языка и сознания искусственно навязана наукой
последних полутора столетий. Эта проблема может быть поставлена, вероятно,
с большим основанием, когда речь идет о языке. От нее очень трудно, но
необходимо избавиться, когда мы рассуждаем о нашем понимании сознания,
потому что сознание невозможно понять посредством лингвистического
исследования текста. Исследование текста, даже самое глубинное, даст нам
не более чем "проглядывание" сознания; текст может быть создан без
сознания, в порядке объективного знания или спонтанно.
Сказанное можно переформулировать и так: читая текст, мы можем
сказать: "в этом месте есть сознание", но мы не можем сказать, когда мы
видим текст, что "здесь есть сознание". Сам по себе текст как какой-то
абстрагированный от конкретно-содержательных моментов объект ничего не
говорит о сознании. Текст может быть порожден, между тем как сознание не
может быть порождено никаким лингвистическим устройством, прежде всего
потому, что сознание появляется в тексте не в
силу каких-то закономерностей языка, то есть изнутри текста, но
исключительно в силу какой-то закономерности самого сознания.
Уже в том как мы обосновываем наше "подвешивание" языка, мы
сталкиваемся с одной особенностью области, обозначенной термином
"сознание". Фактически мы видим эту особенность в существовании некоей
фоpмы, которая обладает способностью или свойством саму себя обозначать. В
языке это происходит там, где предметом сообщения оказывается сам механизм
сообщения, и он (предмет) тем самым отсылает к самому себе, существует как
то, о чем в данный момент говорится, то есть как нечто, индуцированное
состоянием, в котором происходит говорение или мышление. Но, чтобы
пояснить это, вернемся к метатеории.
Есть ряд явлений, в которых мы обнаруживаем то, что можно было бы
назвать "законом интерпретирования": речь идет о той особенности, которую
мы приписываем нашему способу введения метаязыка, но одновременно можем
обнаружить ее в объектных свойствах той области или сферы, для разъяснения
которой строится именно метатеория, а не просто теория. Что же это за
свойства, которые ускользают от теории, но, на наш взгляд, поддаются
разъяснению в метатеории? Это довольно обширная область явлений, где
объект тождествен его интерпретации. Приведем простой пример. Допустим, в
