с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться за маяком. Рультабийль
остановился и в задумчивости закрыл глаза.
- Здесь я видел ее в последний раз, - наконец проговорил он и взглянул на
каменную скамью. - Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было тогда
всего девять... Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее
не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам вручали награды.
Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она придет вечером...
Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу ее лицо. Но
она вздохнула и закрылась вуалью. А потом ушла. Больше я ее никогда не
видел...
- А вы, друг мой?
- Я?
- Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье?
- Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся.
- Куда же?
- Ну.., в коллеж.
- Так в Трепоре есть коллеж?
- Нет, коллеж в Э... Я вернулся в коллеж в Э. - Он сделал мне знак
следовать за ним. - Или вам хотелось бы остаться здесь? Но тут слишком уж
дует!
Через полчаса мы были в Э. Проехав Каштановую улицу, наш экипаж
загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер возвестил о
нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук пронесся
по улочкам маленького, словно вымершего, городка.
Вскоре над крышами раздался бой часов - они были на здании коллежа, как
пояснил Рультабийль, - и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер скрылся
в кабачке. Мы вошли в холодную тень готической церкви, стоявшей у края
площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича, увенчанный
широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно оплакивавшим
своих принцев в изгнании, затем с грустью посмотрел на квадратное здание
мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону древко с грязным флагом, на
молчаливые дома, на кафе "Париж" для господ офицеров, на парикмахерскую, на
книжную лавочку... Не здесь ли он покупал на деньги Дамы в черном свои
первые книги?
- Ничего не изменилось! На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой
в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака.
- Да это же Шам! Я узнал его - это Шам! Мой добрый Шам! - воскликнул
Рультабийль и позвал: - Шам! Шам!
Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля.
С трудом сделав несколько шагов, она подошла к нам вплотную, потом
безразлично вернулась на свой порог. - Это он! Но он меня не узнал, -
проговорил Рультабийль.
Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный острой
щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре мы остановились перед
церковью иезуитов; ее паперть украшали каменные полукружия, что-то вроде
перевернутых консолей, принадлежащих к архитектурному стилю, который не
прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня
под красивый свод, где в глубине, на камнях пустых склепов, стояли
великолепные коленопреклоненные мраморные статуи Екатерины Клевской и
герцога де Гиза Меченого.
- Это часовня коллежа, - вполголоса сообщил молодой человек.
В часовне никого не было. Мы быстро прошли через нее, и Рультабийль
осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес.
- Пошли, - тихонько сказал он. - Пока все идет хорошо. Мы вошли в коллеж,
и привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал.
- Ну и что в этом дурного? В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со
связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень.
- Это папаша Симон. Как он постарел! И волос совсем не осталось.
Осторожно! Сейчас как раз должны подметать в младшем классе. Все на
занятиях. Опасаться нам некого - в привратницкой осталась лишь мамаша Симон,
если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит. Постойте-ка!
Папаша Симон возвращается.
Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом деле, я
ничего не знал об этом парнишке, а думал, что знаю все. Он удивлял меня
буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с
Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами,
росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался
вид вниз, на просторные дворы и здания коллежа. Словно боясь свалиться,
Рультабийль схватил меня за руку.
- Боже, тут все переменилось! - хрипло прошептал он. - Старый класс, где
я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали деньги, перенесен
дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь
в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз я входил в
нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я не выходил из нее таким
счастливым, даже на самые веселые перемены, как в тот раз, когда папаша
Симон пришел за мной и повел в гостиную, где ждала Дама в черном! Боже,
только бы там ничего не изменилось!
Рультабийль высунул голову и взглянул назад.
- Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с часовней. Первая дверь справа.
Туда она приходила... Когда папаша Симон спустится вниз, мы пойдем в
гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, - сказал он, и я услышал,
как у него стучат зубы. - Но что поделать, это сильнее меня. Одна мысль о
том, что я увижу гостиную, где она меня ждала... Я жил лишь надеждой ее
увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал в такое отчаяние, что
воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в себя, лишь когда мне
заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита я
жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее
лица и, надышавшись чуть ли не до обморока запахом ее духов, помнил не
столько ее облик, сколько аромат. После очередного визита я иногда в
перемену проскальзывал в пустую гостиную и вдыхал, благоговейно вдыхал
воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно была,
и выходил с благоухающим сердцем... Это был самый тонкий, нежный и,
безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что
никогда больше я его не встречу - до того дня, когда я сказал вам, Сенклер,
- помните? - во время приема в Елисейском дворце...
- В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон.
- Да, - дрогнувшим голосом ответил Рультабийль. Ах, если бы я знал, что у
дочери профессора Стейнджерсона от первого брака, заключенного ею в Америке,
был сын, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно
быть, понял все! Если бы это знал и я, тогда мне стали бы наконец ясны
причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он произнес имя
Матильды Стейнджерсон здесь, в коллеже, куда приезжала когда-то Дама в
черном.
Через несколько минут я осмелился нарушить молчание:
- Вы так и не узнали, почему не вернулась Дама в черном?
- Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал.
- А кто вас забрал?
- Никто - я сбежал.
- Зачем? Чтобы отыскать ее?
- Нет, нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась! Уверен,
что вернулась!
- Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь.
Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой.
- Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах, как я несчастен... Тс-с,
папаша Симон! Он уходит! Наконец-то! Скорее в гостиную.
В три прыжка мы оказались на месте. Гостиная представляла собой
обыкновенную, довольно большую комнату с дешевенькими белыми занавесками на
голых окнах. У стен стояли шесть соломенных стульев, над камином висели
зеркало и часы. Комната производила довольно унылое впечатление.
Войдя в гостиную, Рультабийль с выражением почтения и сосредоточенности
обнажил голову, словно оказавшись в каком-то священном месте. Покрасневший,
смущенный, он двигался мелкими шагами и вертел в руках свое кепи. Затем
повернулся ко мне и заговорил - тихо, даже тише, чем в часовне:
- Ах, Сенклер, вот она - гостиная. Потрогайте мои руки - я весь горю, я
покраснел, верно? Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее.
Конечно, сейчас я бежал, запыхался, но я не мог больше ждать, понимаете?
Сердце стучит, как когда-то... Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в
смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча протягивала
ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было
прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в этом не признавалась,
напротив: она говорила, что моя мать умерла, а она - ее подруга. Но она
велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и я понял, что
она - моя мать. Знаете, она всякий раз садилась в этом темном уголке и
приезжала всегда на закате, когда света еще не зажигали... Вот тут, на
подоконнике, она оставляла большой пакет в белой бумаге, перевязанный
розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер!
Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о каминную доску,
он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул на меня и
печально улыбнулся. Затем, совершенно без сил, опустился на стул. Я не
осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со
мною, а со своими воспоминаниями.
Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему дал, и дрожащими
руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука упала, и он жалобно
вздохнул. Еще недавно раскрасневшийся, он побледнел так сильно, словно
лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и
закрыл глаза.
Казалось, он спит. Тихонько, на цыпочках, словно в комнате находился
больной, я отошел к окну, выходившему на маленький дворик, где рос
раскидистый каштан. Сколько времени я созерцал этот каштан? Откуда мне
знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь
вошел в гостиную? В моей голове проносились неясные мысли о странной и
таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая то ли была его
матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что
вполне мог в своем воображении... Рультабийль! Под каким еще именем мы его
знали? Жозеф Жозефен - под этим именем он делал здесь свои первые шаги как
школьник. Жозеф Жозефен - в свое время главный редактор "Эпок" сказал: "Это
не имя!" А зачем он пришел сюда сейчас? Найти следы аромата? Оживить
воспоминания? Иллюзию?
Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне
спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы над самим
собой.
- Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте!
Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я пошел за ним. Нам удалось
выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его:
- Итак, друг мой, вам удалось найти аромат Дамы в черном?
Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего сердца,
горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его детство, хоть немного
успокоило его душу.
- Да, - чрезвычайно серьезно ответил он. - Да, Сенклер, удалось.
С этими словами он протянул мне письмо дочери профессора Стейнджерсона.
Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него - ведь я же тогда ничего еще
не знал. Он взял меня за руки и глядя прямо в глаза, заговорил:
- Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей жизни и, быть
может, в будущем моей смерти. Чтобы ни случилось, эта тайна должна умереть
вместе с нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для всех,
кроме вас и меня.
Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль - сын
Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила меня еще сильнее: ведь
