ответил, что мне вообще не нравятся его манеры и к тому же я считаю его
виновным в этом несчастном случае. Г-н Дарзак спросил, почему я так думаю,
но я не нашелся что ответить, и он рассмеялся. Однако когда врач сказал ему,
что он мог потерять зрение и только чудом отделался так легко, смеяться он
перестал.
Конечно, недоверие, которое внушал мне Бриньоль, выглядело смешно, да и
несчастные случаи больше не повторялись. И тем не менее я был настроен
против него и в глубине души винил его в том, что здоровье г-на Дарзака не
улучшалось. В начале зимы профессор начал кашлять, и мы все стали
уговаривать его взять отпуск и отправиться отдохнуть на юг. Врачи советовали
Сан-Ремо. Он внял совету, а уже через неделю написал нам, что чувствует себя
гораздо лучше и ему кажется, будто с груди у него сняли тяжесть. "Я дышу,
дышу! - писал он. - А уезжая из Парижа, задыхался!" Это письмо г-на Дарзака
навело меня на размышления, и я не замедлил поделиться своими выводами с
Рультабийлем. Его тоже весьма удивило то обстоятельство, что г-н Дарзак
чувствует себя плохо, находясь рядом с Бриньолем, и хорошо вдали от него.
Это впечатление было у меня настолько сильным, что я готов был последовать
за Бриньолем, если бы тот захотел куда-нибудь уехать. Этому не бывать! Пусть
только он покинет Париж - я найду возможность за ним проследить! Но он
никуда не уехал, напротив: если до этого он бывал у Стейнджерсонов не часто,
то теперь, якобы желая узнать, нет ли чего от г-на Дарзака, он все время
околачивался у г-на Стейнджерсона. Однажды он даже ухитрился навестить м-ль
Стейнджерсон, однако мне удалось нарисовать невесте г-на Дарзака достаточно
неприглядный портрет лаборанта, и она навсегда прониклась к нему неприязнью,
с чем я внутренне себя поздравлял.
Г-н Дарзак пробыл в Сан-Ремо четыре месяца и вернулся практически
здоровым. Но зрение у него еще не наладилось, и ему приходилось очень его
беречь. Мы с Рультабийлем решили понаблюдать за Бриньолем, но вскоре с
радостью узнали: свадьба состоится почти немедленно и г-н Дарзак собирается
увезти жену в долгое путешествие - подальше от Парижа.., и от Бриньоля.
По возвращении из Сан-Ремо г-н Дарзак поинтересовался:
- Ну, как вы там насчет бедняги Бриньоля? Изменили о нем свое мнение?
- Никоим образом, - отрезал я.
Дарзак принялся подсмеиваться надо мной, отпуская в мой адрес свои
провансальские шуточки, которые очень любил, когда обстоятельства позволяли
ему веселиться, и которые теперь приобрели у него новый привкус - вернувшись
с юга, он вернул своему выговору первоначальную прелесть.
Он был счастлив! После его возвращения мы с ним почти не виделись и
настоящую причину его счастья поняли, лишь встретив его на пороге церкви: он
преобразился, его чуть сутуловатая фигура гордо выпрямилась. Счастье сделало
его выше ростом и даже красивее!
- Вот уж действительно, как говорится, у шефа все зажило до свадьбы! -
сострил Бриньоль.
Отойдя от этого неприятного типа, я подошел сзади к бедному г-ну
Стейнджерсону, который на протяжении всей церемонии стоял, скрестив руки на
груди, ничего не видя и не слыша. Когда все закончилось, пришлось похлопать
его по плечу, чтобы он очнулся от своего сна наяву.
Когда все направились в ризницу, г-н Андре Гесс глубоко вздохнул:
- Наконец-то! Теперь можно перевести дух.
- А почему вы не могли сделать этого раньше, друг мой? - спросил г-н
Анри-Робер.
Г-н Андре Гесс сознался, что до последней секунды ждал появления
мертвеца.
- Ну, что поделать! - возразил он на насмешки своего товарища. - Я никак
не могу привыкнуть к мысли, что Фредерик Ларсан согласился умереть
окончательно и бесповоротно.
***
И вот все мы - человек двенадцать - оказались в ризнице. Свидетели
расписались в приходской книге, и мы от всего сердца поздравили новобрачных.
В этой ризнице было еще более мрачно, чем в самой церкви, и, не будь она
такой маленькой, я подумал бы, что просто не заметил Рультабийля в темноте.
Но его и в самом деле там не было. Что это могло означать? Матильда уже
дважды о нем справлялась, и в конце концов г-н Дарзак попросил меня пойти
его поискать. В ризницу я вернулся один, так и не найдя Рультабийля.
- Вот странно, - проговорил г-н Дарзак. - Ничего не понимаю. Вы хорошо
его искали? Может, он забился в какой-нибудь уголок и о чем-то мечтает?
- Я все обыскал и даже звал его, - ответил я. Однако мой ответ не
удовлетворил г-на Дарзака, и он решил сам обойти церковь. Ему повезло
больше: нищий, стоявший с кружкой на паперти, сообщил, что некий молодой
человек, которым не мог быть никто иной, кроме Рультабийля, несколько минут
назад вышел из церкви и уехал на извозчике. Когда г-н Дарзак сообщил об этом
своей жене, та расстроилась сверх всякой меры. Подозвав меня, она попросила:
- Дорогой господин Сенклер, вы знаете, что через два часа мы уезжаем с
Лионского вокзала. Найдите нашего юного друга, приведите его ко мне и
передайте, что его необъяснимое поведение меня очень встревожило.
- Можете на меня положиться, - ответил я. Не мешкая, я отправился на
поиски Рультабийля, и все же на вокзал явился не солоно хлебавши. Ни дома,
ни в редакции, ни в кафе адвокатуры, куда он часто заходил в это время дня
по долгу службы, я его не застал. Никто из его приятелей не смог
посоветовать, где его искать. Сами понимаете, в каком расстройстве пришел я
на вокзальный перрон. Г-н Дарзак весьма огорчился и попросил меня сообщить
эту неприятную новость его жене, поскольку сам был занят дорожными
хлопотами: профессор Стейнджерсон, отправлявшийся к семейству Рансов в
Ментону, ехал вместе с новобрачными до Дижона, откуда они должны были
продолжить путь на Кюлоз и Монсени. Я выполнил это грустное поручение и
добавил, что Рультабийль, несомненно, еще придет до отхода поезда. Не успел
я договорить, как Матильда тихо заплакала, покачала головой и поднялась в
вагон со словами:
- Нет! Нет! Все кончено! Он больше не придет! Тем временем этот несносный
Бриньоль, заметив волнение новобрачной, не смог удержаться и сказал г-ну
Гессу:
- Смотрите, я же говорил, что глаза у нее еще безумны! Робер не прав: ему
следовало подождать.
Г-н Гесс довольно неучтиво, но вполне заслуженно осадил наглеца.
Я хорошо помню, какой ужас внушил мне Бриньоль этими словами. Мне уже
давно стало ясно: Бриньоль - человек злобный и к тому же завистливый; он
никак не мог простить своему родственнику, что тот назначил его на
второстепенную должность. Лицо его всегда было желтое и вытянутое. Казалось,
он насквозь пропитан горечью, все у него было длинное: он сам, руки, ноги и
даже голова. Исключение из этого правила составляли лишь кисти и ступни -
маленькие, почти изящные. После того как молодой адвокат столь резко его
осадил за бестактное замечание, Бриньоль разозлился и, попрощавшись с
новобрачными, ушел. Во всяком случае, на вокзале я его больше не видел.
До отхода поезда оставалось три минуты. Мы все еще надеялись, что
Рультабийль придет, и разглядывали опаздывающих пассажиров в надежде увидеть
среди них симпатичное лицо нашего юного друга. Почему же он не идет, по
своему обыкновению расталкивая всех локтями и не обращая внимания на
протесты и крики, которые сопровождают его всегда, когда он протискивается
сквозь толпу? Что с ним случилось? Вот уже хлопают дверцы, слышны выкрики
проводников: "По вагонам, господа! По вагонам!", бегут несколько опоздавших,
раздается резкий свисток к отправлению, хриплый гудок паровоза, и состав
трогается. Но Рультабийля нет! Мы были настолько огорчены и озадачены, что
стояли на перроне и смотрели на г-жу Дарзак, совершенно позабыв пожелать ей
доброго пути. Когда поезд уже начал набирать ход, дочь профессора
Стейнджерсона бросила долгий взгляд на перрон, поняла, что не увидит своего
юного друга, и протянула мне конверт:
- Это ему!
Затем ее лицо вдруг исказилось от ужаса, и странным тоном, который
заставил меня вспомнить злосчастные слова Бриньоля, она добавила:
- До свидания, друзья мои! А может, прощайте!
Глава 2
Повествующая об изменчивых настроениях Рультабийля
Возвращаясь в одиночестве с вокзала, я с удивлением почувствовал, что
меня охватила необычайная грусть, причины которой были мне не ясны. Во время
версальского процесса со всеми его перипетиями я подружился с профессором
Стейнджерсоном, его дочерью и Робером Дарзаком. Поэтому состоявшаяся ко
всеобщему удовлетворению свадьба должна была бы меня только радовать. Я
подумал, что необъяснимое отсутствие молодого репортера должно объясняться
чем-то вроде упадка сил. Стейнджерсоны и г-н Дарзак относились к Рультабийлю
как к спасителю. А когда Матильда вышла из лечебницы для душевнобольных, где
за несколько месяцев усиленного лечения ей вернули рассудок, когда она
смогла оценить, какую роль сыграл в ее драме этот юнец, без помощи которого
она погибла бы вместе с любимыми ею людьми, когда она, находясь уже в
здравом уме, прочитала стенографический отчет о судебном процессе, где
Рультабийль выступил, словно сказочный герой, - после всего этого она
принялась окружать моего друга поистине материнской заботой. Ее интересовало
все, что его касалось, она вызывала его на откровенность, ей хотелось знать
о Рультабийле больше, чем знал я и, быть может, он сам. Она выказывала
неназойливое, но постоянное любопытство относительно его происхождения,
однако мы ничего не знали, а молодой человек упорно и гордо его скрывал.
Весьма чувствительный к нежной дружбе этой несчастной женщины, Рультабийль
тем не менее был чрезвычайно сдержан и в отношениях с нею сохранял
трогательную учтивость, которая меня удивляла: я ведь знал, насколько он
непосредствен, порывист и честен в своих симпатиях и антипатиях. Я
неоднократно спрашивал его об этом, но он уходил от прямого ответа и много
говорил о своей привязанности к особе, которую ставил выше всех на свете и
ради которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба предоставила ему
такой случай. Порою же он вел себя просто необъяснимо. Однажды, к примеру,
Стейнджерсоны пригласили нас провести денек в загородном доме, который они
сняли на лето в Шенвьере, на берегу Марны, так как не хотели больше жить в
Гландье. И вот, сначала по-детски обрадовавшись предстоящему отдыху, он
вдруг без каких-либо видимых причин отказался меня сопровождать. Мне
пришлось ехать одному, оставив его в маленькой комнатке на углу бульвара
Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я очень рассердился на него за то, что он
так огорчил добрую м-ль Стейнджерсон. В воскресенье она, раздосадованная
таким поведением моего друга, решила поехать вместе со мной и захватить его
врасплох в его убежище в Латинском квартале.
Когда мы пришли, я постучал, и Рультабийль ответил энергичным: "Войдите!"
Он работал за своим маленьким столом и завидя нас, вскочил и так побледнел,
что мы испугались, как бы он не упал в обморок.
- Боже мой! - вскричала Матильда и подбежала к нему. Но Рультабийль
оказался проворнее: прежде чем она добежала до стола, о который он опирался,
он успел накинуть на разбросанные на нем бумаги салфетку.
Матильда, разумеется, это заметила и в удивлении остановилась.
- Мы вам мешаем? - спросила она с мягким упреком в голосе.
- Нет, - ответил Рультабийль, - я кончил работать. Потом я вам это
покажу. Это - шедевр, пятиактная пьеса, но я еще не придумал развязку.
И молодой человек улыбнулся. Вскоре он вполне овладел собой, принялся
шутить и благодарить нас за то, что мы нарушили его уединение. Затем он
