чтобы найти способ избежать ее, что он и не узнает ее ужасного лика. Но
сегодня, когда говорил Эли, я познал, что такое стоять перед пропастью и
чувствовать, как уходит твое дыхание. А ведь это испытывает каждый
обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в
то время я был озабочен разжиганием своего отвращения к Эли, который
положил конец пению и объявил невинные, с любовью написанные строки
смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах, мог думать
только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли, проникнутое
уважением и даже благоговением, ранило меня и мучило не меньше, чем зубная
боль.
Затем наступило время штиля. День за днем солнце палило с неба,
которое походило на голубую тарелку, и было таким же неподвижным, как и
маслянистая морская гладь, на которой стоял наш корабль. Благодаря
предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством
провизии и воды. Но в эту невероятную погоду все казалось возможным, даже
вероятность того, что это раскаленное безмолвие может продлиться месяц и
дольше. Поэтому в наш рацион были внесены строгие ограничения. Нервы
путешественников, страдавших от скученности, волнений о будущем, а также -
я полагаю - суровой религиозной атмосферы на борту "Летящей на запад",
были напряжены, хотя можно было валяться, ни о чем не думая, глядеть на
опустившиеся паруса, в тщетной надежде увидеть, как они взлетают и
наполняются ветром. Женщины громко переругивались, мужчины молились с
упорством, которое казалось почти угрожающим.
Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона,
в настоящем случае представленный в лице трех Свистунов. Они нерегулярно
посещали собрания. Они не прекращали петь и свистеть, иногда
несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии и сразу же
замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших. Они не относились ко мне
как к старшему, почему я имел честь быть свидетелем следующего.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем и при более веселых обстоятельствах. В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли в углу палубы с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
свой плащ, и хотя это нелепый чепчик, который полагается носить замужним
женщинам, скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и
поношенным, она была как никогда с тех далеких времен похожа на Линду из
Хантер Вуда.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, немного нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году. Теперь повернись
немного, Джудит. Ты еще совсем лицом к Западу. Ну вот, так лучше.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется. Я уже было ожидал, что он примчится, с ревом налетит на
"Летящую к западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего
подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна Пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа утра мы проснулись от внезапного движения судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к
другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но
был слишком мудр, чтобы сказать это.
Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту
Салем.
Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война
с индейцами, известная как война короля Филиппа по имени индейского вождя,
который проявлял особую активность, к тому времени уже завершилась. Она
дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Погибли
шестьсот мужчин из колоний Новой Англии, число убитых женщин и детей
оставалось неизвестным. Количество сожженных жилищ и построек достигало
тысячи двухсот. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а
полным уничтожением - по крайней мере, так нам сказали. Уже позже мы
узнали, как смертельно жалит раненая змея. Но на первый взгляд, у
колонистов были основания поздравить себя с победой. Исчезли целые
племена, и причем самые воинственные. Мне доводилось слышать сведения,
согласно которым война унесла около трех с половиной тысяч отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и
христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не
появляться на улице до утра. Ночной патруль, делавший обходы в темное
время суток, задерживал индейцев, нарушавших этот порядок.
Но влияние войны проявлялось главным образом не в количестве погибших
или покорности побежденной нации: оно чувствовалось в поведении тех, кто
победителем покинул поле боя. Они относились к этой войне, как это
свойственно всем пуритански настроенным набожным людям, как к наказанию,
ниспосланному на них Господом Богом за то, что они служили ему с
недостаточным самоотречением. Поэтому к моменту нашего прибытия Салем
переживал время бурного религиозного возрождения. Привлекательная
прическа, платье с короткими рукавами, пропуск службы без уважительной
причины практически неизбежно вызывали порицание или даже наказание. Даже
дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви.
В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных
крошек, толпившихся в углу церкви под зорким наблюдением особы женского
пола, которая, по моему мнению, как нельзя более соответствовала своей
роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан.
Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера Ломакса и Мэтью
Томаса. Они были просто восхищены Салемом, и я подумал, не решили они в
этом остаться, что дороги там уже были по крайней мере протоптаны,
работали магазины. Порой в ночи, перед тем как отдаться во власть сна, я с
ужасом рисовал себе картины предстоящих нам испытаний: рек, которые нужно
было переходить вброд, неприступных горных вершин, которые нам предстояло
преодолеть, прежде чем достичь того места, которое Натаниэль описал в
своей разведывательной экспедиции как "благодатная плодородная местность
вблизи источника воды, открытая южным ветрам, с жирной богатой землей,
обильной растительностью, достаточным количеством древесины и во всех
других отношениях благоприятствующая плодотворному труду, щедро
воздаваемому местной природой.
Но Эли, по крайней мере, - а именно за Эли мне нужно было следовать,
- несмотря на свое благоприятное мнение о многочисленных религиозных
мероприятиях в Салеме, не имел намерения останавливаться. Там же поля
разделены межами! Бедняга Эли, стоило ему увидеть аккуратный кусочек
земли, вырезанный из более обширного участка, стоило услышать, как эту
землю называют каким-то обобщающим именем типа "Северные наделы" или
"Южные наделы", как он начинал реагировать самым невообразимым образом.
Его представление о ферме ограничивалось квадратом с домиком в центре, а
названия должны были гласить: "Пшеничное поле Эли", "Луг Эли", "Скотный
двор Эли". И потом, - что довольно странно, - в Салеме встречались
таверны. Они были вполне узаконены, и существовал даже указ, согласно
которому индейцы только там и могли приобретать алкогольные напитки. Для
Эли не было ничего более отвратительного, чем таверна, и в Зионе, так он
упорно называл место, куда мы держали путь, никакого алкоголя не должно
было ни изготавливаться, ни продаваться, ни потребляться. Его огнем жгла
мысль о том, что кибитки, которых мы ждали, изготавливались в мастерской
возле таверны Бидлса, и в жаркие июльские дни Стеглс и Картер, мой
помощник Энди, Тим Денди и я частенько складывали свои инструменты, чтобы
нырнуть в спасительную прохладу пивной. И ничто не могло убедить Эли в
том, что пинта эля из глиняной кружки совсем не вела к неизбежному
пьянству и что в этом злачном месте можно было просто посидеть или
постоять и поговорить о том, что уже сделано и что еще предстоит
совершить. Слово "таверна" не вызывала в воображении Эли ничего кроме
ассоциации с библейскими атрибутами вавилонской блудницы.
К написанному счастью, Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей
к Западу" считал Эли своей правой рукой и заполнял ему весь день разными
поручениями, стараясь обучить его тому, что, по мнению нашего
руководителя, могло пригодиться в дальнейшем: как строить временные
жилища, как хранить еду, как возделывать целинные земли. И вторая наша
удача заключалась в том, что Мэтью Томас был сразу же взят под опеку
Альфреда Бредстрита, еще одного изгнанного священника, который был
настолько добр, что дал Мэтью возможность провести службу, окрестить
ребенка и всякими другими путями, включая наставление грешников на путь
истинный поддерживать связь с братьями по духу. Итак, мы со Стеглсом,
