Если я заведу этот разговор, если не захочу пойти против мнения общества,
я предам свои убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
- Они принимают это слишком близко к сердцу, высказал свое мнение я,
что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед Богом.
Может, вам просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
- Наверное, так и придется сделать.
Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана
аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут
я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.
Как влагой полнится иссохшая земля,
И ветер нам несет прохлады облегченье,
Так будешь ты поить, любимая моя,
Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины
стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на
палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи.
Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною
строк, тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие
воздушные волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали
тонкие темные облака, закрывавшие луну. Думая о Линде и мучая себя мыслями
о том, что каждую ночь она находится в объятиях Эли, я даже не услышал
мильтоновского гимна "За благодать его мы страждем", доносившегося из
нижней мужской каюты. В этот момент я вздрогнул от удивления при виде
женщины, бесшумной тенью приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила
борта рядом со мной. Повернув голову как раз в тот момент, когда луна
выглянула из-за облаков, я увидел Линду с капюшоном, откинутом на плечи, и
развевающимися на ветру волосами. Облака внезапно снова погасили лунный
свет, чему я был очень рад, потому что лицо мое могло выдать мои чувства.
Она оперлась локтями на перила и положила подбородок на открытые
ладони. Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы
спокойно проговорить:
- Что ты делаешь здесь, Линда?
- Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я чуть не
упала в обморок.
- Принести тебе стул?
- Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не
так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
- Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
- Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
- Очень. А тебе?
- Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется
сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она
свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, столько такого,
что мне хотелось бы спросить, что, пытаясь сдержать себя, я снова
отвернулся и начал вглядываться в темноту морской дали. Гимн внизу смолк,
и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми, хотя и не без
завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими "Подставляй
свои губки".
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
- Я думала, что они больше не будут петь.
- Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, - ответил я. - Что
касается меня, мне этого будет не хватать.
- Собрание уже, наверное, подошло к концу, - невпопад пробормотала
Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
Вот таким было мое свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный
ветер.
Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался уходить,
три высоких фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за руки и
направились ко мне, отчетливо и старательно насвистывая в темноте
"Подставляй свои губки", бесшабашная мелодия взлетела и затухала. И тут
они увидели меня. Песня оборвалась.
- Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
- Спокойной ночи, - и отошел от борта.
За спиной я услыхал взрыв смеха и через секунду свист возобновился.
Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебе покрепче обнимаю".
Я спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его
миссии.
Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом
заметил Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это
как неоправданное посягательство на их свободу. А пока они исправно
выполняют свою работу, быстро и с готовностью подчиняются приказам и не
жалуются на тяжелые условия и скудный рацион, они могут рассчитывать на
право распоряжаться своим свободным временем по своему усмотрению. Я не
сомневаюсь в том, что Натаниэль не стал настаивать на своем с большой
убедительностью, и совершенно не удивился, услышав на следующий вечер то
же самое громкоголосое пение.
На следующий вечер я пошел на службу, потому что в течение дня мне
мак и не удалось увидеть Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не
обращая внимания на завывающие интонации мистер Томаса со всеми его "ф"
вместо "в" в утроенном количестве, любоваться Линдой, сидевшей среди
женщин с покрытыми головами. Гимны, псалмы и молитвы служили всего лишь
фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались стихи. На
этих собраниях никогда не читались те части Библии, которые мне особенно
нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все бесцветные
увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: "Любимая моя как
ветвь розы". Время от времени, опуская голову, чтобы не привлекать
внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней и сердце мое
кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь неистово, что порой я задавался
вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне.
И каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями
голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти
звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были
страданиями по утраченному.
Когда прощальное "аминь!" завершило бесконечную службу, я встал и
заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было, и я направился в свою каюту,
где разделся и прилег почитать при свете лампы, закрепленной на рундуке.
Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув головой в знак
приветствия, я с удивлением заметил какое-то неопределенное выражение его
лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.
- Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне Эли, ты
не совсем отдал ему должное.
- О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот
раз.
- Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и
вахтенного.
- Избив их до полусмерти? - пошутил я.
- Не иронизируй, - серьезно ответил Натаниэль. - Я не безграмотный
матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием
ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на
матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг
заорал: "Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка
жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем не человечьими душами.
- Полагаю, Эли повалил его, - злорадно сказал я.
- Нет. Он сделал глубокий вдох и взревел: "На смертном одре и в
судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг
мой". Тут я начал украдкой прислушиваться, юный мой друг, к тому, что он
будет говорить, и стал наблюдать за его действиями. Ему удалось добиться
полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке, барахтающемся
в суровой морской стихии, кажущейся такой великой и грозной, а на самом
деле являющейся не более чем капелькой на длани Господней. Он говорил о
том, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже завтра встретить свой
последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова просто
ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он сказал:
"давайте помолимся о прощении Господнем и о милости всевышнего". А ведь он
намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не проповедник и не
священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда я тоже
находился в плену его голоса и взгляда. - Он, бывало, так внушительно
говорил с людьми в кузнице, что они в конце концов решались пойти к моему
отцу. Видишь ли, Натаниэль, у него в голове только две идеи: что люди
должны возделывать землю и что они должны чтить Бога. Вся его сила
воплощается именно в них.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует много вещей, но
не думаю, что хоть одной из них я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина твоей
жизни останется в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Сказав это, он снял сюртук и расстегнул воротничок. Затем брюки его
упали на пол, и он освободился от них. Когда он наклонился, чтобы поднять
их и как обычно аккуратно и тщательно сложить, я обратил внимание на
худобу его ног. Это были ноги старика - "иссохшие члены", как писал
Шекспир. Оставшись в одной рубашке, которая свободно болталась на нем,
Натаниэль нырнул под подушку и вытащил маленькую книжечку с рукописными
стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле
имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами
направился к открытому иллюминатору.
Как только я понял, что он намеревается сделать, я издал громкий
крик, который заставил его остановиться и повернуться в уверенности, что
со мной случился по крайней мере удар. За это время я успел вскочить с
койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный
возраст и про то, сколь многим я ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей, которых не опровергнуть самому Эли.
Дайте ее мне, и вы ее никогда больше не увидите. Я скорее отправлюсь в ад
в компании Рали, Ватта и Марвелла, чем на небеса с Эли.
Ночной воздух прохладой обдавал мои ноги, и я поспешил скрыться под
одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался на его болтовню.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что я вспомнил через некоторое
время и понял, насколько это верно.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем,
