становится очевидно остальной массе людей, – и вы тут же
видите последствия. И увидите их, если не последуете за мной!
– воскликнул он. – Зависть и ненависть никуда не делись.
Человек снова готов убивать ближнего. Люди способны менять
обстоятельства, но не самих себя. Сам себя человек
совершенствовать не может. Тот, – он выразительно показал
пальцем вверх, – не дал ему права самосовершенствоваться. Я-то
знаю. А теперь главное. По моему глубокому убеждению, человек
становится все хуже. Иначе почему наступит Апокалипсис? А он
наступит, поверь, я – главное действующее лицо! Не потому же,
что человек совершенствуется и становится добрее! В этом
случае я ничего не мог бы сделать. Как раз напротив. Это и
произойдет по причине нравственной деградации людей. С чем
ассоциируется популярное в цивилизованной части общества
утверждение: «Мы стали лучше»? Она, эта часть, считает, что
все больше людей убеждены – убивать нехорошо, убийство
отвратительно. Это база их мнения о себе. Обидеть человека
тоже плохо, мы стали добрее и так далее – это уже производные.
Но так ли? Они по-прежнему убивают других. Одного – за то, что
он диктатор. Солдат за то, что посмели защищать его. А кого-то
просто за то, что были не согласны с ними в том, что его нужно
убить. Помнишь войну в Ираке? Там было убито в восемнадцать
раз больше людей, чем за все время диктатуры. И большинство
считающих, что они стали лучше за последние сто лет, одобрили
ее. Они как будто сказали себе: «Убивайте, но дайте
успокаивающие нас мотивы убийства!» А миллионы обокраденных
ими людей на других континентах дохнут просто оттого, что эти,
«цивилизованные», просто не готовы обуздать свой аппетит.
Разве это рассуждения и позиция человека? Это рассуждения
чудовища. А разве имеет он право продолжать жить? Для чего?
Чтобы убивать или давать лицензии на убийства? Последнее –
исключительно мое, и я не уступлю, хотя желающих масса! Раньше
убивали за виноградники, за руду, золото, за территорию.
Сейчас все больше за взгляды и убеждения. Прогресс налицо.
Цивилизованные общества только сменили повод. А цель-то
осталась прежняя – золото! Только называть его стали
по-разному, да упрятали подальше, чтоб не разглядеть. Если
ваша душа принимает существование поводов для убийства
человека и согласна с ними, конец света неизбежен. Именно
отсутствие их в вас позволяло бы считать человека лучше, а не
возможность сладко спать и сытно жрать, слаще, чем сто лет
назад, прости за грубость. Так что ком все стремительнее
катится вниз, обрастая грязью все больше. А теперь скажи… –
говоривший на секунду замолк, – я повторю свой вопрос, скажи,
не благородно ли я поступаю, стремясь положить этому конец?
Разве не совершаю акт милосердия по отношению к людям? Лера
неожиданно вспомнила слова о том, что человек может стать
лучше только в одном случае: не приобретая блага, а
отказываясь от них. И сделать это, прийти к такому убеждению
он сам не может. Она с трудом силилась вспомнить, где слышала
их, но ей никак не удавалось. Не дождавшись ответа и как-то
странно на нее посмотрев, он вдруг воскликнул: – А здесь,
умоляю тебя, не надо углубляться, не надо трепать свою и без
того истерзанную душу! Ведь все очевидное просто. Это же так
понятно! Зачем копаться без надежды найти истину? Надо просто
жить! Понимаешь, просто жить. Ведь ужасные, как ты говоришь,
поступки совершают люди, стремящиеся чего-то достичь. Но если
ничего не потрясать, просто жить, то и мучиться не за что! Ни
там, ни здесь. Между прочим, только этого я и хочу от тебя!
Честное предложение: меня не в чем упрекнуть. Лера молчала.
Это было так. Но что-то не устраивало ее. Ответ на какой-то
еще неясный для нее вопрос отсутствовал. Ведь сейчас ей
предлагалось пересмотреть не кое-что. Само по себе это не
пугало. Что ж, может, это только здесь и возможно. Тем более и
пересматривать, в сущности, нечего. Если дело обстояло так,
как говорил ее визави, то вообще-то он предлагал ей
успокоиться и отдохнуть. Что тут плохого. Но зачем? И для нее?
Тогда действительно нужно согласиться, что добро достигается
самыми разнообразными путями и запретов здесь нет. В общем,
такой вывод вытекал из его, да и уже из ее рассуждений. А
может, ей просто казались незыблемыми какие-то вещи? Может, и
они ей искусно навязаны, пусть с добрыми намерениями? И нет
ничего страшного в том, чтобы следовать другим советам. Ведь
очевидно плохого в них нет. Стоп. Это ведь не совет. Это
предложение. Предложение касается ее души. Если она примет
его, то когда, в какой момент ее душа окажется во власти
другого? И главное, для чего? Вот вопрос, ответ на который
она так и не получила. – Скажите, а зачем вам это нужно? Какая
у вас цель? И почему нельзя обойтись без меня? – В ее голосе
послышалась настороженность. – Понимаешь, – явно сожалея о
том, что вынужден объяснять свои замыслы, медленно начал
собеседник, – в мире есть люди, которые мне служат за гроши, я
говорил тебе о них, и есть те, которым я помогаю серьезно. –
Кто же это? – Да разные гении, президенты, лауреаты, просто
очень состоятельные люди. – Вы хотите сказать, что гении –
ваша заслуга? – Нехорошее слово «заслуга». Гений – одно из
моих удачнейших изобретений. Я дал вам смысл, а определение
дали вы. Так что мы – сотоварищи. Хотя мое определение гения
отлично от вашего, я достаточно великодушен, чтобы не замечать
этого. – Он явно был рад сменить тему. – По-моему, здесь нет
ничего мудреного, – не уловив подмены, заметила Лера. –
Гениальность – высшая степень одаренности художника. – Не
скажи. Сразу много вопросов: высшую степень всяк понимает
по-своему. И нет двух абсолютно совпадающих взглядов. – Ну и
что? Это не делает человека менее одаренным. – Еще как делает.
Ведь гениальность – это только мнение окружающих. Мнение о
тебе. И если его нет, будь ты хоть сто раз одаренным,
гениальным тебе не быть. За первое ничего не скажу, а второе –
от меня! – Я не понимаю, к чему вы клоните, – растерянно
проговорила Лера. – Если общество считает человека гениальным,
то, скорее всего, это так и есть, но где тут ваша заслуга? –
Прямая. Одаренным человек может родиться, но гением его могу
