Александрии, синяя роба а Кастельроссо, а сейчас одежда
греческих крестьян? В Александрии, в Кастельроссо или на
острове майора Ратлиджа могли сказаться -- и наверняка были --
немецкие агенты. А мы пересели с моторки на гидроплан, с
гидроплана на торпедный катер, с катера на каик. Следы
заметали, капрал. Нам нельзя рисковать.
Миллер кивнул, посмотрел на мешок с одеждой, нахмурив
брови, наклонился и, достав белый балахон, стал его
разглядывать.
-- Чтобы пройти через здешние кладбища, наверно, -- изрек
он. -- Привидения будем изображать.
-- Это маскировочные халаты, -- объяснил Мэллори. -- Чтоб
на снегу нас не заметили.
-- На чем?
-- На снегу. Это такие белые кристаллики. На острове
Навароне есть довольно высокие вершины. Возможно, придется уйти
туда. Для того и халаты.
Миллер онемел от удивления. Ни слова не говоря, он
растянулся на палубе, подложил под голову мешок и закрыл глаза.
Улыбнувшись, Мэллори переглянулся с Андреа.
-- Хочет как следует погреться на солнце, прежде чем
заняться освоением белого безмолвия... А что, это идея. Может
быть, и тебе поспать? Я постою на вахте пару часов.
Пять часов каик шел курсом норд-тень-вест, параллельным
побережью Турции, не приближалась к нему ближе, чем на две
мили. Греясь на все еще теплом ноябрьском солнце, Мэллори сидел
на носу, прижавшись к фальшборту. Он внимательно следил за
небом и горизонтом. Андреа и Миллер спали на палубе. Кейси
Брауна никак было не выманить из машинного отсека. Лишь изредка
он высовывался из люка, чтобы подышать свежим воздухом. Но
интервалы между его появлениями все увеличивались: старому
"кельвину" требовалось все больше внимания. Браун регулировал
систему смазки, подачу воздуха. Механик до мозга костей, он был
расстроен тем, в какое состояние привели двигатель. Его клонило
в сон, болела голова: через тесный люк воздух почти не
проникал.
Оставшись один в рулевой рубке, зачем-то установленной на
таком маленьком судне, лейтенант Энди Стивенс смотрел на
проплывающий мимо них турецкий берег. Подобно Мэллори, он
наблюдал за морем, переводя взгляд с побережья на карту, с
карты на острова, которые постоянно перемещались относительно
друг друга, ставя его в тупик. Возникая в дымке благодаря
рефракции, островки словно парили в воздухе. Затем глаза
штурмана устремлялись к картушке ветхого спиртового компаса,
чуть покачивавшегося в изъеденном коррозией кардановом подвесе,
потом -- вновь к побережью. Иногда он поглядывал на небо или
окидывал взором от траверза до траверза панораму горизонта. В
рубке снова повесили засиженное мухами, побитое по краям
зеркало, куда он старался не глядеть.
Болели предплечья, хотя его дважды сменяли на руле. Худые
загорелые руки одеревенели, сжимая рассохшиеся спицы штурвала.
Юноша неоднократно пытался расслабиться, как-то уменьшить
напряжение сводимых судорогой мускулов рук, но пальцы сами
собой стискивали штурвал. В пересохшем рту появился
солоновато-кислый привкус. Сколько он ни пил нагретую солнцем
воду из кувшина, привкус и сухость во рту оставались. Он не мог
также избавиться ни от тревоги, засевшей где-то выше солнечного
сплетения, ни от противной дрожи в правой ноге.
Стивенсом овладел страх. Не только потому, что он еще не
участвовал в боевых действиях. Сколько он себя помнил, Стивенс
постоянно испытывал страх. Он и сейчас помнил все случаи, когда
он испытывал страх, начиная с приготовительной школы. Все
началось с того, что дома его столкнул в бассейн отец, сэр
Седрик Стивенс, знаменитый исследователь и альпинист. Отец
заявил, что только так сын научится плавать. Как мальчуган
вырывался, как барахтался, напуганный до смерти! Вода попадала
в носоглотку, желудок словно свело спазмом, вызывая непонятную
жуткую боль. Глядя на него, до слез хохотали отец и два старших
брата, рослые, веселые и такие же бесчувственные, как сэр
Седрик. Стоило Энди вылезти из воды, они снова сталкивали его в
бассейн.
Отец и братья... Так продолжалось все школьные годы.
Втроем они превратили его жизнь в сущий кошмар. Крепкие,
энергичные, в постоянном общении с природой, отец и братья
поклонялись культу силы и физического здоровья. Они и
представить себе не могли, чтобы кто-то не получал
удовольствия, прыгнув в воду с пятиметрового трамплина или
перескочив на коне через высокий барьер, забравшись на острые
скалы или выйдя под парусом в море во время шторма. Все эти
развлечения они навязывали и ему. Часто у Энди ничего не
получалось. Ни отец, ни братья не могли взять в толк, почему он
избегает свирепых забав, до которых сами были охочи. Они были
не жестокие, а просто грубые, недалекие люди. Поэтому у Энди к
обыкновенному, естественному страху примешивалась боязнь
неудачи, опасение, что у него что-то не получится, и тогда его
осмеют. Будучи мальчиком чувствительным к насмешкам, он начал
страшиться всего, что может вызвать насмешку. В конце концов,
он стал бояться страха и в отчаянной попытке преодолеть этот
двойной страх к двадцати годам стал скалолазом. При этом Энди
приобрел репутацию такого смельчака, что отец и братья стали
его уважать и считать ровней себе. Насмешки прекратились. Но
страх не исчез, он усиливался. И однажды во время особенно
сложного подъема, обуянный слепым, беспричинным страхом, он,
едва не погиб. И страх этот он до сих пор успешно скрывал. Как
и сейчас. Он и сейчас пытался скрыть свой страх. Энди всегда
боялся неудачи, боялся не оправдать чьих-то надежд, боялся
чувства страха. Но больше всего боялся, что узнают о его
страхе, что кто-то заметит этот страх...
Поразительная, невероятная голубизна Эгейского моря;
плавные нечеткие очертания Анатолийских гор на фоне блеклой
лазури; хватающая за душу волшебная палитра голубых, лиловых,
пурпурных и синих красок нагретых солнцем островов, лениво
проплывающих мимо; сверкающая всеми цветами радуги рябь,
пробежавшая по воде, над которой пронесся напоенный ароматами
ветерок, что прилетел с зюйд-веста; мирно спящие на палубе
люди, ровный и беспрестанный стук старого движка... Все это
наполняло душу миром, покоем, безмятежностью, теплом и истомой.
И чувству страха, казалось, нет тут места. И весь остальной
мир, и война так далеки.
Пожалуй, нет, война не так уж и далеко. Она то и дело
напоминала о себе. Дважды появлялся немецкий гидроплан "арадо",
покружил над каиком; следом за ним "савоя" и "фиат",
отклонившись от курса, прошли вдвоем на бреющем полете и,
по-видимому, удовлетворенные осмотром, исчезли. Это были
итальянские машины, базирующиеся на Родосе и почти наверняка
пилотируемые немецкими летчиками. После капитуляции,
объявленной правительством Италии, немцы согнали своих недавних
союзников в концлагеря. Утром в полумиле от них прошел крупный
каик под немецким флагом, ощетинившийся пулеметами. На баке
была установлена 42-миллиметровая пушка. Пополудни с
оглушительным ревом мимо них пронесся быстроходный немецкий
катер, да так близко, что каик едва не перевернулся. Грозя
кулаками, Мэллори и Андреа почем зря ругали гогочущих матросов.
Но попыток осмотреть или задержать каик не было. И британцы, и
немцы могли не колеблясь вторгнуться в нейтральные турецкие
воды, но существовало молчаливое джентльменское соглашение,
согласно которому суда и самолеты не осуществляли взаимных
военных действий. Они вели себя словно посланцы воюющих держав,
очутившиеся в столице нейтрального государства, и относились
или безупречно вежливо и холодно друг к другу, или подчеркнуто
не замечали присутствия противника. Однако появление судов и
самолетов враждующих стран постоянно напоминало о войне.
Происходили и иные события, свидетельствующие, сколь непрочен
этот кажущийся мир. Медленно двигались стрелки часов, приближая
их с каждой минутой к той гигантской скале, которую надо было
покорить через какие-то восемь часов. Впереди по курсу в
пятидесяти милях от каика возникли очертания мрачных, словно
зазубренных скал острова Навароне, повисшего над мерцающим
горизонтом. Остров, чей темный силуэт выделялся на сапфирном
фоне неба, казался далеким, пустынным и грозным.
В половине третьего двигатель остановился. Не было ни
чиханья, ни перебоев -- признаков неизбежной беды. Еще секунду
назад слышалось его уверенное тарахтенье, и вдруг наступила
полная и зловещая тишина. Первым к машинному отсеку бросился
Мэллори.
-- В чем дело, Браун? -- В голосе капитана слышалась
тревога. -- Движок сломался?
-- Не совсем так, сэр. -- Браун все еще возился с
двигателем, и голос его звучал глухо. -- Я его просто выключил.
-- Выпрямившись, он неуклюже вылез из люка, сел, свесив в отсек
ноги, и стал жадно хватать ртом свежий воздух. Несмотря на
загар, лицо его было очень бледным. Мэллори внимательно
посмотрел на механика.
-- Можно подумать, вас кто-то до смерти напугал.
-- Не в этом дело, -- помотал головой Браун. -- Сидя в
этой проклятой дыре все эти последние два или три часа, я дышал
ядовитыми газами. Только сейчас понял. -- Проведя по лбу рукой,
он простонал. -- Голова раскалывается, сэр. Закись углерода не
очень-то полезна для здоровья.
-- Утечка в выпускном коллекторе?
-- Да. И не только это. -- Он ткнул пальцем вниз. --
Видите вон ту водонапорную трубку? На ней шар, водоохладитель.
Трубка не толще листка бумаги. Должно быть, много часов была
утечка на фланце. Минуту назад в ней вырвало огромную дырищу.
Искры, дым, пламя длиной дюймов шесть. Пришлось сразу выключить
эту хреновину, сэр.
Поняв, наконец, что произошло, Мэллори кивнул.
-- Что же делать? Отремонтировать сумеете, Браун?
-- Это невозможно, сэр, -- решительно мотнул головой
механик. -- Нужно заварить или запаять. Внизу, в груде хлама я
приметил нужную деталь. Вся ржавая, немногим лучше той, что
полетела... Но надо попробовать, сэр.
-- Я помогу, -- вызвался Миллер.
-- Благодарю вас, капрал. Как думаете, сколько вам
понадобится времени, Браун?
-- Бог его знает. Часа два, может, четыре. Гайки и болты
заржавели, придется срубать или отпиливать их, потом искать
другие.
Мэллори промолчал, медленно повернулся и направился к
Стивенсу. Оставив рулевую рубку, тот склонился над рундуком,
где лежали паруса. Подняв голову, юноша вопросительно посмотрел
на новозеландца.
-- Доставай и ставь, -- одобрительно кивнул головой
Мэллори. -- Брауну понадобится часа четыре на ремонт. А мы с
Андреа поможем тебе, как сумеем.
Два часа спустя двигатель все еще молчал. Каик удалился на
значительное расстояние от турецких территориальных вод, его
несло к большому острову, находившемуся милях в восьми по курсу
вест-норд-вест. Теплый ветер стал крепчать и дул с 0стовой,
затягиваемой тучами, части горизонта. Под рейковым парусом и
кливером -- других парусов не нашлось, -- закрепленным на
фок-мачте, -- приблизиться к территориальным водам оказалось
невозможно. Мэллори решил идти к острову -- там их будет
труднее обнаружить, чем в открытом море. Озабоченно взглянув на
часы, он перевел огорченный взгляд на удаляющееся турецкое
побережье. И тотчас весь насторожился, вглядевшись в темную
полосу моря, суши и неба на востоке.
-- Андреа! Видишь?
-- Вижу, капитан, -- отозвался рядом Андреа. -- Каик. В
трех милях отсюда. Идет прямо на нас, -- добавил он тихо.
-- Идет на нас, -- согласился капитан. -- Позови Миллера и
