невзгод. Оба мужчины крепкие и работоспособные, что нельзя так легко
сбрасывать со счетов, когда речь идет о таком путешествии как наше. И вот
еще что нужно принять во внимание. В Новой Англии очень мало женщин, и
хотя в Салеме и соседних районах мы можем набрать людей, среди них будет
тоже очень мало женщин. Эта цыганка, как и ее братья, сильная и здоровая.
У нас на борту пять холостых мужчин - себя я не считаю, - которые захотят
жениться, - которым просто необходимо жениться, Эли, если мы не хотим,
чтобы наша маленькая колония исчезла с нашей смертью. Если бы мне удалось
взять с собой пять таких, как эта девица, я бы сделал это, друг мой, даже
если бы мне самому пришлось спать на палубе всю дорогу.
- Бог, - торжественно заявил Эли, - всегда предоставлял восходящую
пару избранникам своим. Эта оборванка совсем не из таких, и вы совершите
неслыханную ошибку, взяв ее или кого-либо из них на борт.
- Хорошо. Так я понимаю, что ты против этого, Эли?
- Более того, мистер Горе, если вы пустите этих бесчестных,
безбожных, ленивых и никчемных цыган на корабль, то вы тем самым
преступите все, на что я надеялся и что задумал, и с этого момента я
никогда не буду доверять вашему мнению.
- Погоди-ка, - и тут я увидел, что маленький человечек ощетинился и,
казалось, вырос, как собака, у которой шерсть встала дыбом. Передо мной
был настоящий автор "Ежегодника" в самом активном своем состоянии. - Мои
суждения, Эли, какими бы ошибочными они тебе не казались, сделали
возможной эту экспедицию. Все приготовления были проделаны мной, и земля
выписана на мое имя. Я знаю страну, знаю ее условия и оставляю на твое
собственное усмотрение вопрос, сможешь ли ты лучше обойтись без меня, чем
я без тебя. Иди на корабль, друг мой, и возьми там все, что, по твоему
мнению, тебе принадлежит, и помашешь мне рукой с пристани, когда в среду
мой корабль с этими оборванцами отправится в море. Цыгане едут с нами. И
это мое последнее слово.
Я видел, как у Эли отвисла челюсть. Он издал захлебывающийся звук.
Затем, прикрыв ладонью рот, он сглотнул и заговорил. В его неторопливой
деревенской речи послышались нотки обреченности.
- Вы зажали меня в угол. Вы имеете власть, мистер Горе, но это не
значит, что правда за вами. Правда не всегда там, где нужно, и именно по
этой причине мы отправляемся в чужую страну. Если вы помните, именно
принуждение заставило того другого судовладельца принять на борт Иона. И,
насколько я понимаю, он был потом рад отделаться от него. Спокойной ночи
вам. Спокойной ночи, мистер Филипп.
Он тяжелой поступью покинул комнату и прикрыл за собой дверь.
Натаниэль нервными поспешными движениями принялся набивать свою трубку.
- Тысяча проклятий, - вырвалось у него. - Снова мой адский
темперамент! Я же только что говорил тебе, что не стану брать их. И так и
намеревался сделать. А теперь я дал слово. Будь он неладен этот Эли
Мейкерс!
- Но вы еще не дали им свой окончательный ответ, - успокаивал его я.
- Нет, но я дал его Эли. И это слово я должен сдержать. - Каждое свое
слово он сопровождал ударами длинного тонкого пальца в воздухе. - Я не
могу покориться Эли Мейкерсу, каким бы здравомыслящим человеком он мне ни
казался. И в конце концов, все что я тут говорил в пользу Свистунов, - это
все справедливо. И его несогласие ничего в этом не меняет. Не будет больше
об этом, Филипп. Они едут с нами.
Еще пять дней напряженных подготовительных работ, обнаружения
забытых, отложенных или утерянных вещей и дел; дней, полных задумчивых
взглядов прохожих, желавших нам попутного ветра и мечтательно глядевших на
запад. И наконец в среду, двенадцатого марта 1679 года в одиннадцать часов
утра "Летящая к Западу" отчалила, развернулась носом в открытое море, и
Англия начала растворяться за нашей кормой.
Путешествие наше не было отмечено никакими особыми событиями.
Натаниэль, которому уже дважды довелось совершать подобный вояж,
рассчитывал, что мы прибудем к месту назначения где-то на третьей неделе
мая. В действительности почти двухнедельный штиль, в течение которого
паруса вяло висели на мачтах, задержал наше прибытие в бухту Салем до
второго июня. Но эта задержка не причинила нам особых неудобств, так как
Натаниэль щедро запасся водой и провизией. Мне это путешествие особенно
запомнилось благодаря тому, что на борту были во-первых, Свистуны,
во-вторых, Эли, и наконец, Линда.
Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна, всех
поразила страшная морская болезнь. Даже такой закаленный путешественник
как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним делили,
и стонал, призывая смерть облегчить его участь. Меня самого невероятно
мутило, а звуки и зловоние блевоты многократно усиливало мои муки, но даже
в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать сострадания к женщинам,
которые теснились в своих каютах. Появление Ральфа Свистуна, пришедшего
без всякой брезгливости опорожнить переполненные сосуды нашего позора,
дать нам свежей воды и ломтики лимона, было встречено не менее радушно,
чем явление самого ангела-хранителя. Он рассказал нам, что они с Саймоном
ухаживали за мужчинами, в то время как Джудит присматривала за женской
половиной. Я с трудом, преодолевая слабость и разбитость, поинтересовался,
как себя чувствует Эли Мейкерс. Он тоже был болен, как сообщил Ральф, и
мысль об Эли, нуждающемся в уходе Саймона, заставила меня улыбнуться этому
необычному повороту событий. Но я был уверен, что крепкие желудки
Свистунов привлекли на их сторону немало союзников - ведь невозможно, как
считал тогда я, ненавидеть или презирать людей, физическая сила которых
сослужила вам такую хорошую службу. И тут-то я ошибался. Когда наши
желудки прекратили мучительно сокращаться и один за другим
путешественники, бледные с угрюмым взглядом, начали выходить на палубу
подышать свежим воздухом, трое цыган остались в полном одиночестве.
Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его
ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые,
по словам этого достопочтенного джентльмена, были "обеспокоены" поведением
моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, были частью их
ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое
действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного
благородных ушей.
- В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, - пояснил Оливер
Ломакс. - Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства.
Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от
строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра,
восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно
прошедший день нашего пути. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих
безбожных парней. Это богохульство.
Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые
устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей
доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже
иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь
неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова.
Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного
куплета, Натаниэль сказал, будто в чем-то извиняясь:
- Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих
лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего
удовлетворения. Для меня как для исследователя языка и человеческой
природы они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух,
Филипп, ты можешь прикрыть дверь.
Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью.
Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь
Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении какую-то реальную
женщину, которую он желал так же страстно, как я желала Линду. Я вполне
мог бы всей душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся
наружу невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал
взгляд Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его
поспешно отвернуться.
- И что вы предлагаете мне предпринять? - спросил он.
- Поговорить с хозяином, - с готовностью ответил Эли. - Попросить его
не выдавать матросам эль и ром до конца нашего путешествия. Предложить ему
отдать приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с
мольбой к тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто
отважился пуститься в путешествия морские.
- Я могу это сделать, - задумчиво сказал Натаниэль, - но, друзья мои,
вы должны отдавать себе отчет в том, то это будет только просьба, а не
приказ. Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он
доставил нас как можно более безопасно в бухту Салем. Что пьют и что поют
его люди, нас касаться не должно.
- Разве не касается солдата, - взорвался мистер Томас своим протяжным
уэльским акцентом, - если он услышит открытый призыв к предательству
короля? А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему
мнению должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху?
Нет уж! И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите
хозяина сюда, мы повторим ему в глаза, все, что вы только что слышали.
Натаниэль поразмыслил и сказал:
- Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет эффекта, я
приведу его к вам.
Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным
выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
- Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что
не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и
верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит
Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил
себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения
пилигримов. Я...
Он быстрым шагом направился к свой койке и, пошарив под одеялом,
достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками.
Он резким движением пролистал страницы рукописи:
- Послушай-ка вот что... это написано в прошлом году одним моим
другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
Он начал с упоением декламировать:
О если б смерть быть в силах обмануть,
Ласкал бы я веками твою грудь,
Столетия помчались бы, как дни,
Столь сладки были б прелести твои
дальше:
...В могиле темной, неуютной
Найдешь плоть девы неприступной,
Но сбереженная невинность
Уж отдана земле на милость.
И ты отдашь земле во власть
Свою бушующую страсть.
Вдали от страха и страданий
Уж не познать тебе лобзаний.
И наконец:
Но раз не суждено самим
Нам хода жизни изменить,
Предав себя страстям земным,
Обрати внимание на "страстям земным", Филипп. Я восхищаюсь этими
стихами, я считаю эти строки великими. Но в кубрике редко попадаются
большие поэты, там довольствуются такими поэтическими перлами, как
"Белоснежная грудь Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею ли
я право отвергать способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему?
