точку.) «Для того, чтобы выиграть скачки, нужны рысаки. А
хорошие рысаки норовисты. Но без хороших рысаков скачки не
выиграть». Рысаков тогда, помнится, допустили до принятия
решений – и выиграли. Не побоялся. Премьер. Вы что же,
полагаете, что сейчас рысаки не допущены? Квитаний. Всего два.
Да и то потому, что не опасны. Скомпрометированы, так сказать,
перед обществом. Ох, уж этот страх перед личностью! Ох уж этот
страх. (Прикрыв рот ладонью, громко шепчет Премьеру.) Чего
греха таить: сам побаивался. (Уже громко.) Остальные стоят в
конюшнях запертыми и бьют копытами. А в ноздрях – огонь! В
любой конюшне мира есть такие. (Неожиданно отвлекается и
мечтательно смотрит вверх.) Вот, помню, у меня был конь…
пардон. Так вот, только некоторые имеют мужество выпустить их.
Они и входят в историю. А в вашей команде серые лошадки, а
значит, и дела в яблоках. Ведь задача не выиграть, не прорыв,
а стабильность, то бишь смерть! Нет, не лошадки, а уже табуны,
с критической массой. Одному не остановить. Только со страной,
а ведь обрыв все ближе и ближе. (Снова мечтательно.) А какие
открывались перспективы! Долина Нила, уходящая вдаль! Тьфу! Да
что со мной! Нанотехнологии! Все народы с одного старта. Как
будто не было никаких «Дженерал моторс». Все с нуля. Раз в
двести лет бывает. (Замолкает, задумывается. И уже твердо, с
отмашкой рукой.) Но скачек не выиграть! Премьер. Вот те раз!
Приехали. Делаешь, делаешь. Стараешься, стараешься. А тут мало
того, что грозят предательством своих, так еще и пессимизм
нагоняют. Нормально. (Закладывает руки за спину и начинает
ходить взад-вперед.) И потом, что такое критическая масса? Я
никого не боюсь! Квитаний. Это когда они уже сильнее тебя. А я
тоже никого не боялся, было такое заблуждение. (Уже
спокойнее.) Да не волнуйтесь вы так. Сами же говорите, иногда
шаг вперед – результат пинка в зад. Подумаешь, скачки. Вы-то в
респекте. Обстоятельства всегда найдут того, кого надо. Будет
другой, поймет и выиграет. Вы же, надеюсь, радеете не за себя,
не за место в истории, а за державу? Премьер. Ну уж нет! Я еще
не на свалке и способен стегать кнутом. Так что еще посмотрим!
Хотя две попытки уже было. Когда я понял про рысаков, то
приказал полку Кремлевской охраны маршировать под песню Цоя
«Мы хотим перемен». На другой же день ко мне пришли
восемнадцать генералов – и штатские, и военные, короче все,
кроме двух. И знаете, они меня убедили подождать. Мотоциклист.
Невероятно. Обычно шею сворачивали им. Кресло в Кремле – не
«Харлей Дэвидсон». Премьер. Как сказать. Сворачивать всегда
тяжело. Особенно штатским – партийная дисциплина. Да и кресла
иногда проваливаются в подземелья. А потом возраст. «Человек
охотнее бунтует до сорока лет». Захаров прав. Какая уж там
«Юнона», одно «Авось». Мотоциклист. А что дальше-то было?
Премьер. Дальше? А дальше статья Будберга, прямо под седьмое
ноября, чтоб его… ну я и решился на вторую попытку. Барроу (с
сарказмом). Это же надо так родину любить. Мотоциклист. И что?
Премьер. Меня затоптали свои же. Остаток жизни провел на
рыбалке. Хариус на Ангаре отменный. Квитаний (хлопает руками
по коленям). Так это история стара, как очки моей бабушки. Я
же рассказывал вам ее! Вот вам и не «боюсь». Мотоциклист. Чем
закончили-то? Премьер. Плохого сказать ничего не могу. Лет
десять помнили… Хотя портретов совсем не осталось. Предали,
суки! А потом… Барроу (хохоча). Суп с котом! Вот умора! Да,
все по- вторилось! Премьер. Теперь я здесь. Но в аду не был.
Говорят, вообще можно вернуться. Барроу. А вот это странно.
Наци. Да, да. И несправедливо! Никакого уважения к истории! А
ведь она повторяется, повторяется, повторяется.
(Раскачивается. Все молча смотрят на него.) Квитаний. Кстати,
ширина Кремлевской стены до сих пор вмещает только четверку
лошадей? Премьер. До сих пор. Квитаний. Вот видите! Попытка
будет последней. Леонардо (обращается к Премьеру). Помни!
Помни! Чем сильнее человек, чем ярче личность, тем дальше он
от Бога! В умалении близость. Маргарет. Верно, конечно же,
верно. Всю жизнь мы хотим стать сильнее, стать личностью. Это
история о том, как мы расстаемся со своей душой. Как гоним ее
от себя, не желаем говорить с ней. Как понемногу, по капельке
уходит из нас добро. А она не хочет такого конца. Ей жаль
того, с кем она появилась в этом мире. Ее существование – в
скорби о нас. Но есть и те, кто, выполнив задуманное,
старается прогнать ее от себя, не желая иметь ничего общего с
ней. Бьют душу уже кнутом и прямо по лицу. Но она не уходит и
только, плача, стоит перед ними. Лишившись разума, мы не можем
понять, что ей некуда идти. Уйти можем только мы. Это и есть
«безумие твари». Иногда, очень-очень редко, наступают
мгновения, когда люди вдруг останавливаются и слышат этот
плач. И с изумлением понимают, что есть в них нечто, о чем
они давно забыли в чудовищной гонке. Их совесть. Она
напоминает о себе, если вы проходите мимо нищего, спокойно
спите в теплой постели когда мерзнут бездомные, жуете омаров
на виду у голодных, отворачиваетесь от глаз брошенных детей.
(Секундная пауза.) Убиваете друг друга словом. Но человек
(показывает на всех), опять уходит и, время от времени
поворачиваясь к ней, бьет свою душу по лицу. Наотмашь. Снова и
снова.
Повисает тишина.
Барроу. Я не понял. Так что, казнь зеркальщика Гурда снова
откладывается? Наци (рассеянно). Видимо, видимо. Я ведь тоже
думал, что с вишней все решено. А вон на тебе. (Указывает на
молодые побеги.) Раб (подходит к Премьеру). Как вы говорите:
пинка в зад? Барроу (хлопая тыльной стороной одной ладони по
другой и поднося руку ко лбу, восклицает). Ба! А я думаю… ну
почему джентльмены атакуют в смокингах! Жопу прикрывают!
Славка. Погодите, мы так и не дослушали этого парня (указывает
на Франсуа). Ты говорил, что сжег свою любимую и не знал, что
это она. Что дальше-то было? Убийца. Тоже убивец, душегуб!
Квитаний. Что, поди прямо из ада? Франсуа. Первым и очень
быстро стало обгорать покрывало. (Наклоняется к телеге и
выдавливает.) Нет, не могу. Маргарет. Позвольте я.
(Декламирует.) «Языки пламени охватили ее, и резким порывом
ветра ткань сорвало с приговоренной. Все увидели лицо. Рот у
женщины был завязан, чтобы не вводить в искушение собравшуюся
