прибыл самолет - неожиданный, но отнюдь не нежданный. Ванесса,
например, ждала его уже третий день.
После того как мы распрощались со священниками и полицейскими -
они все как один с безграничным терпением относились к нашей пестрой
компании и ее необычным занятиям, - забраться на борт было минутным
делом. В последнее время мне разве что в видениях грезился материал,
из которого был сделан наш самолетик, - отполированный акриловый
пластик, неуязвимый для сильного ультрафиолетового излучения (на
Амазонке его прозвали "кожа мачете"), первое напоминание о мире, в
который нам предстояло вернуться.
Деннис вел себя как нельзя лучше. Кроме отпущенного при посадке
замечания, что самолет - это частичная конденсация летающей тарелки,
он почти ничего не говорил. Рев двигателя, решительно взятый на себя
руль - и вот уже пилот, легенда здешних мест, в воздухе, а вместе с
ним и мы. Какой же это крошечный мирок, Ла Чоррера: мелькнули
постройки, стадо пасущихся на зеленом лугу зебу, похожих на тающие
шарики ванильного мороженого, и он скрылся за непроходимыми
джунглями. "Вот и осталось позади все, с чем мы соприкасались и что
соприкасалось с нами", - подумалось мне. В Летисии мы провели два
дня. За это время Деннису стало явно лучше, зато другие начали в
разной степени отдаляться друг от друга. Наверное, это была
компенсация за излишнюю близость, следствие оторванности нашей
экспедиции от всего остального мира. Самое странное, что произошло с
нами в Летисии, так это встреча в аэропорту: едва мы успели
спуститься по трапу, как столкнулись с Джеком и Руби, американской
четой, которая пару недель снимала у Ив квартиру в Боготе. Когда я
встретил их шесть недель назад, сочетание их имен показалось мне
странным (Джек Руби), теперь же то, что они, можно сказать,
поджидали нас в аэропорту, только усугубило эту странность. Все это
как-то не укладывалось у меня в голове.
Когда мы вернулись в Боготу, Деннис почти полностью пришел в
норму; он настаивал на том, что его состояние было вызвано не
проявлением хронически неуравновешенной структуры личности, а неким
временным нарушением химического равновесия. От любого напоминания о
сверхпроводящих связях четвертого измерения, аяхуаске или шаманизме
его бросало в дрожь. "Слушай, я сыт этим по горло", - говорил он. И
его можно было понять.
Брат почти пришел в норму, дли меня же только начинался
многолетний период нового мышления - состояние затянувшегося
недоверия, породившее идеи о природе времени, которые я изложил в
книге "Невидимый ландшафт".
Двадцатого марта мы пришли к единому мнению, что Деннис
окончательно вернулся к нам. Все были несказанно счастливы и
отпраздновали это событие в одном из лучших ресторанов Боготы. Это
"было колоссальное достижение - позволить обратному процессу пройти
своей чередой, без пагубного воздействия методов современной
психиатрии. Решающее испытание в дикой глуши, испытание, которому
рано или поздно должен подвергнуться каждый шаман, закончилось
успехом. Мы сделали первый шаг на пути к знанию.
Двадцать первого марта я сделал запись в своем дневнике -
первую за несколько недель и единственную, что мне удалось сделать
за пару следующих месяцев. Вот что я написал:
21 марта 1971 года
Прошло семнадцать дней с четвертого марта и конкретизации
амперсенда. Если я более или менее верно понял этот феномен, то
завтрашний - восемнадцатый - день ознаменует собой середину
эксперимента. По моим прогнозам, завтра Деннис вернется к тем
психологическим установкам, которые были у него до первого
марта, хотя может случиться и так, что вместо остаточной амнезии
относительно событий в Ла Чоррере, у него проявится растущее
понимание эксперимента, авторство которого принадлежит ему.
Прошедшие недели дались нам нелегко, казалось, они состояли из
стольких времен, мест и умов, что изложить события рационально,
в хронологическом порядке, было бы просто невозможно. Только
"Поминки по Финнегану" дают некоторое понятие о парадоксе в том
виде, в котором его, испытали мы, благодаря обретенной
способности проникать за двуликую сущность времени. Несмотря на
прежнее непонимание и неверные представления о циклах времени и
чисел, оперирующих внутри этого феномена, теперь я уверен, что
за эти семнадцать дней мы пережили - правда, порой с
отступлениями и, разумеется, в чрезвычайно сжатом виде -
достаточно полный цикл, чтобы суметь предвидеть, пусть и не
вполне ясно, события следующих двадцати с лишним дней и иметь
некоторое представление о приблизительной природе и
направленности развития опуса.
Из этой записи ясно видно: если Деннис почти оправился от
захватившей все его существо титанической борьбы, я все еще
находился в самой гуще своей собственной битвы. Мною завладела и,
завладев, уже не отпускала навязчивая до одержимости идея о природе
времени. Заурядные заботы повседневности потеряли для меня всякий
интерес. Внимание мое полностью сосредоточилось на попытках
построить новую модель времени, истинного времени. Меня занимали
резонансы, рекуррентности и идея, что события - это
интерференционные картины, появление которых вызвано другими
событиями, отдаленными по времени и причинам. В этих ранних своих
умопостроениях я изобрел некий мифический цикл, на завершение
которого требовалось сорок дней. Только позднее, под впечатлением
календарной природы временных циклов и их связи с ДНК, я обратил
внимание на циклы продолжительностью в шестьдесят четыре дня. Эти
раздумья в конце концов привели меня к "Ицзин". В тех ранних моих
соображениях по поводу сорокадневного цикла алхимического искупления
едва угадывается окончательная теория, разработанная в конкретных
деталях, и все же очевидно, что цель у них одна. Резонансы,
интерференционные картины и фрактальные регрессии времени во времени
- вот материалы, из которых я начал возводить свою теорию. И в конце
концов, после нескольких лет трудов, ей суждено было обрести
некоторую стройность. Однако стройность эта - дело будущего. Первые
наметки отличались неуклюжестью, самоцитированием и своеобразием.
Только уверенность в том, что их удастся привести в членораздельный
и понятный для других вид, все эти годы удерживала меня от того,
чтобы бросить все к черту, пока первые интуитивные прозрения наконец
не преобразовались в систему формальных доказательств.
Конец марта мы провели большей частью в Боготе. То был довольно
мрачный период. Муравьиная сутолока перенаселенного современного
города плохо действовала на наше обостренное пребыванием в джунглях
восприятие. Деннис вел себя совершенно нормально, вот только вид у
него был болезненный и слегка пришибленный. От Дейва никаких вестей
не было, и Ванесса в конце концов вернулась в Штаты одна. Двадцать
девятого Деннис последовал ее примеру и вылетел в Колорадо. Я
уговаривал Ив поехать в Южную Колумбию: мне нужна была передышка для
размышления. Так мы и сделали. Я восстановил в памяти события в Ла
Чоррере - при этом никаких новых открытий мне сделать не удалось - и
пришел к выводу, что домой нас влекла какая-то физическая сила
притяжения. Тринадцатого апреля, спустя без одного дня месяц после
моей встречи с НЛО, мы вернулись в Беркли.
Пребывание там было кратким и нелегким. Я уже начал различать
смутные очертания того, чему суждено было стать теорией временной
волны "Ицзин". Как раз тогда были составлены схемы иерархии
гексаграмм "Ицзин", иерархии, которая в конце концов превратилась в
компьютерную программу под названием "Временная волна ноль". Я
сторонился людей и с головой ушел в работу - ни к чему другому у
меня не было ни интереса, ни терпения. Мной овладела мания
творчества такой силы, какой я не мог себе даже представить.
Казалось, каждый разговор на эту тему только усугубляет зияющую
пропасть непонимания.
Мои попытки получить отклик у тех, кого я тогда считал
"столпами науки", сопровождались самыми смехотворными случаями. В
один прекрасный майский день это нелепое намерение привело меня в
лабораторию вирусологии и бактериологии Калифорнийского университета
в Беркли. Я заранее договорился о встрече с доктором Гюнтером
Стентом, специалистом мирового класса в области молекулярной
генетики, автором "Молекулярной химии гена". В то время я еще не
знал ни того, что Стент славится своей легендарной скандинавской
прямотой, ни того, что он мнит себя человеком Возрождения и
социальным философом. Через год или два он опубликует книгу,
призывающую к реформе общества в целом, где в качестве идеальной
модели предложит традиционный общественный уклад жителей Самоа.
Я застал великого ученого в лаборатории. Одетый в белое, он
царил меж пузатых колб и обожающих его старшекурсников. Меня оттуда
шуганули, и какой-то ассистент провел меня в кабинет Стента, окна
которого выходили на запад, где вдали, за университетским городком,
угадывался силуэт моста Золотые Ворота. С высоты десятого этажа
студенческий городок походил на копошащихся на зеленой лужайке
муравьев. Через несколько минут ко мне присоединился сам Гюнтер
Стент.
Аскетического вида, он откинулся в кресле, а я пустился
излагать идеи, стоявшие за экспериментом в Ла Чоррере. Я старался
начать исподволь, но мне мешали нервозность и излишнее благоговение.
Через несколько минут я почувствовал, что Стент, кажется,
прикидывает, не наброшусь ли я на него с кулаками. К чести своей,
он, похоже, отогнал эти тревожные подозрения и предоставил мне
разглагольствовать дальше. Лицо его приобрело абсолютно бесстрастное
выражение, и я все больше недоумевал, в каком направлении пойдет
наша беседа. Наконец после особо длинного и оригинального пассажа,
на всем протяжении которого он сохранял полнейшую непроницаемость, я
решил поставить вопрос ребром.
- Доктор Стент, я пришел, чтобы рассказать вам об этом только
потому, что хотел бы узнать, есть ли в моей теории что-то стоящее,
или она целиком ошибочна.
Он слегка оттаял и, поднявшись из-за стола, подошел к окну. Мы
оба постояли, глядя на запад через толстое стекло. Потом со вздохом
сожаления, от которого у меня упало сердце, Стент повернулся ко мне
и проговорил:
- Дорогой мой юный друг, эти идеи нельзя даже назвать
ошибочными.
Отчаяние мое было столь глубоко, что я обратился в бегство,
сгорая от смущения. Ну и поделом мне, нечего было пытаться
заигрывать с традиционной наукой.
Подобные встречи убедили меня, что придется заново изучить
эпистемологию, генетику, философию науки - всю гамму дисциплин,
необходимых для разговоров на темы, к которым у меня пробудился
столь безудержный интерес. По мере того как я все глубже постигал
"Ицзин" ("Книгу перемен"), моя идея о том, что ее структура есть
основа временной волны или волн, продолжала развиваться. Эти волны
представляют собой дискретные периоды перемен, которые следуют друг
за другом и одновременно включают в себя друг друга. Я пришел к
пониманию того, что логика временных волн явно подразумевает
окончание обычного времени и конец общепринятой истории. На этом
этапе идея симбиотической психометрии и увиденный в Ла Чоррере НЛО,
встретившись у меня в голове, отождествились друг с другом и с темой
конца света, присутствующей в западных религиозных традициях.
Первая - еще количественно неопределенная - временная карта
изобиловала совпадениями, связанными с моей личной биографией. В
частности, получалось, что граничные точки каждого участка волны
имеют для меня особое значение. Если совместить одну из этих точек с
экспериментом в Ла Чоррере, то получалось, что некоторые точки в
прошлом (смерть матери и встреча с Ив) и в будущем (двадцать пятый
день рождения) приобретают особый смысл. Я убедился, что важные для
меня события происходят с пугающей регулярностью - каждые шестьдесят
четыре дня. Над этими идеями нужно было поработать в одиночку,
поскольку моя маниакальная сосредоточенность на них и их
