Завербовался в Боснию. Был убит. Убийца. Не просто убит.
Сначала ему отрубили руки. Славка. Так и было. Сам тоже
убивал. Много убивал. (Пауза.) В ад почему-то не попал. Наци.
Но почему? Ну скажите, пожалуйста, почему! (Вскакивает,
раздраженно ходит по сцене. Неожиданно обращается в зал.)
Может, кто-то из вас откроет мне, почему этот не попал в ад?
Он ведь убивал… много убивал! Неужели и здесь… где же ее
искать-то, справедливость? (Неожиданно подходит к Барроу,
берет его двумя руками за плечи, заглядывает ему в глаза.) На
вас, только на вас вся надежда. (Тут же спохватывается.) Ой,
что это я говорю… что я говорю! (Опустошенно и устало
опускается на стул.) Квитаний. Понятно. Кто следующий?
За воротами снова слышится: «Эх, яблочко…» и шум глохнущего
мотоцикла. Голос: «Наверное, моя очередь».
Мотоциклист (выходит на сцену, держа в руках рулевую колонку
от мотоцикла с крылом. Снимает шлем). Значит, дело было так.
Много друзей погибло вот на этом. (Хлопает рукой по крылу.) С
каждым разом смотреть было все тяжелее. Думал, привыкну. Все
они пришли туда за мной. Я увлек их. А значит, в гибели друзей
есть часть моей вины. Я обеспечивал их смертью. Когда я это
понял, их набралось уже два десятка. В ад тоже почему-то не
попал. Наверное, потому что попал к батюшке. Вот, пожалуй, и
все. Вопросы есть? Барроу. Есть. С чего это вы вдруг так
показательно вините себя? Ведь силой вы никого на эту штуку не
затаскивали. (Показывает на мотоцикл.) Да, и позволял им это
кто-то другой, может, родители были первыми. Они уже умели
кататься, когда пришли к вам? Винить себя надо по делу,
дорогой. (Ухмыляется.) Мотоциклист. Вам это точно не понять.
Так есть вопросы? (Оглядывает всех, неожиданно видит
Премьера.) О! И вы здесь! Единственный человек, за двадцать
пять метров до которого я снимаю шляпу! (Подходит,
здоровается. Отходит.) Квитаний. Все ясно. Барроу. Будем
считать, что пока вопросов нет! Раб (вынимает лист и читает).
«А вот что расскажу вам я. Я никого не убивал. Ни одна овца не
может пожаловаться на меня. Но мой отец в детстве часто
говорил: «Помни, счастье – это не радость свершений, это не
семья и даже не любовь. Счастье – это свобода. В то время в
нашей стране правил тиран, и отец, как и многие, заблуждался
по поводу счастья. Я поверил ему. (Вздыхает.) И искал свободу
всю жизнь. Поступал независимо и говорил что хотел. По крайней
мере старался так делать, но ничего хорошего из этого не
получалось. Квитаний. Да, да. Помню, ты что-то рассказывал
тогда об этом. Раб. Меня бросали в тюрьму, били, и, кроме
того, я всегда был кому-то что-то должен. А этого я не любил,
это тоже была несвобода. И хотя наконец на меня плюнули и
стали позволять говорить почти все, я снова опутывался этими
«должен». Должен был искать червоточины у власти. Независимо,
кто был у руля, тиран или просто вождь. Должен был искать
только потому, что по-прежнему чувствовал себя рабом. Теперь
это было со мной навсегда. Но и это не все. Приходилось
рассчитываться за постой, а если его не было – искать себе
место для ночлега, чинить одежду. Ну и, конечно, ругать и
поносить власть – за дело или просто так, уже не имело
значения. И опять со мной были эти проклятые «должен». Я
раздваивался между первым и вторым рабством и запутался
совсем, прямо как тот академик – диссидент, помните? И я ушел
в горы. Ближе к солнцу и дальше от людей. Пил воду из горного
ручья, ел дикие оливы, и, казалось, ничто не заботило меня. Но
однажды я набрел на раненого ястреба. Он умирал. Я напоил его
и выкормил. И вдруг я почувствовал вкус… нет, не тот вкус
радости при мысли, что тирану плохо от моих слов, а привкус,
едва уловимый привкус того, что искал все годы. Но это длилось
лишь мгновение. И как я ни старался впоследствии, уже никогда
не мог нащупать той заветной тропинки, которая привела бы меня
к ней. Зато я всегда был «должен». Мотоциклист. А это и есть
рабство, оно объединяет и раба, и легата. Да и нас с вами. Ему
было, пожалуй, тяжелее, чем Убийце. Квитаний Но, но! Полегче с
обобщениями. Я помню слова великого скрипача: «Никто и не
подозревает, как я ненавижу эту скрипку!» У меня – кресло, у
него (кивает на Премьера) – должность. А у этого (указывает на
Раба) – обязанности. Славка (громко). Так, по-вашему выходит,
честным быть тяжелее, чем убивать? То есть все мы рабы, но
одни убивают, а другим еще хуже? До чего договорились! Артур.
Хуже только тем, кто всю жизнь мечтал стать знаменитым, мечтал
о славе. Понимаешь, только им. Не важно, президент ты или
лицедей. Премьер. Слово какое-то мерзкое. Славка. Хотите
сказать, есть знаменитости, которые стали ими, не мечтая об
этом? Артур. Были. Например, мать Тереза. Барроу (громко). А
вот и не только были, но и есть! Адмирал, например! Он и не
мог об этом мечтать, жидковат. Так что – в галерею! Нет, на
утес! На утес его! Леонардо. Он убил, но он не убийца! Если вы
не согласитесь – сделаете шаг к людоедству. Одно его сожаление
о содеянном может перевесить все. Барроу (обращается к
Леонардо). Ну, прямо поздний Бунин. Интересны высказывания
мертвых о смерти. Артур (не слушая Барроу). Ну хорошо. А если
человек, даже согласившись с этим, скажет: «Пусть так, пусть
что случилось, то случилось, но я ни секунды не жалею, что
прожил именно такую жизнь!» – как говорят все. Леонардо.
Всякий говорящий такое попадает в ад! Можно стать свободным от
всего, кроме совести. Квитаний (задумчиво). А если и от
совести? Леонардо Тогда зло станет личностью. Не было такого
на земле. Квитаний. А как же Нерон? А этот? (Показывает на
Наци). Леонардо. Не было такого на земле.
Воцаряется тишина.
Раб (не обращая ни на кого внимания, глядя куда-то вдаль, но
как бы продолжая читать по листку). «Мучительные размышления
привели меня к выводу: случись такое, что на мою жизнь хватило
бы и плодов, и воды, и больше не нужно было бы ничего, –
несвободным меня делала бы память. Память о той жизни, где
наряду с огорчениями были и удовольствия. Она возвращала бы
меня назад. Я жил бы воспоминаниями даже в таком счастливом
месте. А расхожая логика упорно повторяла мне: раз свободы не
было в прошлом, не может быть и в будущем. Так я уходил все
дальше и дальше от того прекрасного мгновения. Стереть эту
