бушпритом трехмачтовой шхуны, вернувшейся из Генуи. Чуть дальше стояли две
тартаны, прибывшие в это утро с Балеарских островов и доверху нагруженные
апельсинами, которые то и дело падали в воду. Апельсины плавали повсюду;
легкая зыбь относила их в нашу сторону. Мой ловец прыгнул в шлюпку, встал на
носу и, взяв наизготовку свой шест, замер. Когда апельсины приблизились,
начался лов. Он подцепил один апельсин, другой, третий, четвертый, и все они
исчезли у него в мешке. Поймав пятый, он выскочил на набережную и принялся
чистить от кожуры золотистый шар. Затем жадно вонзил зубы в мякоть.
- Приятного аппетита, - пожелал я.
- Сударь, - ответил перепачканный желтым соком мальчик, - я очень люблю
фрукты.
- Ладно, сейчас тебе повезло. А что ты делаешь, когда нет апельсинов -
поинтересовался я.
- Тогда я подбираю уголь, - сказал он и, запустив в мешок ручонку, достал
огромный кусок угля.
Сок апельсина попал на его потрепанную куртку. Уморительный малыш вытащил
из кармана носовой платок и тщательно вытер свои лохмотья. Затем с гордостью
засунул платок обратно в карман.
- Чем занимается твой отец? - спросил я.
- Он бедняк.
- Да, но чем он занимается? Ловец апельсинов пожал плечами.
- Ничем, потому что бедняк.
Мои расспросы о родственниках пришлись ему явно не по душе.
Он направился вдоль набережной, я пошел следом; через некоторое время мы
оказались у маленькой заводи, где стояли небольшие прогулочные яхты,
сверкавшие полированным красным деревом, - суденышки с безупречной
наружностью. Мой парнишка рассматривал их взглядом знатока и получал от
этого явное удовольствие. К берегу причалила прелестная яхточка. Надутый
треугольный парус светился белизной в лучах солнца.
- Тряпка ничего себе! - одобрил мальчишка. Поднимаясь на набережную, он
нечаянно ступил в лужу и забрызгал всю куртку, которая, похоже, заботила его
более всего. Что за несчастье! Он чуть не расплакался. В мгновение ока
достав свой платок, он начал тереть, потом умоляюще взглянул на меня и
спросил:
- Сударь, я сзади не грязный?
Пришлось дать честное слово, что нет. Тогда он опять спрятал платок в
карман.
В нескольких шагах от этого места, на тротуаре, тянущемся вдоль желтых,
красных и голубых старых домов, окна которых пестры от сохнущей в них
одежды, стоят столики торговок мидиями. На каждом столике лежат моллюски,
ржавый нож и стоит бутылочка с уксусом.
Подойдя к столикам и соблазнившись свежими мидиями, я предложил ловцу
апельсинов:
- Хоть ты и любишь только фрукты, могу предложить тебе дюжину мидий.
Его черные глазки загорелись, и мы принялись за моллюсков. Торговка
открывала их нам, а мы пробовали. Она хотела было предложить нам уксусу, но
мой спутник остановил ее повелительным жестом. Открыв свой мешок, он пошарил
в нем и с торжественным видом извлек лимон, который, полежав в соседстве с
куском угля, стал несколько черноват. Уже в который раз мальчик достал свой
платок и вытер лимон, после чего протянул мне половину, однако я,
поблагодарив, отказался, так как люблю есть мидии без ничего.
После завтрака мы вернулись на набережную. Ловец апельсинов попросил у
меня сигарету и прикурил от спички, выуженной из другого кармана.
И вот, с сигаретой в зубах, попыхивая ею, точно взрослый, малыш устроился
прямо на плитах набережной и, устремив взгляд на храм Богоматери
Спасительницы на водах, принял позу уличного мальчишки, которым так славен
Брюссель <Имеется в виду знаменитая брюссельская статуя писающего
мальчика.>. При этом он остался, как прежде, невозмутимым, гордым и как бы
заполнял собой весь порт.
Гастон Леру
Через день Жозеф Жозефен снова встретил в порту г-на Гастона Леру,
который принес ему газету. Мальчишка прочел статью, и журналист дал ему
монету в сто су. Рультабийль взял ее без всякого смущения, даже нашел этот
подарок вполне естественным. "Я беру у вас деньги как ваш сотрудник", -
объяснил он Гастону Леру. На эти сто су он купил прекрасный ящик чистильщика
обуви со всеми принадлежностями и выбрал себе постоянное место перед
Брегайоном. В течение двух лет он чистил обувь у всех, кто приходил сюда
отведать традиционного буйабеса. В перерывах он усаживался на ящик и читал.
Вместе с чувством собственника, которое появилось у него, когда он купил
ящик, к нему пришло и честолюбие. Он получил слишком хорошее начальное
образование, чтобы не понимать, что, если он сам не докончит того, что
начато другими, он лишит себя возможности достичь положения в обществе.
Клиенты в конце концов заинтересовались маленьким чистильщиком, у
которого на рабочем ящике всегда лежало несколько книг по истории или
математике, и некий судовладелец так его полюбил, что взял прислуживать к
себе в контору.
Вскоре Рультабийля повысили до клерка, и ему удалось скопить немного
денег. В шестнадцать лет с небольшой суммой в кармане он сел в парижский
поезд. Что он намеревался делать в столице? Искать Даму в черном. Каждый
день он вспоминал о таинственной посетительнице из гостиной и, хотя она
никогда не говорила, что живет в столице, был убежден, что ни один другой
город не достоин дамы с такими дивными духами. И потом, его соученики,
завидев изящный силуэт, когда она проскальзывала в гостиную, всегда
говорили: "Смотри-ка! Парижанка приехала!" Зачем она была ему нужна,
Рультабийль и сам толком не знал. Быть может, он хотел лишь увидеть Даму в
черном, издали посмотреть на нее, как смотрит богомолец на проносимое мимо
него изображение святого? Подошел бы он к ней или нет? Неужели же ужасная
история с кражей, важность которой в воображении Рультабийля все время
росла, навсегда стала между ними непреодолимой преградой? Возможно, однако
он все равно мечтал увидеть незнакомку - в этом-то он был уверен.
Оказавшись в столице, он сразу же отыскал г-на Гастона Леру, напомнил о
себе, а потом заявил, что, не имея склонности к какой-либо определенной
профессии - а это при его трудолюбивой натуре весьма досадно, - он решил
стать журналистом, и с места в карьер попросил места репортера. Гастон Леру
попытался отговорить его от столь рискованной затеи, но тщетно. Наконец,
утомившись, он предложил:
- Мой юный друг, раз вам нечего делать, попробуйте отыскать "левую ступню
с улицы Оберкампф".
С этими странными словами он ушел, а бедняга Рультабийль решил, что
пройдоха-журналист подшутил над ним. Однако, купив газеты, он прочел, что
"Эпок" обещает хорошее вознаграждение тому, кто принесет в редакцию
конечность, отсутствовавшую у расчлененного трупа женщины с улицы Оберкампф.
Остальное нам известно.
В "Тайне Желтой комнаты" я рассказал о роли Рультабийля в этом деле, о
том, как проявилась его необыкновенная способность, которой ему, вероятно,
суждено пользоваться всю жизнь, - способность начинать рассуждать тогда,
когда остальные рассуждать уже закончили.
Я рассказал, как волею случая он попал на вечер в Елисейском дворце, как
вдруг почувствовал запах духов Дамы в черном. Этот аромат исходил от м-ль
Стейнджерсон. Что тут еще добавить? О захлестнувших Рультабийля чувствах,
связанных с этими духами, - во время событий в Гландье и в особенности после
его путешествия в Америку? Их нетрудно угадать. Как после этого не понять и
все его колебания, и внезапные перемены настроения? Привезенная им из
Цинциннати весть о существовании ребенка у той, что была женой Жана Русселя,
достаточно говорила сама за себя, и ему в голову пришла мысль о том, что
ребенок этот - он, однако полной уверенности у него не было. Но его так
тянуло к дочери профессора, что порой ему стоило огромных усилий не
броситься ей на шею, не обнять ее, воскликнув:
"Ты - моя мать!" И Рультабийль убегал - как убежал и на этот раз из
ризницы, чтобы в минуту печали не выдать этот секрет, сжигавший его на
протяжении многих лет. Да он и в самом деле боялся: а вдруг она его
отвергнет? В ужасе убежит от него - воришки из коллежа в Э, сына Русселя -
Балмейера, продолжателя преступлений Ларсана? Вдруг он никогда более ее не
увидит, не будет жить с нею рядом, не сможет вдыхать ее дивные духи - духи
Дамы в черном? Эта страшная картина всякий раз заставляла его подавить
первый порыв - спросить при встрече: "Это ты? Дама в черном - это ты?" Что
же до нее, то она сразу его полюбила, но, скорее всего, за то, что он сделал
в Гландье. Если это и в самом деле она, то должна считать, что он мертв! А
если нет, если какое-то роковое стечение обстоятельств обмануло его инстинкт
и рассудок, если это не она... Разве мог он решиться на опрометчивый шаг и
рассказать ей, что сбежал из коллежа в Э из-за подозрения в краже? Нет,
только не это. Она часто у него спрашивала: "Где ты воспитывались, мой друг?
Где вы начинали ученье?" И он отвечал:
"В Бордо", хотя с таким же успехом мог назвать и Пекин.
И все же он не мог долее выносить эту муку. Если это она - что ж, он
найдет, что сказать, и заставит дрогнуть ее сердце.
Однако лучше все же обойтись без ее объятий, порой рассуждал он. Но ему
нужно было знать точно, пусть даже вопреки рассудку, что перед ним - Дама в
черном; так собака по запаху точно определяет своего хозяина. Эта скверная
риторическая фигура, вполне естественно родившаяся в мозгу у Рультабийля,
привела его к мысли "снова взять след". Так мы очутились в Трепоре и в Э.
Должен сказать, что эта поездка не принесла бы решающих результатов, тем
более с точки зрения человека постороннего, вроде меня, который не находился
под влиянием воспоминаний об аромате духов Дамы в черном, если бы переданное
мною в поезде письмо Матильды не подарило Рультабийлю уверенность, которую
мы так искали. Я этого письма не читал. В глазах моего друга оно настолько
свято, что его не увидит никто и никогда, однако я знаю, что дочь профессора
упрекала его в письме за дикость и отсутствие доверия, упрекала мягко, но с
такой болью, что ошибиться Рультабийль не мог, даже если бы в письме не было
последней фразы, выдававшей все ее материнское отчаяние. Смысл этой фразы
сводился к тому, что интерес Матильды к Рультабийлю вызван не столько
оказанными им услугами, сколько воспоминаниями о мальчике, сыне одной из ее
подруг, которого она очень любила и который в девятилетнем возрасте покончил
с собой, показав себя маленьким мужчиной. Рультабийль сильно напоминал ей
этого мальчика.
Глава 5
Смятение
Дижон, Макон, Лион... Конечно, он не спит на своей верхней полке. Я
тихонько позвал его, он не ответил, но могу дать голову на отсечение, что не
спит! О чем он думает? И как спокоен! Что же его так успокоило? Я еще не
забыл, как в гостиной он вдруг встал и сказал: "Пошли!" - да так решительно
и уверенно... Пошли - к кому? Куда он решил идти? Очевидно, к ней - ведь она
в опасности, и никто, кроме него, спасти ее не может, к ней - ведь она его
мать, хоть и сама об этом не знает!
"Эта тайна должна остаться между нами, ребенок мертв для всех, кроме вас
и меня!" Он внезапно решил ничего ей не говорить. А ведь бедняга хотел
убедиться в своей правоте, чтобы иметь право все ей рассказать. Узнав, он
тут же заставил себя забыть, обрек себя на молчание. Юная душа - большая и
героическая: он понял, что Дама в черном, нуждающаяся в его защите, не
захочет, чтобы ее спасение было куплено ценою борьбы сына против отца. К
чему могла привести эта борьба? К какой кровавой развязке? Нужно все
предусмотреть и заранее развязать себе руки, чтобы защищать Даму в черном -
не так ли, Рультабийль?
Он лежит так тихо, что я даже не слышу его дыхания. Встаю, смотрю на него
