меня до служебного входа в офис "Трансаэро", и лишь после этого счел
свой долг исполненным.
-- Удачно слетать! -- пожелал он.
В чем-то он недалеко ушел от Алешки.
-- Постараюсь, -- пообещал я. Предъявил на входе свой пропуск и без
всяких проблем вошел.
В маленьком вестибюле было шумно и накурено. Центром общества являлся
Данилов. Он развалился на диванчике, а вокруг него толпились
девчонки-операторы, уже в плащах и курточках, явно из предыдущей смены,
задержавшиеся, чтобы послушать байки всеобщего любимца, несколько
незнакомых мне летчиков. Почти все дымили, пилоты и Данилов пили пиво.
-- И вот, подтекает ко мне Пыльник, -- продолжал Данилов свой
рассказ, и начинает виться у ног. Мне, само собой, интересно, с чего
такая честь? Я пинаю его ботинком...
Те, кто представлял себе Пыльников более-менее точно, захохотали.
-- Он свивается кольцом вокруг ступни! Ну все, думаю, с ногой можно
прощаться...
Тут Данилов заметил меня и оборвал рассказ:
-- Петя! Давай, пошли!
-- До вылета еще двадцать минут, -- просительно произнесла одна из
девушек. -- Александр Олегович, так что там...
-- Грязь! -- торжественно произнес Данилов. -- Грязь на ботинках! Про
канаву-то еще помните? Пыльник почувствовал непривычный минеральный
состав и обалдел! Новое месторождение!
От хохота затряслись стены.
А ведь Данилов не просто балагур! Его любят за то, что в его
рассказах чужие всегда выглядят полными кретинами! Раньше в русском
фольклоре место идиотов занимали американцы, французы, немцы. Теперь --
чужие. "Попали как-то человек, Хиксоид и Даэнло на необитаемую
планету..."
Интересно, это влияние деда, или он и впрямь такой?
Впрочем, можно вспомнить и старую версию, что все анекдоты о
престарелых коммунистических правителях, позже -- о новых русских, еще
позже -- о генералах-министрах из хунты Шипунова, сочиняли и
распространяли работники спецслужб. Если невозможно заставить народ
полюбить негласных правителей общества, то надо их высмеять. Это снизит
накал человеческой ненависти, превратит ее в иронию. В глупый,
бессильный, самодовольный смех. Маленькие и умные народы, кстати, давно
это поняли и позволяли смеяться над собой. А сейчас нашим правителям...
которые по сути-то своей -- лишь наместники чужих, надо ослабить
неприязнь к инопланетянам.
-- Познакомьтесь, это Петя. Петр Хрумов. Гроза китайских дехкан! --
воскликнул тем временем Данилов, обнимая меня за плечи. Все захохотали,
но Данилов внезапно стал серьезен: -- Этот паренек -- единственный в
мире человек, способный посадить космический корабль на шоссе. Я не
шучу. Мне это не по силам.
Все смотрели на меня.
-- Очень скоро его имя будет у всех на устах, -- продолжил Данилов.
-- У всей планеты! Можете заранее брать автографы.
Меня и то, мороз по спине пробрал от таких слов. А у Маши, с ее
осторожностью, волосы бы дыбом встали. Но никто в словах Данилова
криминала не углядел. Я пожал руки пилотам, выслушал комплименты от
девчонок, и вслед за Даниловым двинулся по коридору. Разумеется,
регистрацию мы не проходили. Вместе с летчиками, которые поведут лайнер
в Хабаровск, доехали на машине до "Боинга". Поднялись в первый салон.
Девчонки-стюардессы притащили маленькие бутылочки с французским вином.
Данилов, не теряя времени, откупорил одну и наполнил бокал.
-- Ну, Петя, не тормози!
Я плеснул себе чуть-чуть. Данилов чокнулся, кивнул:
-- За удачу! Ох, как она нам пригодится!
Днем, в Звездном, я мимоходом видел Данилова. Но тогда это был совсем
другой человек. Собранный, жесткий, официальный. Мы поздоровались,
Данилов сказал что-то поощрительно-ободряющее -- и я продолжил поход по
бюрократическим коридорам.
Сейчас рядом сидел нервничающий, зажатый -- и от этого излишне
разговорчивый человек. Мне даже вспомнился тот, молодой летчик, замерший
на фотографии с дедом. Наверное, Данилова до сих пор давит та война,
плен, угроза расстрела. Тот страх не изжит, не пройден, два десятилетия
лишь загнали его вглубь. Неужели дед этого не видит?
Трудно придется Александру Олеговичу, если что-то пойдет на перекос.
Салон потихоньку наполнялся людьми. Бизнесмены с подругами, молодые
клерки из государственных учреждений, так и не привыкших экономить
деньги, несколько иностранцев. Эконом-класс тоже был набит под завязку.
-- Я вот какую историю вспомнил... -- задумчиво сказал Данилов. -- С
год назад, за пару часов до старта "Великоросса", второй пилот, Женя
Лейкин, поскользнулся на лестнице и сломал ногу. Отменять старт было
крайне невыгодно. Больше пилотов не было. Ребята слетали тогда так,
вдвоем. Прецедент, что ни говори.
-- Джамп-навигатор -- фигура более важная, -- подумав, возразил я.
-- Но и рейс более срочный. У тебя ведь универсальный допуск, Петя?
Пилот и джамп-навигатор для сверхмалых челноков, второй пилот или
джамп-навигатор для кораблей среднего и большого тоннажа?
-- Да.
-- Подумаем, -- удовлетворенно сказал Данилов, и откупорил вторую
бутылочку с вином.
Я откинулся в кресле. Господи... Нет, сломанная нога -- куда меньшее
зло, чем выкидывать человека у стартового стола.
Неужели я начал мерить зло?
Делить на большее -- и меньшее?
Лайнер начал разгоняться, я закрыл глаза и расслабился. Уснуть бы.
Это у меня получилось.
Стюардесса меня будить не стала, а вот Данилов -- не церемонился.
Когда разносили ужин, или, скорее, завтрак, он потряс меня за плечо:
-- Петр, соберись...
Я недоуменно поглядел на него.
-- Вырабатывай желудочный сок, поглощай белки и калории... --
Александр с подчеркнутой заботливостью раскрыл передо мной коробку с
завтраком. -- Давай, порубаем.
Мы ели, обмениваясь ничего не значащими фразами, поглядывая в
иллюминатор, за которым была лишь темнота и проблески маячка на крыле
лайнера. Рокот двигателей здесь, в переднем салоне, казался слабым и
далеким.
-- Где-то над Новосибирском летим, -- предположил Данилов. -- Бывал
здесь?
-- Совсем маленьким. Не помню, -- я сжал зубы.
-- Извини... -- Данилов сообразил в чем дело слишком поздно. --
Прости, Петр. Я совсем забыл.
-- Ты и не обязан помнить, где разбились мои родители.
-- Черт... -- полковник выглядел по-настоящему смущенным. -- Как-то
глупо я...
-- Брось, Саша. Бывает, -- я вернул стюардессе прозрачную коробку, не
опустевшую даже наполовину. Кормили слишком хорошо, меня утомила схватка
с отбивной и единоборства с салатами. -- Я родителей и не помню, если
честно.
Я встал и двинулся по проходу. Вот так, наверное, и мои родители
летели... спокойно и беззаботно. Наверное, поуже были проходы между
рядами, и не в каждое кресло был вмонтирован телевизор и телефон. А так
-- мало что изменилось. Та же дюралевая труба с крыльями и
турбореактивными движками. Те же двести пятьдесят -- триста метров в
секунду. Такие смешные цифры -- по сравнению со "скоростями убегания".
Абсолютный покой по сравнению с джампом.
Но этой скорости вполне хватило, когда на высоте десять тысяч метров
у "тушки" разрушилось правое крыло...
О чем они думали, мои незнакомые и молодые родители, в ту последнюю
минуту, когда самолет, потеряв управление, кувыркался, приближаясь к
земле? Обо мне, может быть. О том, как правильно сделали, не взяв меня с
собой.
Я дернул дверь туалета, но она была закрыта. Прислонился к обитой
синтетической тканью стене. Опустил руку в карман, достал фотографию и
газетную вырезку двадцатитрехлетней давности.
Мне не хотелось смотреть в лица родителей. Это было бы нечестно. Тем
более здесь и сейчас. Я смотрел на себя, маленького и капризного,
вырывающего ладошку из руки отца. Ведь он не виноват, этот мальчик,
которым был я...
Я развернул хрупкую бумагу. "Президент соболезнует..."
Зачем я взял эту вырезку? Что хочу найти в
профессионально-соболезнующих строках? Никогда ведь не пытался узнавать
детали той катастрофы. И правильно делал, наверное.
"Представитель "Российских авиалиний" категорически отверг версию о
кавказском или крымском следе, отметив, однако... Уже найден один из
черных ящиков, и ведется расшифровка... Более ста погибших, включая
двенадцать детей..."
Ля-ля-ля, три рубля... Я знаю, каково это сочувствие -- со стороны.
Густо замешанное на любопытстве, облегчении и праведном гневе...
направленном на стрелочников. В данном случае -- на механиков,
выпустивших в полет древний лайнер.
"В Новосибирск прибывают родственники жертв авиакатастрофы. Одним из
первых прибыл известный политолог и публицист Андрей Хрумов, потерявший
в катастрофе всю семью -- сына, невестку и двухлетнего внука. Наш
корреспондент попытался взять интервью у..."
Ля-ля-ля... три рубля...
Я закрыл глаза.
"Наш корреспондент", ты же ошибаешься! Дед не мог потерять меня. Вот
он я. Стою в металлической сигаре, мчащейся над заброшенным обелиском в
сибирской тайге. Я живой!
"К сожалению, процитировать ответ Хрумова мы не рискнем. Но реакцию
убитых горем людей представить несложно. Боль и отчаянье..."
Я ведь живой!
Я остался не только на старой фотографии! Я вырос, и стал летчиком!
Наперекор судьбе, убившей родителей! Назло всему! Я живой!
"Сила удара была такова, что процесс опознания..."
-- Нет... -- прошептал я, комкая вырезку. Хрупкая бумага ломалась по
сгибам. -- Нет!
Какая еще сила удара? Меня не было в том дюралевом гробу!
Стюардесса остановилась рядом и взяла меня за локоть.
-- Петр Данилович? Вам нехорошо?
Я сглотнул, глядя в ее встревоженное лицо. Девочка, да как ты не
понимаешь? Мне не может быть хорошо или плохо! Меня просто нет! Я где-то
там, внизу, в ветвях сосняка и густой траве, в иле, на дне заполнившейся
водой воронки! Десять килограммов хрупкой плоти так и не стали здоровым
мужиком, воплотившим все мечты деда.
-- Петр Данилович... -- девушка попыталась потянуть меня к ближайшему
креслу.
-- Ничего... -- прошептал я.
-- Что -- ничего?
-- Уже -- ничего, -- я отвел глаза. -- Все прошло. Я... растерялся...
Она непонимающе смотрела на меня.
-- Простите... -- я вырвал руку, отталкивая улыбающегося японца
протиснулся в туалет. Японец торопливо извинился вслед. Я захлопнул
дверь, прижался лбом к безукоризненно чистому зеркалу. Нужник благоухал
розами. В настенном экране шли мультики, как и сто лет назад глуповатый
кот гонялся за хитроумным мышонком. Все надежно и незыблемо.
Подняв фотографию я всмотрелся в светловолосого мальчика.
Прости, малыш. Ты не смог стать мной. Ты превратился в часть Земли. А
я -- стал тобой. Взял твое имя и судьбу. Вырос, считая себя Петей
Хрумовым, внуком "известного политолога и публициста".
Что мы думаем о Сильных, воспитывающих из не принадлежащего им
человечества космических извозчиков?
Что мы подумаем о человеке, взявшего на воспитание ребенка с
единственной целью -- вырастить спасителя человечества?
Я ведь не очень-то и похож на него. Только цветом волос. Даже глаза у
него темные, а не голубые. Так просто было думать, что я повзрослел и
изменился.
Не оставлять за спиной ничего?
Так мне и нечего оставлять, дедушка... простите, Андрей Хрумов. Мне
нечего оставлять. Я один в этом мире. Мне ничего не принадлежит. Даже
любви и дружбы я избежал -- ведь это сковало бы меня. Вы воспитали меня
великолепно, Андрей Валентинович.
Нобелевская премия ваша, по праву.
Склонившись над унитазом -- подкрашенная багровым ароматизатором
лужица воды казалась кровью -- я закашлялся. Меня начало подташнивать,
что-то кислое и мерзкое рвалось наружу. Я попытался задавить рвоту, но
