не было. Как только все мы вышли, папаша Бернье запер дверь на ключ. Да, я
видел это собственными глазами: слуга запер дверь и положил ключ в карманчик
куртки. Я и сейчас клянусь вам! - мысленно вижу, как он кладет ключ в
верхний карман куртки и застегивает карман на пуговицу.
Мы вышли втроем из Квадратной башни, оставив папашу Бернье в коридоре,
словно верного сторожевого пса, каким он и был до последнего своего дня.
Если он и промышлял немного браконьерством, это совсем не означало, что он
не мог быть отменным сторожем. Напротив, сторожевые псы как раз и промышляют
браконьерством. И я готов заявить во всеуслышание: папаша Бернье всегда
честно исполнял свой долг и говорил только правду. Его жена, матушка Бернье,
тоже была хорошей привратницей, умной и вместе с тем не болтливой. Теперь
она овдовела, и я взял ее на службу к себе. Ей будет приятно прочесть, что я
ее ценю и отдаю должное ее мужу. Они оба это заслужили.
Когда Рультабийль, г-н Дарзак и я вышли из Квадратной башни и отправились
в Круглую башню навестить Старого Боба, было уже около половины седьмого.
Войдя в зал, г-н Дарзак вскрикнул, увидев, в каком состоянии находится
акварельный рисунок, который он начал накануне, чтобы хоть немного
отвлечься. Рисунок изображал центральную лестницу дворца, какой она, судя по
документам, показанным нам Артуром Рансом, была в XV веке. Акварель была
безнадежно испорчена, вся краска на ней расплылась. Напрасно Робер Дарзак
пытался добиться чего-либо от Старого Боба: тот стоял на коленях перед
ящиком со скелетом и был так занят лопаточной костью, что даже не ответил.
Здесь я вынужден сделать маленькое отступление и извиниться перед
читателем за ту педантичность, с которой на протяжении нескольких страниц
подробно описываю все наши слова и поступки, однако должен сказать, что в те
минуты даже самые незначительные детали были важны: ведь драма уже
разыгралась, а мы, увы, и не подозревали этого!
Поскольку Старый Боб был зол как собака, мы ушли - во всяком случае, мы с
Рультабийлем. Г-н Дарзак остался перед своим испорченным рисунком и думал,
конечно, совсем о другом.
Выйдя из Круглой башни, мы взглянули на небо, сплошь покрытое черными
тучами. Буря была близка. Шел дождь, но дышать было совершенно нечем.
- Пойду-ка я лягу, - проговорил я. - Сил больше нет. Быть может, хоть
наверху посвежее, окна открыты...
Рультабийль пошел вслед за мной в Новый замок. Вдруг на первой площадке
широкой расшатанной лестницы он остановил меня:
- Слышите? Она там, - шепотом проговорил он.
- Кто?
- Дама в черном! Разве вы не чувствуете, как благоухает лестница?
С этими словами он скрылся за дверью, попросив меня идти дальше и не
обращать на него внимания. Я так и сделал.
Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь к себе в комнату, я
оказался лицом к лицу с Матильдой!
Она тихонько вскрикнула и выпорхнула в тень, словно вспугнутая птица. Я
выбежал на лестницу и наклонился над перилами. Матильда скользила по
лестнице, словно призрак. Она добежала уже до первого этажа, когда площадкой
ниже я увидел Рультабийля: он стоял у перил и тоже смотрел на нее. Потом он
поднялся ко мне.
- Ну, что я вам говорил? - заметил он. - Несчастная!
Рультабийль опять казался очень взволнованным.
- Я попросил у господина Дарзака неделю. Но нужно, чтобы все закончилось
в двадцать четыре часа, иначе у меня просто не хватит сил.
Внезапно молодой человек опустился на стул.
- Мне душно, душно, - простонал он и ослабил узел на галстуке. - Воды!
Я бросился за графином, но он меня остановил.
- Нет, мне нужна вода с неба, - проговорил он и указал кулаком на небо,
которое все никак не могло разразиться ливнем. Минут десять он сидел на
стуле и размышлял. Меня удивило, что он не поинтересовался, зачем Дама в
черном приходила ко мне в комнату. Ответить на этот вопрос я затруднялся.
Наконец он встал.
- Вы куда?
- На пост, в Садовую башню.
***
Рультабийль отказался даже прийти пообедать и попросил, чтобы ему
принесли еду на пост, словно солдату. Обед был накрыт в половине девятого в
"Волчице". Робер Дарзак, только что расставшийся со Старым Бобом, объявил,
что тот обедать не желает. М-с Эдит, испугавшись, не стало ли дядюшке плохо,
тут же отправилась в Круглую башню. Артур Ранс предложил пойти с нею, но она
отказалась; отношения с мужем у нее, похоже, испортились. Тем временем
появилась Дама в черном с профессором Стейнджерсоном. Матильда горестно
посмотрела на меня; в ее взгляде читался упрек, который меня весьма
встревожил. Она не сводила с меня глаз. К обеду никто так и не притронулся.
Артур Ранс, не отрывая взгляда, смотрел на Даму в черном. Все окна были
распахнуты, но дышать было нечем. Вскоре раздался удар грома, сверкнула
молния, и хлынул ливень. У всех вырвался вздох облегчения. М-с Эдит
вернулась как раз вовремя; она успела до ливня, который, казалось, грозил
затопить весь полуостров. Не без живости м-с Эдит рассказала, что, когда она
вошла, Старый Боб сидел перед столом, сгорбившись и обхватив руками голову.
На ее вопросы он отвечать не стал. Она шутливо тряхнула его, но он лишь
дернул плечом. Тогда, поскольку он упрямо зажимал ладонями уши, она легонько
ткнула его булавкой с рубином, которой обычно закалывала легкую шаль, что
набрасывала на себя по вечерам. Он зарычал, выхватил у нее булавку и в
ярости швырнул ее на стол. Затем грубо буркнул, чего раньше за ним не
водилось: "Оставьте меня в покое, госпожа племянница!" М-с Эдит так
огорчилась, что, не говоря ни слова, вышла, пообещав себе, что в этот вечер
ноги ее не будет в Круглой башне. Выходя из башни, м-с Эдит оглянулась и
бросила последний взгляд на престарелого дядюшку. То, что она заметила,
крайне ее поразило: самый древний в мире череп был перевернут, торчавшая
вверх челюсть была вся в крови, а Старый Боб, всегда обращавшийся с любимой
древностью корректно, злобно плевал на свой любимый череп. Немного струхнув,
м-с Эдит убежала.
Робер Дарзак успокоил м-с Эдит, объяснив, что за кровь она приняла
обыкновенную краску - череп Старого Боба был вымазан краской, которой
рисовал молодой профессор.
Из-за стола я встал первым, чтобы поскорее отправиться к Рультабийлю, а
также уйти от взгляда Матильды. Что Дама в черном делала у меня в комнате?
Вскоре мне суждено было это узнать.
Когда я вышел наружу, молнии сверкали непрерывно, дождь лил с удвоенной
силой. В несколько прыжков я оказался под потерной. Никаких признаков
Рультабийля. Я нашел его на террасе старой башни, возвышавшейся рядом: он
наблюдал за входом в Квадратную башню, подставив спину буре. Я потряс его и
потащил под потерну.
- Перестань, - воскликнул он, - перестань! Вот так потоп! Как здорово!
Как это славно - гнев небесный! Тебе не хочется перекричать гром? А мне
хочется - слушай! Я кричу! Кричу! Эй! Эй! Эй! Громче самого грома. Вот его и
не слышно.
И в бурной ночи, над ревущими водами раздался его дикий вопль. Я решил,
что на этот раз он и в самом деле спятил. Увы! В этих нечленораздельных
криках бедный мальчик выплескивал сжигавшую его нестерпимую боль, пламя
которой он тщетно старался погасить в своей груди, - боль сына Ларсана!
Внезапно я обернулся. Кто-то схватил меня за руку, и черная фигура
прокричала мне сквозь рев ветра:
- Где он? Где он?
Это была г-жа Дарзак, искавшая Рультабийля. Нас ослепила новая вспышка
молнии. Охваченный безумием Рультабийль во все горло ревел вместе с громом.
Она его услышала. Увидела. Мы были мокры насквозь - на помощь ливню пришло
море с его пеной. Юбка г-жи Дарзак развевалась, точно черный флаг, и
облепляла мне ноги. Почувствовав, что бедняжка сейчас лишится - чувств, я
поддержал ее, и тут, среди неистовства стихий, в разгар бури, под проливным
дождем, среди бушующего моря, я вдруг почувствовал аромат - нежный,
волнующий и грустный аромат духов Дамы в черном. Я понял, каким образом
Рультабийль пронес воспоминание о нем сквозь годы. Да, да, это был аромат,
полный грусти, аромат глубокой печали... Как будто скромный, одинокий и
очень непохожий на другие, аромат цветка, которому суждено одиноко цвести
лишь для себя одного. Наконец-то я ощутил аромат, навеявший мне все эти
мысли. В них я попробую разобраться позже - ведь Рультабийль столько раз
повторял мне их. Этот нежный и вместе с тем навязчивый аромат словно бы
опьянил меня в разгар битвы воды, ветра и молний, опьянил внезапно, лишь
только я его ощутил. Необыкновенный аромат. Да, необыкновенный: ведь я раз
двадцать проходил мимо Дамы в черном и не понимал, что в нем такого
необыкновенного, а открыл это в миг, когда запах самых стойких духов на
свете, даже тех, от которых болит голова, был бы унесен морским ветром,
словно нежное дыхание розы. Я понял, что этот аромат нужно не только
услышать, но и почувствовать (пусть это сочтут хвастовством, но я убежден:
понять запах духов Дамы в черном дано не всякому, для этого нужно обладать
глубоким умом, и, вероятно, в тот вечер на меня низошло озарение, хотя я так
и не понял, что творилось вокруг меня). Да, этот грустный, пленительный,
упоительно безнадежный аромат нужно почувствовать раз и на всю жизнь, и
тогда сердце наполнится благоуханием, если оно принадлежит сыну, такому, как
Рультабийль, воспламенится, если оно принадлежит возлюбленному, такому, как
Дарзак, или наполнится ядом, если оно принадлежит разбойнику, такому, как
Ларсан. Нет, после этого мимо него пройти невозможно, и я разом понял и
Рультабийля, и Дарзака, и Ларсана, равно как и все беды дочери профессора
Стейнджерсона.
***
Вцепившись в мою руку. Дама в черном под рев бури звала Рультабийля, но
тот с криком: "Духи Дамы в черном!" внезапно большими прыжками скрылся в
ночи.
Несчастная разрыдалась. В отчаянии она принялась стучать кулаком в дверь;
Бернье отпер, но плакать она не перестала. Я говорил ей какие-то пустяки,
умолял успокоиться, однако отдал бы все, что угодно, чтобы найти слова,
которые, никого не выдав, дали бы ей понять, какую роль я играю в драме
матери и сына.
Внезапно она свернула направо, в гостиную Старого Боба - по-видимому
потому, что дверь туда была отворена. Там мы были одни, как если бы пришли к
ней в спальню, - поскольку Старый Боб опять засиделся за работой в башне
Карла Смелого.
Боже мой! Этот вечер, эти минуты, что я провел с Дамой в черном, как они
были мучительны! Я подвергался испытанию, к которому был совершенно не
подготовлен: внезапно, даже не пожаловавшись на буйство стихий (а с меня
текло, словно со старого зонта), она спросила:
- Господин Сенклер, вы давно ездили в Трепор?
Я был ослеплен и оглушен сильнее, чем только что громами и молниями. На
мгновение буря на дворе утихла, и я понял, что теперь, когда я оказался в
укрытии, мне предстоит выдержать гораздо более мощный натиск, чем тот, с
каким на протяжении веков волны атакуют форт Геркулес. Должно быть, выглядел
я довольно глупо и выдал волнение, в которое повергла меня эта неожиданная
фраза. Сначала я ничего не ответил, потом забормотал нечто невнятное, причем
выглядел, наверное, весьма забавно. С тех пор прошли годы, однако и теперь
эта сцена встает передо мною, словно я смотрю спектакль с собственным
участием. Есть люди, которые, вымокнув, совсем не выглядят смешными. Вот и
Дама в черном, вся мокрая, только что, как и я, побывавшая под ливнем, была
необычайно хороша: волосы растрепаны, шея открыта, к великолепным плечам
прилип тонкий шелк платья, выглядевший в моих восхищенных глазах
