все-таки верила, что впереди восторжествует свет и радость. И
это чувство, эта надежда помогали ей все здесь пережить, вели
вперед и поддерживали ее. Теперь надежда исчезла. Конец.
Неимоверным усилием воли она снова попыталась заставить себя
осмыслить случившееся. Но то, что удавалось без особого труда
там, оказалось невозможным сейчас. Все, что она увидела, было
выше ее понимания – понимания человека, родившегося и жившего
когда-то вместе с людьми там, внизу. И это новое чувство, что
сейчас она потеряла нить, связывавшую ее с миром, сменилось
ужасом. Ужасом одиночества и пустоты в этом бывшем ее мире,
мире, которого уже не было. Где та планета, та земля, которую
она знала? Где люди, с которыми она жила, мечтала и задумывала
свои будущие книги? Где сейчас ее мама? Где сиреневые сады,
вдохновение и запах весны? Где ее любовь и думы о будущем
детей? Где убаюкивающий шум прибоя? Где вы, любимые ласточки?
Какими ненужными показались ей сейчас все эти искания,
размышления и порывы. Какими мелкими – собственные желания и
цели. Какими низкими были требования и придирки к своим
близким! «Зачем я жила так? Зачем жила вообще?» В доли секунды
исчезло все. Все оказалось тщетным и ненужным. Все было лишь
призраком, который назывался «жизнь». Все обратилось в прах.
* * *
– Где! Скажите, где эта библиотека! – Джо Барроу буквально
набросился на двух мужчин. – Зачем вам она? – недоуменно
спросил тот, что покрепче. – Ведь каждая из них – хранилище не
только добрых, но и злых мыслей. И всем только кажется, что
они дремлют. Опасно оказаться внутри этой бездны. Кто знает,
что они перевернут в вашей душе? И что вы натворите на земле.
– Так вы скажете, где она? – В его тоне послышались угрожающие
нотки. – Ах, библиотека! Вон там, – и оба указали в сторону
Кремля.
ПАДЕНИЕ
– А разве не следует ограничить установку изваяний? – Не
только следует, но даже необходимо. Из разговора двух
патрициев
Хрясь! Широкий медный обруч вокруг горловины огромной бочки,
скрипнув, занял свое прежнее положение. Большая деревянная
колотушка покатилась по палубе. «Прости, Господи!» Дин Джеймс
Харрисон, старый боцман на флагманском фрегате ее королевского
величества, вытер пот со лба. Никогда прежде ему не
приходилось запечатывать в бочку с ромом собственного
адмирала.
В библиотеке было полно сумасшедших. Он не вкладывал в это
понятие ни капельки зла. Странные люди – и по внешнему виду, и
по поведению – то появлялись в ее залах, что-то бормоча себе
под нос, то исчезали. Порой навсегда. Он догадывался, что это
ее старые посетители, бывавшие здесь тридцать-сорок лет назад
и так привыкшие к царившей в ней тишине и спокойствию, что изо
всех сил тянулись к ней и теперь. Да и идти по большому счету
им уже некуда. Никому они не нужны. Друзья и родственники
давно умерли, а молодые просто забыли о них. Вот и сегодня
один из таких посетителей в обтрепанных брюках, незаметно
подойдя к столу, за которым он работал, и, глядя поверх голов,
но обращаясь именно к нему, произнес: – Как вы думаете, был ли
флорин когда-нибудь денежной единицей Польши? Бесцеремонность,
с которой с ним заговорили, смутила Сергея. Но через секунду
он понял, что тот не замечает этого, и с любопытством
посмотрел на странного человека. А еще через секунду решил
поддержать разговор: – Знаете, я пытаюсь вспомнить, где он был
денежной единицей, но в Польше вряд ли. – Нет, был одно время,
– по-прежнему не глядя на него, пробормотал тот. – А как вы
считаете, если один учился очень хорошо, а потом сорил
деньгами всю жизнь, а другой трижды поступал… Может, ошибка в
документах? Шансов поговорить не было. – Извините, я занят, –
с сожалением произнес Сергей, и тот, не сказав ни слова,
медленно побрел дальше.
* * *
«Прошла целая вечность. Проходит целая вечность. Мимолетно
проходит», – неслось в голове. Слова, целые сгустки слов,
образовав нечто вроде вращающегося волчка, неспособные
сформировать мысль, все увеличивали нарастающий ком в ее
сознании. Мозг, казалось, был неспособен справиться с этим.
«Кажется, всё», – были первые внятные слова, которые
произнесла она. И это вернуло ее к жизни. Именно так она
назвала бы случившееся.
– Неужели ты до сих пор не поняла неизбежность такого финала?
– Раскатистое эхо этих слов оглушило ее. – Финала… – снова
отдалось эхом за ее спиной, и это не был голос ее проводника.
Безотчетный страх заставил ее медленно повернуться. Лера
подняла голову. На лиловой полусфере небосвода стоял ОН.
Гигантская тень, точнее, колышущиеся темные очертания,
проступающие на фоне тускло мерцающего ореола, не давали
разглядеть его лучше. Но это сейчас и не требовалось. – Я
спрашиваю тебя! – Кто вы? – Неожиданно для себя она вдруг
почувствовала неизбежную необходимость предстоящего разговора.
И это странное чувство помогло ей взять себя в руки. –
Неправильный ответ. И ты знаешь, кто я. – Так это все вы?.. –
Конечно. А разве это не лучший вариант? Повисла пауза. – Как
долго я тебя ждал! Хотя обычно бывает наоборот. – Зачем? –
вырвалось у нее. – Если бы это случилось раньше, у них было бы
время, да и возможность переубедить. Сейчас же тебе известно
все, и поэтому твое решение дорогого стоит. Дорогого! Впрочем,
это пустое. Я продолжу. Ты видела все. Скажи, а неужели было
бы лучше, чтобы так все и продолжалось? Муки и страдания,
измены и предательства, истязания и убийства. Даже там человек
иногда сомневается в целесообразности такой жизни и очень
часто задает себе именно такой вопрос. Но ты-то сейчас должна
была понять, что лучше покончить с ней разом. Ведь согласись,
избавить не только живущих людей, но и будущих детей от
ожидающего их кошмара – разве это не акт милосердия? Или ты на
стороне тех, кто, не мучаясь, живет на свете? Неужели после
всего, что видела, ты считаешь, что и дальше можно испепелять
людей, как и раньше, только заменив печи Освенцима ядерным
смерчем? Лера была ошарашена таким поворотом. Но все еще
отчасти находясь в том, предыдущем состоянии, помня о нем, она
почти автоматически проговорила: – Нет! Я не могу считать так!
– И уже удивляясь тону, с каким сказала это, еле слышно
добавила: – Но это было один раз в истории. – Верно. А раньше
людей разрывали живьем на части. Хочешь, я предположу, что их
ждет в будущем? – Не надо. – То-то же. Привычка ничему не
удивляться, несомненно, помогала ей. Но она так и не научилась
понимать сразу, для чего, с какой целью происходит то или иное
событие здесь. Тем более сейчас, после того, что увидела. Она
знала, что осмысление всегда приходило позже. Именно по этой
причине она не задавала себе первый вопрос: зачем? – Я не могу
принять того, что вы предлагаете взамен. Это не лучше их
существования. – Лера старалась говорить ровно. – Пусть
несовершенного, но существования. Я знаю, что у человека есть
тысячи минут жизни без боли. Есть минуты радости и восторга. И
я никогда не буду считать, что лишить его всего этого лучше,
чем мгновенная смерть. – Она сама удивилась спокойствию, с
каким были произнесены эти слова. Ей показалось, что осознание
необычайной важности происходящего помогало ей справиться с
волнением. – Что ж, давай поразмышляем. – Голос уже звучал
миролюбиво. – Эти минуты, конечно, у него есть, но только
тогда, когда он не думает о других, когда гонит такие мысли
прочь. А разве это не одно и то же, что сказать: «Пусть они
мучаются и умирают, лишь бы я не знал об этом и не видел
этого»? Считая это лучшим, соглашаясь с правомерностью такого
существования, ты ставишь новые цели в их жизни. Ты что же,
думаешь, более гуманно не выходить на улицу, а выезжать, чтобы
не видеть всего этого? Отдавать приказы, а не исполнять, чтобы
вращаться в искусственно созданном обществе таких же
избранных? Так это уже есть. Так живут в Беверли-Хиллз, да и,
пожалуй, по всему миру. Сегодня ты не видишь попрошайку,
завтра жестокое убийство, а потом спокойно спишь, не видя
истязаний миллионов? Это что-то новое в добродетели! – Я не
могу сказать, почему! Почему мгновенная смерть хуже. Может
быть, сейчас, может быть, пока. Все во мне протестует против
такого финала. Не таким он должен быть. – Так подумай, как
было бы правильно. Может, я именно так и сделаю? И ты станешь
соучастником этого конца. Впрочем, я сам могу предложить тебе
варианты. Давай сделаем их конец радостным! Например, во
всеобщем веселье. Я это могу устроить. – Нет! – Лера
ужаснулась от одной мысли стать соучастником. Она не была к
этому готова. Какая разница, в каком состоянии находится
человек, если смерть мгновенна! – Это же так ясно, – уже вслух
добавила она. – Вот видишь! Я уже сделал им подарок! Ты сама
поняла это. Согласись, я мог бы устроить по-другому. Так что
намерения у меня самые гуманные. Человек может написать только
одну книгу. Поставить только один спектакль. Лишь умирать
человек может многократно. Пойми же, нет никакой разницы
между фильмом, убивающим нравственность, и фильмом,
убаюкивающим ее, например комедией. Так что я против роспуска
режиссеров по домам. Где же я ухахатываться буду? Да и прожить
человек должен только свою жизнь, а шалуны актеры, запускающие
в свою душу вымышленный образ и чужие страсти, совершают
прямо-таки духовный подвиг! Не каждый пойдет на такое. Ведь
ежедневные попытки расставания со своей личностью – суть
предательство души. И чем талантливее человек, тем дальше от
себя, от своей личности уходит он. А если еще и страстно
желает ощутить чудо, сладостное мгновение взлета, я подвожу
его к самой границе, к самому краю этой бездны и часто, очень
часто он с восторгом делает шаг вперед. Уже сам! Никогда я не
оставляю такие желания без ответа. Нет, актеры – мой ударный
отряд и получают сполна. Вот где настоящие трагедии! Вот
театр! А вы – Шекспир! Шекспир! Прекратить его муки – не
высшая ли цель гуманизма? – Только одну книгу, – медленно
прошептала Лера, осо- знавая услышанное. – К примеру, «Русский
ответ бразильскому раздражению Смирновой», – перебил он. – Да,
но финал! – словно очнувшись, воскликнула она. – Совершенно
иной! – Меняет все! – с воодушевлением поддержал ее визави и
уже спокойнее продолжил: – То, чем восхищается большинство, не
всегда достойно восхищения. И наоборот. А для большинства все
решает мнение кумиров. И не согласные – изгои. Запомни: важно
лишь твое чувство. Твоя правда. Помнишь портрет евангелиста
Луки? – А предлагают твою ложь, – задумчиво, словно не слыша
