когда он видит, кого сжигает, и она еще жива и смотрит ему в
глаза! Ее лицо исказилось от ужаса. – Ведь согласись, в душе
человека в этот момент не могут происходить обычные процессы.
Они сверхнеобычны. Ведь не может же неимоверное напряжение
человеческого духа в эти мгновения быть мертво и неподвижно!
Что порождает оно в душе? Согласись, что если перед тобой
женщина, которую ты любишь, ради которой живешь, – ты убиваешь
себя сам. Если бы он узнал любимую потом, через некоторое
время, самоубийством это назвать было бы нельзя. Но он убивал
ее живую и сознавал, что делает, хотя бы одно мгновение! –
Замолчите! Замолчите! – закричала Лера. – Я не хочу больше
этого слышать! – Окружающее поплыло у нее перед глазами. Когда
она пришла в себя, лиловое мерцание ореола по-прежнему не
давало разглядеть его лучше. Но это сейчас и не требовалось. –
Сверхнеобычно… согласна. Да, я согласна, сверхнеобычно. – Так
что же, что оно меняет в человеке? Какие пласты в его
невидимой для меня глубине приходят в движение? Ведь что-то
невероятное происходит там, в вашей душе, и это невероятное
меняет все. Почему он становится другим и я не узнаю его?
Объясни! Самообладание уже полностью вернулось к ней. – Я
знаю, что происходит там… теперь знаю. В это мгновение в нем
рождается вера. Нет, возрождается! Она есть в каждом из нас,
только дремлет. И чтобы разбудить ее, одному надо просто
остановиться, а другому пережить смерть. Свою или любимого
человека. Вот и все. – Вера? Но… но не торопись. Наверное,
все-таки такое потрясение дает человеку другое, нечто вроде
сверхспособностей. Видеть там… через стену или влиять на
других людей. Я ждал по меньшей мере такого ответа. И я всегда
стараюсь поддержать человека в этот момент. Я протягиваю ему
руку – вот с чем ты должна согласиться. – Да, я поняла, вера!
– словно не слыша его слов, повторила Лера. – Но не все из них
это понимают и берут иногда другое… – Ну какая еще вера? – Он
раздраженно и резко поднял руки. – Что за блажь! Ну скажи, что
дает человеку эта вера? Что?! И вдруг Лера почувствовала
необычайную легкость, как будто не было этих последних
мгновений, как будто по чьей-то неведомой воле силы, только
что оставившие ее, вернулись, наполнив ясностью уже
помутившийся разум. Она не- ожиданно поняла, что знает ответ
на этот вопрос: – Вера? Вера не дала бы Лойко Зобару воткнуть
нож в сердце любимой! И жизнь их была бы легендой в песнях.
Вера остановила бы тысячи других кинжалов, а главное – весь
этот чудовищный конвейер смерти ваших любимых, и люди забыли
бы слово «война»! Вера сделала бы всех мужчин мира отцами, а
слезы тысяч матерей превратила бы в слезы радости. И самым
дорогим на свете стали бы глаза их брошенных детей. Вера
делает из ада – пепел! Вера подарила бы каждой женщине
любовь, без которой нет ничего живого на этой земле. Вот что
дает вера! Он разочарованно развел руками. Молчание длилось
около минуты. – Пора определяться. Другого выхода нет. – Какое
это имеет отношение к тому, что происходит сейчас? – выдавила
из себя Лера. – И неужели было бы лучше, если бы я не
вмешалась тогда? – Твой второй вопрос содержит ответ на
первый. Но все-таки… давай еще раз и… по порядку. Я вынужден
повторить свой вопрос. Ответ очень важен для меня, да и для
тебя тоже. А мне он еще недоступен. Ведь у меня нет души. Она
вздрогнула. – Да, да. Именно это я и хочу понять. Что это
такое, с чем вы так боитесь расстаться? Что за тайну,
недоступную мне, хранит ваше сердце? Что это за сущность,
которую нельзя потрогать и увидеть, но которая бывает для вас
дороже жизни, своей единственной жизни, столь необходимой не
только вам, но и вашим родным, близким? Как же вы расстаетесь
с ней, не думая о них, но сохраняя душу? Что за субстанция,
перед которой меркнут все сокровища мира и чем я не могу
обладать? Чем она так дорога вам?! Что дает она вам такого,
чего не могу дать я? Он помолчал и тяжело выдохнул: – Так что
же ты почувствовала в то мгновение? Лера закрыла глаза и после
паузы, собравшись с силами, произнесла: – Мне стало безмерно
жаль. Я простила его. Моя любовь простила его. Но перед этим я
сошла с ума. – Именно так я и думал! – воскликнул он. –
Значит, его прощала уже твоя душа! Ты та, что нужна мне! – В
его голосе чувствовалось неподдельное возбуждение. – А раз
так, разве эти чувства не соединили бы их здесь? Любовь и
прощение? Разве ее прощение не приблизило бы этот момент? И,
наконец, главное! А разве возникло бы оно, будь на его месте
другой? Представь, твой любимый погиб под колесами автомобиля
где-то далеко от тебя, разве ты захочешь смерти, чтобы быть
рядом с ним! Так что же даю им я? И что наделала ты? – Я
сделала бы то же самое, окажись там снова! – вырвалось у нее.
– Ведь если каждый начнет убивать своих любимых, родных и
близких, что же такое будет, какой-то хаос, кошмар. Это не
может называться жизнью. – Значит, ты выбираешь не хаос, а
порядок? – Конечно! – Значит, не воссоединение, а разлуку? А
как же тогда стремление человека к свободе? Ведь порядок – это
нормы и правила жизни, обеспечиваемые насильственным путем.
Например, законом, который диктует, что ты можешь делать, а
что – нет. Ваша история знает и другие примеры обеспечения
такого порядка. – Что же, по-вашему, хаос лучше? – Если цель
человека – свобода, истинная свобода, то это единственный
вариант. Полная свобода ото всего. Она снова задумалась.
Подобная логика противоречила ее сознанию, ориентирам,
полученным при жизни, отличалась от привычного мышления.
Выходит, бросив факел к ее ногам, он породил чувство прощения?
Неужели другими действиями нельзя вызвать его? Но прощение
всегда возникает в ответ на какое-то зло, это его необходимое
условие. Значит, тот, кто сейчас перед ней, прав? Нет, ты
что-то перепутала. Зло и прощение – разные категории. Зло и
добро – вот мерило поступка. Зло, породив прощение, не может
принести добра, не может сделать людей счастливыми. И она
твердо произнесла: – Нет. Вы предлагаете хаос и зло. А я
выбираю добро и порядок. – Добро и порядок, – он усмехнулся. –
Как это совместить? – Я не знаю. – Значит, на самом деле людям
свобода на земле не нужна. Неужели я ошибался? Ты, что же,
веришь больше Ему? – задумчиво добавил он. – Да. – Он
поклялся, что воды Ноя не придут более на землю. Как ты
думаешь, почему Он сделал это? – Это же так понятно. Ему стало
жалко людей. – Если это чувство свойственно Ему, как же быть с
миллионами, претерпевшими страшные муки? Нет, здесь что-то
другое. – Наверное, у Него иная логика, – неуверенно
произнесла Лера. – А раз так, неужели непонимание этой логики
не оправдывает вас? Все, все без исключения поступки людей! –
Оправдывать добрые поступки нет нужды. – Я о них и не говорю.
Я хочу, чтобы ты поняла: Он обещал это по другой причине. – По
какой же? – Так же приближая конец, как это делаю я, избавляя
людей от мучений – а именно такая преследовалась цель, – Он
совершил ошибку. Нельзя было оставлять даже одного. Помнишь
гениев? Даже один решает все. Он и предавший ангел. Христос и
Иуда. Один решает все! То, из-за чего все было сделано,
повторилось в гораздо более худшем виде. И в каких масштабах!
Так что и здесь задачи у нас совпадают. Мы делаем общее дело.
– Он на мгновение задумался. – Наверное, я покажу тебе это. –
Что? – Она удивилась равнодушию в своем голосе. – Я устала. –
Почему вообще это чувство возможно здесь? И почему не
прекращается их разговор? Мысли путались, и, понимая это, Лера
еще больше ощутила свою беспомощность. – Много столетий я не
решался никому это показать. – Что показать? – К ее усталости
добавилось раздражение. – Пантеон падающих героев. – Героев?
Чьих героев? И почему падающих? – Ваших, ваших героев. Тех,
кого вы носите на руках. Тех, кем восхищаетесь – иногда всю
свою жизнь. Тех, кто стоит над вами, кто владеет не только
волей, но и вашими мыслями, вашим умом. – Кто стоит у власти?
– Ее раздражение нарастало. – Власть многолика. Это те, о ком
ты подумала, но и другие. Писатели, вожди, артисты,
композиторы, всякого рода преступники, хотя в принципе это
одно и то же, наконец, просто лидеры. – Вдруг он громко
захохотал. Лера невольно вздрогнула. – Все люди всю свою жизнь
падают и поднимаются. – Голос его стал ровным. – Многим
удается подняться на тот уступ, с которого упали. Некоторым
даже чуть выше, но о них мы говорить не будем, ведь в
следующий раз они могут и не вскарабкаться, верно? Надежда
умирает последней, так кажется, говорите вы, – мрачно добавил
он. – Но есть и те, кто почти никогда не достигнет первого
уступа. Они будут падать все ниже и ниже. Именно такие люди и
есть мой главный интерес. Именно их вы чаще всего возносите к
небесам, ими восхищаетесь, их делаете своими кумирами. И я
делаю то же самое. И здесь мы опять вместе, прошу заметить! Но
есть одна тайна: они должны упасть, чтобы вы их вознесли! И
они должны возжелать вашего обожания. Сами возжелать!
Согласись, никакой логики, а ведь она у нас с вами одинакова.
Это, как ни крути, уже наши герои. И если с тобой мы просто
близки, то, будь у меня душа, – он снова захохотал, – с этими
героями меня можно было бы назвать родственными душами! – Он
замолк. – Но ее нет у меня! Именно поэтому я и стараюсь
понять, что за тайна движет тобой, что ослепляет тебя и делает
глухой! И эта тайна не в твоем теле и не в твоем мозгу. Будь
это так, я бы сразу понял. Это в твоей душе! А здесь я
бессилен. Представь себе всесильного во всем и беспомощного в
понимании одной лишь вещи! Поэтому я и хочу понять, что
творится в душе человека в моменты сверхпереживаний. Потому
что эта тайна поклонения и восхищения, тайна неверия ни в
смерть, ни в жизнь после нее, ни в возмездие, тайна, делающая
в мгновение ока проповедника чудовищем, – там, в самой ее
глубине. Человеческий Грааль! И если я доберусь до него, если
постигну недоступное, я смогу смотреть вашими глазами, думать
вашими мыслями, дышать вашими переживаниями, стучать в ваше
сердце. Жить! Жить внутри вас, а значит, владеть… то есть, –
он быстро поправился, – понимать человека. – Неужели понять
душу нельзя по-иному? – Я не Толстой. Да и Вагнера тот не
любил. – При чем здесь он? Найти то, что вы ищете, не
удавалось никому. – Он подошел к тайне ближе всех. Даже
потрогал. А это вам не прогулка Фауста. Лишь один человек
сожалел о принадлежности к «князьям мира сего». Но уже сто лет
титулы уступили место «положению». И разве живо сожаление хоть
