Я даже иногда разрешаю им побыть такими. Ну что, я убедил тебя
стать лояльной к моим поступкам? – Нет. Не убедили. Лера
вспомнила телепередачу. Ничего, кроме брезгливости, она не
вызывала. Но многим этот спектакль не просто нравился, они
считали его полезным! Она не могла объяснить, почему так не
считала. Скорее из устоявшихся представлений о том, что всякая
добытая нечистоплотным путем правда не может служить добру. –
Вы не убедили меня, – повторила Лера. – Может, не совсем
удачный пример? – Он озадаченно посмотрел на нее. – Наверное.
Последнее время я огрубел, деликатность, так сказать, столь
необходимая раньше, куда-то исчезает, – с сожалением добавил
он. – Меньше требуется. Ведь такие, как ты, – редкость. Да,
потерял нюх. Но все-таки конкретных возражений у тебя нет. Я
правильно понимаю? – А можно спросить у тех, кто находится
здесь? – неожиданно вырвалось у нее. Лера действительно не
находила возражений в ответ на его доводы, но чувство
ненормальности такой «помощи» все еще не покидало ее, и она
хотела утвердиться в своем мнении. – Что спросить? –
насторожился собеседник. – Благодарны ли они вам за то, что
оказались здесь, за то, что вы сделали для них там? – Нет! Это
невозможно, это исключено, – зачастил он. И тут же взяв себя в
руки, добавил: – Здесь невозможно разговаривать с ними. Ты
ведь сама знаешь. – Он выжидательно посмотрел на нее. И снова
неожиданно для себя, будто по подсказке кого-то незримого,
находящегося рядом с ней, четко выговаривая каждое слово, она
произнесла: – А для чего вам моя душа? Повисла пауза. –
Вообще-то сама душа мне не нужна. – Было заметно, что
разговаривающий с ней рассчитывал ответить на этот вопрос
позже. Ты ведь не можешь передать мне ее, – усмехнувшись,
добавил он. – Нужно только, чтобы ты не наделала глупостей. –
Как же я могу их избежать? Что мне нужно сделать? – Ничего. Ты
будешь приятно удивлена, но ничего особенного делать не нужно.
Не надо только поддаваться на уговоры и причинять себе боль.
Просто делай то, что ты делала до этого. Иди вперед. Как
видишь, мои пожелания искренни. Не надо ничего потрясать. Не
надо приносить себя в жертву «возвышенному». Большие дела –
большие последствия. Ты ведь поняла, что не можешь их
предвидеть, так зачем же добавлять неприятностей не только
себе, но и другим? А потом снова мучиться. Пожалей их. Будь
разумной. Вот и вся моя просьба. Разве ты сама этого не
хочешь? Разве не этого ты хотела всю жизнь? – Я всегда
поступала так, как мне подсказывала совесть. – Совесть? Что же
это такое, если ты следуешь ее указаниям и не сомневаешься,
что делаешь правильно? Неужели ты не допускаешь иного в ее
советах? Ведь если есть вещи, в незыблемости которых ты не
сомневаешься, ты недалеко ушла от тех, кто считает
незыблемыми, но уже другие установки. И убеждены, что только
они и правы! Или их кумиры, считающие, что только им удалось
поймать истину за хвост. Их много, хочешь быть одной из них?
Ты же знаешь, такие убеждения ложны! Зачем еще раз наступать
на грабли, оставленные на земле? – Не знаю, – неуверенно
начала Лера. – Но не было случая, что бы я пожалела, послушав
голос совести. – Она помолчала. – Сейчас мне кажется, что
такое имя было у моего первого Я, первозданного,
неискаженного, не убитого горем и страданиями, не отягощенного
безумием, которое захватило людей, – тихо проговорила она. –
Ну, пожалуй, не все так трагично, – словно испугавшись, что их
разговор подходит к какой-то незримой истине, торопливо
перебил собеседник. – Подумай, сколько людей поступает,
по-твоему, неправильно, но ведь они так не считают. Почему же
ты считаешь, что твоя совесть правильнее, чем их? – Поступая
так, они слушают не свою совесть. Точнее, не слышат ее. Потому
что «Я ни о чем не жалею» – девиз самых несчастных людей на
земле. – А ты ее слышишь? Ты что же, лучше других? – Нет,
конечно. Я просто хочу услышать ее больше, чем они. – За что
же такая привилегия? Может, ты знаешь, почему они не хотят
этого так же сильно? Или почему она вообще молчит у других?
Кого же они тогда слушают? – Себя. Но других себя. Чем больше
таких нас в себе, тем труднее услышать первого. Наверное, во
мне их не так много. А слышать свою совесть не привилегия, а
мука. – Так если в них ее меньше, значит, им легче жить? –
Совесть – единственное чувство, которое живо, пока болит. И
мертво, если вы не ощущаете его – верный признак собственной
кончины. Я точно знаю. И мертвые просто ходят рядом с живыми.
Даже разговаривают. Но разве это жизнь? – Ты ушла от ответа.
Ведь им легче? – Наверное, но там, на земле. – Выходит, они
счастливее тебя? – Если думать только о жизни там – может
быть. – Так люди-то и думают только о жизни! И девиз их
правильный. Они стремятся жить здесь и сейчас! Разве ты не
слышала таких слов? – Слышала, к сожалению. – Да почему же «к
сожалению»? – А потому, что убивать и не мучиться – это и есть
безумие твари! Потому что потом все эти «немучения» придут к
тебе здесь одновременно. Как же не «к сожалению»? – Это
говоришь не ты. – Он озабоченно посмотрел вокруг и
пробормотал: – Однако… ты меня прижала, давай-ка сменим тему.
Для начала, смею утверждать, что человек не изменился со
времен католической инквизиции и даже за тысячелетия! Это так
же неизменно, как неизменны плохие новости на НТВ, – он
захохотал. Лера ошалело посмотрела на него. Такой реакции от
того, кто сейчас стоял перед ней, а человеком его назвать она
не могла, ожидать было бы безумием. Ей даже на секунду
показалось, что она не здесь, не в этом кошмаре, а в своей
компании там, на даче в Подлипках, далеко-далеко отсюда. Но
это длилось только секунду. – Да, вы не стали лучше, чем ваши
предки сто лет назад, – как ни в чем не бывало, с напором
продолжил он. – И хотя большинство людей в цивилизованных
странах уверены, убеждены в противном, это не так. Что
изменилось? Изменилось расстояние между бедными и богатыми,
исчезла пропасть. У человека стало гораздо меньше причин
ненавидеть соседа, завидовать ему. Но разве он стал лучше?
Нет, стали лучше окружающие обстоятельства, а это не одно и то
же. Стоит какой-то социальной группе вырваться вперед по
условиям и благам жизни настолько далеко вперед, что это
