добрый фут, был подобен желобу. По обеим сторонам его расстилался
пушистый, сверкающий снежный покров. Стоило кому-нибудь, пытаясь обогнать
другие нарты, сойти с пути, и его собаки неминуемо провалились бы по брюхо
в рыхлый снег и поплелись бы со скоростью улитки. И люди замерли в своих
подскакивавших на выбоинах нартах и выжидали. На протяжении пятнадцати
миль вниз по Бонанзе и Клондайку до Доусона, где они вышли к Юкону,
никаких изменений не произошло. Здесь их уже ждали сменные упряжки. Но
Харрингтон и Савой расположили свои подставы двумя милями дальше, решив,
если потребуется, загнать первую упряжку насмерть. Воспользовавшись
сутолокой, воцарившейся при смене упряжек, они оставили позади добрую
половину гонщиков. Когда нарты вынесли их на широкую грудь Юкона, впереди
шло не более тридцати упряжек. Здесь можно было помериться силами. Осенью,
когда река стала, между двумя мощными пластами льда осталась быстрина
шириной в милю. Она совсем недавно оделась льдом, и он был твердым,
гладким и скользким, как паркет бального зала. Лишь только полозья нарт
коснулись этого сверкающего льда, Харрингтон привстал на колени,
придерживаясь одной рукой за нарты, и бич его яростно засвистел над
головами собак, а неистовая брань загремела у них в ушах. Упряжки
растянулись по ледяной глади, и каждая напрягала силы до предела. Но мало
кто на всем Севере умел так высылать собак, как Джек Харрингтон. Его
упряжка сразу начала вырываться вперед, но Луи Савой прилагал отчаянные
усилия, чтобы не отстать, и его головные собаки бежали, едва не касаясь
мордами нарт соперника.
Где-то на середине ледяного пути вторые подставы вынеслись с берега
им навстречу. Но Харрингтон не замедлил бега своих собак. Выждав минуту,
когда новая упряжка поравнялась с ним, он, гикнув, перескочил на другие
нарты, с ходу наддав жару собакам. Гонщик подставы кубарем полетел с нарт.
Луи Савой и тут во всем последовал примеру своего соперника. Брошенные на
произвол судьбы упряжки заметались из стороны в сторону, и на них налетели
другие, и на льду поднялась страшная кутерьма. Харрингтон набирал
скорость. Луи Савой не отставал. У самого конца ледяного поля их нарты
начали обходить головную упряжку. Когда они снова легли на узкий санный
путь, проторенный в пушистых снежных сугробах, они уже вели гонку, и
Доусон, наблюдавший за ними при свете северного сияния, клялся, что это
была чистая работа.
Когда мороз крепчает до шестидесяти градусов, надо или двигаться, или
разводить огонь, иначе долго не протянешь. Харрингтон и Савой прибегли
теперь к старинному способу - "бегом и на собаках". Соскочив с нарт, они
бежали сзади, держась за лямки, пока кровь, сильнее забурлив в жилах, не
изгоняла из тела мороз, потом прыгали обратно на нарты и лежали на них,
пока опять не промерзали до костей. Так - бегом и на собаках - они покрыли
второй и третий перегоны. Снова и снова, вылетев на гладкий лед, Луи Савой
принимался нахлестывать собак, и всякий раз его попытки обойти соперника
оканчивались неудачей. Растянувшись позади на пять миль, остальные
участники состязания силились их нагнать, но безуспешно, ибо одному Луи
Савою выпала в этих гонках честь выдержать убийственную скорость,
предложенную Джеком Харрингтоном.
Когда они приблизились к подставе на Семьдесят Пятой Миле, Лон
Мак-Фэйн пустил своих собак. Их вел Волчий Клык, и как только Харрингтон
увидел вожака, ему стало ясно, кому достанется победа. На всем Севере не
было такой упряжки, которая могла бы теперь побить его на этом последнем
перегоне. А Луи Савой, заметив Волчьего Клыка во главе харрингтоновской
упряжки, понял, что проиграл, и послал кому-то сквозь зубы проклятия,
какие обычно посылают женщинам. Но все же он решил биться до последнего, и
его собаки неотступно бежали в вихре снежной пыли, летящей из-под передних
нарт. На Юго-востоке занялась заря; Харрингтон и Савой неслись вперед:
Один преисполненный радостного, другой горестного изумления перед
поступком Джой Молино.
Вся Сороковая Миля вылезла на рассвете из-под своих меховых одеял и
столпилась у края санного пути. Он далеко был виден отсюда - на несколько
миль вверх по Юкону, до первой излучины. И путь через реку к финишу у
форта Кьюдахи, где ждал охваченный нетерпением приисковый инспектор, тоже
был весь как на ладони. Джой Молино устроилась несколько поодаль, но ввиду
столь исключительных обстоятельств никто не позволил себе торчать у нее
перед глазами и загораживать ей чуть приметно темневшую на снегу полоску
тропы. Таким образом, перед нею оставалось свободное пространство. Горели
костры, и золотоискатели, собравшись у огня, держали пари, закладывая
собак и золотой песок. Шансы Волчьего Клыка стояли необычайно высоко.
- Идут! - раздался с верхушки сосны пронзительный крик
мальчишки-индейца.
У излучины Юкона на снегу появилась черная точка, и сейчас же следом
за ней - вторая. Точки быстро росли, а за ними начали возникать другие -
на некотором расстоянии от первых двух. Мало-помалу все они приняли
очертания нарт, собак и людей, плашмя лежавших на нартах.
- Впереди Волчий Клык! - шепнул лейтенант полиции Джой Молино.
Она ответила ему улыбкой, не тая своего интереса.
- Десять против одного за Харрингтона! - воскликнул какой-то король
Березового ручья, вытаскивая свой мешочек с золотом.
- Королева... она не очень щедро платит вам? - спросила Джой Молино
лейтенанта.
Тот покачал головой.
- Есть у вас зольотой песок? Как много? - не унималась Джой.
Лейтенант развязал свой мешочек. Одним взглядом она оценила его
содержимое.
- Пожалуй, тут... да, сотни две тут будет, верно? Хорошо, сейчас я
дам вам... как это... подсказка. Принимайте пари. - Она загадочно
улыбнулась.
Лейтенант колебался. Он взглянул на реку. Оба передних гонщика, стоя
на коленях, яростно нахлестывали собак, Харрингтон шел первым.
- Десять против одного за Харрингтона! - орал король Березового
ручья, размахивая своим мешочком перед носом лейтенанта.
- Принимайте пари! - подзадорила лейтенанта Джой.
Он повиновался, пожав плечами в знак того, что уступает не голосу
рассудка, а ее чарам. Джой ободряюще кивнула.
Шум стих. Ставки прекратились.
Накреняясь, подскакивая, ныряя, словно утлые парусники в бурю, нарты
бешено мчались к ним. Луи Савой все еще не отставал от Харрингтона, но
лицо его было мрачно: надежда покинула его. Харрингтон не смотрел ни
вправо, ни влево. Рот его был плотно сжат. Его собаки бежали ровно, ни на
секунду не сбиваясь с ритма, ни на йоту не отклоняясь от пути, а Волчий
Клык был поистине великолепен. Низко опустив голову, ничего не видя вокруг
и глухо подвывая, вел он своих товарищей вперед.
Сороковая Миля затаила дыхание. Слышен был только хрип собак да свист
бичей.
Внезапно звонкий голос Джой Молино нарушил тишину:
- Эй-эй! Вольчий Клык! Вольчий Клык!
Волчий Клык услыхал. Он резко свернул в сторону - прямо к своей
хозяйке. Вся упряжка ринулась за ним, нарты накренились и, став на один
полоз, выбросили Харрингтона в снег. Луи Савой вихрем пролетел мимо.
Харрингтон поднялся на ноги и увидел, что его соперник мчится через реку к
приисковой конторе. В эту минуту он невольно услышал разговор у себя за
спиной.
- Он? Да, он очень хорошо шел, - говорила Джой Молино лейтенанту. -
Он... как это говорится... задал темп. О да, он отлично задал темп.
ДЬЯВОЛЫ НА ФУАТИНО
1
Из многочисленных своих яхт, шхун и кечей, сновавших между
коралловыми островами Океании, Гриф больше всего любил "Стрелу"; это была
шхуна в девяносто тонн, очень похожая на яхту и, как ветер, быстрая и
неуловимая. Слава о ней гремела еще в ту пору, когда она перевозила
контрабандный опиум из Сан-Диего в залив Пюджет или совершала внезапные
набеги на лежбища котиков в Беринговом море и тайно доставляла оружие на
Дальний Восток. Таможенные чиновники ненавидели ее от всей души и осыпали
проклятиями, но в сердцах моряков она неизменно вызывала восторг и была
гордостью создавших ее кораблестроителей. Даже теперь, после сорока лет
службы, она оставалась все той же старой славной "Стрелой"; нос ее
по-прежнему с такой быстротой резал волны, что те моряки, которые ее
никогда не видали, отказывались этому верить, и много споров, а порой и
драк возникало из-за нее во всех портах от Вальпараисо до Манилы.
В тот вечер она шла в бейдевинд: грот ее почти обвис, передние
шкаторины всякий раз, когда шхуна поднималась на гладкую волну, вяло
колыхались; дул слабый, едва заметный бриз, и все же "Стрела" легко делала
четыре узла. Уже больше часа Гриф стоял на баке у подветренного борта,
облокотясь на планширь, и смотрел на ровный светящийся след, оставляемый
шхуной. Слабый ветерок от передних парусов обдавал его щеки и грудь
бодрящей прохладой. Он наслаждался неоценимыми качествами своей шхуны.
- Какая красавица, а, Таути? Чудо, а не шхуна! - сказал он, обращаясь
к вахтенному матросу-канаку, и нежно похлопал рукой по тиковому
фальшборту.
- Еще бы, хозяин, - ответил канак низким, грудным голосом, столь
характерным для полинезийцев. - Тридцать лет плаваю под парусами, а такого
не видал. На Райатее мы зовем ее "Фанауао".
- Ясная зорька, - перевел Гриф ласковое имя. - Кто ее так назвал?
Таути хотел уже ответить, но вдруг насторожился и стал пристально
всматриваться вдаль. Гриф последовал его примеру.
- Земля, - сказал Таути.
- Да, Фуатино, - согласился Гриф, все еще глядя туда, где на чистом,
усыпанном звездами горизонте появилось темное пятно. - Ладно. Я скажу
капитану.
"Стрела" продолжала идти тем же курсом, и скоро мутное пятно на
горизонте приняло более определенные очертания; послышался рокот волн,
сонно бившихся о берег, и блеяние коз; ветер, дувший со стороны острова,
принес аромат цветов.
- Ночь-то какая светлая! Можно бы и в бухту войти, кабы тут не такая
щель, - с сожалением заметил капитан Гласс, наблюдая за тем, как рулевой
готовился намертво закрепить штурвал.
Отойдя на милю от берега, "Стрела" легла в дрейф, чтобы дождаться
рассвета и только тогда начать опасный вход в бухту Фуатино. Ночь дышала
покоем - настоящая тропическая ночь, без малейшего намека на дождь или
возможность шквала. На баке где попало завалились спать матросы, уроженцы
острова Райатеи; на юте с той же беспечностью приготовились ко сну
капитан, помощник и Гриф. Они лежали на одеялах, курили и сонно
переговаривались: речь шла о Матааре, королеве острова Фуатино, и о любви
ее дочери Наумоо к своему избраннику Мотуаро.
- Да, романтический народ, - сказал Браун, помощник капитана. - Не
меньше, чем мы, белые.
- Не меньше, чем Пилзах, - сказал Гриф. - А этим немало сказано.
Сколько лет прошло, капитан, как он удрал от вас?
- Одиннадцать, - с обидой в голосе проворчал капитан Гласс.
- Расскажите-ка, - попросил Браун. - Говорят, он с тех пор никуда не
уезжал с Фуатино. Это правда?
- Правда! - буркнул капитан. - До сих пор влюблен в свою жену.
Негодяйка этакая! Ограбила она меня. А какой был моряк! Лучшего я не
встречал. Недаром он голландец.
- Немец, - поправил Гриф.
- Все одно, - последовал ответ. - В тот вечер, когда он сошел на
берег и его увидела Нотуту, море лишилось хорошего моряка. Они, видно,
сразу понравились друг другу. Никто и оглянуться не успел, как она уже
