жизнь в отрыве от людей, снег и скалы, скалы и снег должны были
сказаться на их психике, но...
Потом мама часто приезжала ко мне в школу. Мы не вспоминали этот
случай и почти не говорили об отце. Я все больше хвастался успехами в
учебе и спорте, а она показывала картины. Там, в горах, она много
писала и, по-моему, ее пейзажи были очень хороши, хотя и странны.
Вроде как на Земле, и в то же время как-то не так. Между прочим,
рисовали они вдвоем - сначала отец, примитивно, какие-то наброски,
намеки. А потом мама делала из них картины, и они всегда считались ее
работами. Почему мама показывала их только мне? И почему она всегда
пристально следила за моей реакцией? Следила настороженно и с
надеждой. Она даже радовалась, когда картины не вызывали у меня
интереса. Отца я увидел еще только раз - в день его смерти.
Декан факультета вызвал меня по информеру прямо из бассейна, н
через час я уже летел на станцию. Старик знал только, что мама
настоятельно просила прислать меня немедленно. Домой меня не вызывали
никогда, значит, что-то случилось.
Когда снег, взметенный посадкой, опал, я сразу увидел маму у
крыльца, в заиндевевшем от долгого стояния комбинезоне. Отец лежал в
своем кабинете на низкой широкой тахте, и на его бледном, осунувшемся
лице были страдание и страх. Не знаю как, но я сразу понял, что это
вызвано моим появлением. Я что-то бормотал насчет того, почему меня не
вызвали сразу, или почему вызвали меня, а не перевезли отца вниз, в
больницу. Там не только любую болезнь вылечат, а вообще нового
человека могут сделать из его собственного старого кусочка. Но мое
бормотание заглохло само собой. Как мне было жалко его, такого
внезапно постаревшего и слабого! Хотя "внезапно" это было только для
меня, ведь я не видел его уже несколько лет.
Выросший без отцовской ласки, я был не сентиментальным и считал
себя неспособным на бурные эмоции. Но как сейчас помню нежность,
заполнившую меня. Я увидел, как страх в его взгляде медленно исчезает.
Он всматривался в меня - и словно открывал что-то успокаивающее,
что-то чрезвычайно важное.
- Папа! - закричал я и впервые бросился его обнимать. Каким легким
было его высохшее тело! Кажется, я носил отца на руках, шептал ему на
ухо что-то ласковое, и он тоже что-то шептал и гладил меня по голове.
Всего не помню, зато навсегда запомнил слова, сказанные, когда я
уложил его обратно на тахту. Он говорил медленно, но в голосе звучала
прежняя властность. Я тогда не очень-то вслушивался в слова, скорее,
бездумно запоминал их, как эта катушка запоминает мои. Какое мне было
дело до какой-то неизвестной планеты, когда передо мной лежал
обретенный на двадцать первом году жизни, такой больной и родной отец!
И до сего момента я как запись прокручиваю эти слова - и не могу
понять их до конца.
- Проклятый Рай-на-задворках, - говорил отец. - Я назвал ее
Райна-задворках - может быть, ее не вспомнят, не найдут. Или найдут
когда-нибудь потом, уже более мудрые, более сильные. Мне надо было
умолчать, но я не смог, я вписал ее в "мемуар". Это был мой долг...
или долг был в том, чтобы скрыть?.. Но ведь я ничего не знаю
наверняка. Доказательств нет. Я думал, я всю жизнь боялся, я ошибся, и
это огромная радость. Но только ты, один ты. А другие?..
Он словно говорил сам с собой, и я не мог прервать его. Да и не
собирался, я просто смотрел на него и чуть не плакал. Мне очень
хотелось заплакать от жалости, что он такой больной и слабый, н от
радости обретения его, и от боли за потерянные двадцать лет! Но отец
повернул ко мне голову, н в его голосе зазвучал металл:
- Теперь уже ничего не проверишь. Я не могу испугать все
человечество зря, а ты ничего не доказал. Очень хорошо, что не
доказал. И все же обещай мне, очень прошу - обещай! Если все-таки
соберутся туда лететь - помешай. Бей тревогу, кричи, сломай
чтонибудь... взорви, наконец, корабль, но помешай!
Я ничего не понимал: - Папа! Куда лететь? Кому помешать?
Но он, наверное, меня не слышал, он только решил, что я
отказываюсь.
- Обещай! - вдруг крикнул он с такой силой, что я испугался.
- Обещаю, обещаю!
После этой вспышки ему стало хуже, голос его слабел и прерывался:
- Мы с мамой... Я не мог восстановить эти картины, - говорил он, и
паузы между обрывками слов становились все длинней.
Я не вслушивался, я только чувствовал, что он уходит. Одна мысль
билась во мне: "Я обрел его, через столько лет обрел - и вот..." До
сих пор не могу думать об этом спокойно. Люди уходят из жизни - это
закон природы, но не в тот же момент, когда... Не могу, не буду. Все.
После того, как мы похоронили его на площадке станции, мама
переселилась на равнину и пошла работать в школу наблюдающим врачом. У
меня начался выпускной курс, потом практика. и мы встречались не чаще,
чем до смерти отца. Через несколько месяцев, когда пережитое
вспоминалось не так остро, я пытался выяснить у нее, о чем говорил
тогда отец, но она ушла от ответа.
- Он бредил, он просто бредил... - и заговорила о картинах.
Кажется, это было после большого осмотра. Перед тем, как дать
"добро" на практику в пределах солнечной системы, нас неделю истязала
медкомиссия, тогда я еще пошутил, что признан идеальным образцом
землянина. Да... Мама опять показывала свои картины, а я подумал, что
из них что-то ушло. Они стали неживыми. Может быть, это отец придавал
им жизнь? Затем был долгий полет на Ланку-11 и, вернувшись, я застал
маму чуть постаревшей, но веселой, окруженной десятками ребячьих
мордашек. Они даже играть сбегались в ее зеленый дворик. А потом было
полетное задание и три дня на сборы. Я прилетел к маме с тяжелым
чувством - ведь планета, на которую уходила "Алена", называлась
Рай-на-задворках...
Услышав название планеты, мама охнула, но я не дал ей заговорить.
Наверно, я даже преувеличивал желание повидать планету - желание,
жившее во мне после тех, последних, слов отца. Но чем горячее я
говорил, тем сильнее она сникала.
- Вот оно... - повторила мама несколько раз. Я перевел разговор на
другое, постепенно растормошил ее, и вроде все позабылось. А на
Луне-111, в конце предполетной подготовки, я узнал, что мама полетела
в горы на могилу отца и там погибла, сорвавшись в пропасть. Погибла
там, где она на ощупь знала каждый камешек, каждую тропинку!.. И вот я
здесь, на ласковой, безопасной, безвредной планете. Истинный рай! И
что самое невероятное - до мелочей знакомый по десяткам маминых
картин...
Дорога.
2191 год Откровения. За 11 лет до Свершения. ОРТА
Кон Мал последние ночи почти не спал. Чем ближе его лаборатория
подходила к концу работы, тем чаще он проводил ночи, терзаемый
видениями наяву. Сомнения точили его, словно червяк - благоухающий
плод, лишая покоя. Днем сомнения отступали, особенно когда Фиер,
помощник Мала, потрясая расчетами, кричал:
- Клянусь посохом Болла, кон, это же конец Дороги, о котором грезит
вся Грасса! Дорога - ненаучный термин, но иначе вас не пронять, кон.
Вы понимаете, что это значит?
Измученный ночными бдениями Мал снова и снова заставлял
перепроверять расчеты и загонял всех сотрудников бесчисленными опытами
с животными.
- Но этим же нельзя ничего подтвердить,- бесновался Фиер. - Мы
должны решиться сами. Мал проявлял твердость и категорически запрещал
опыты на грассианах. Он понимал, что эксперименты с животными еще
ничего не доказывают, но сейчас именно это его и устраивало.
А в эту ночь кон Мал, руководитель центра Бессмертия, не ложился
вовсе. Фиер - самый талантливый из его сотрудников, еще не ставший
коном, но уже руководивший темой, худой, нескладный, вызывавший у Мала
родительские чувства, - решился: он тайно произвел опыт на себе и юной
Мине, своей жене. Более того, он заявил об этом сразу, как вошел в
кабинет Мала, где собрались все руководители тем. Заявил прямо с
порога, без обычного: "Ровной Дороги!" - и даже без кивка!
Кон Мал уныло бродил по дому и слушал ночную тишину. Ему полагался
особняк вблизи города, но он предпочел этот, расположенный в
живописном лесу, где раскинулся третий научный центр Грассы, один из
семи центров планеты. Их, желающих прийти к Свершению силой разума,
становилось все больше. Еще сто лет назад Ведущий Дороги Арк
сконцентрировал все научные силы в красивейших уголках Грассы и этим
положил начало разделению Планеты. Все последующие Ведущие
подтверждали существование Центров и щедро выделяли средства на их
работу. И еще никогда наука не подходила так близко к цели!
К получи Мал понял, что его так угнетало. Когда-то, получив этот
дом, Мал установил поворотные, в рост человека, зеркала в углах
комнаты. Они помогали думать, он словно советовался со своими
двойниками по углам. Сейчас зеркала отражали низенького, полного
человечка с наивным венчиком волос на макушке. Эта мечущаяся, помятая
фигурка ничего не могла ему подсказать. Зато он сам, наконец, понял,
чего он боялся эти два долгие года, с того дня, когда его - о великий
Ур! - осенила эта идея... Мал еще не знал, что ему делать, но понимал,
что все, что он может предпринять, натолкнется на сопротивление Фиера.
Сделав еще несколько кругов по комнате, Мал повернул зеркала к стене и
подсел к внутреннему коммутатору Центра. Фиер будет у него через
десять минут. В конце концов, он, Мал уже давно, еще до последнего
опыта, знал, как надо поступить. И этот предстоящий разговор был нужен
не для того, чтобы что-то изменить.
Кон Ропур ткнул пальцем кнопку. Нежно прозвенели колокольчики
первых аккордов. Их звук, словно пропадающий вдалеке, навевал на
Ропура жалость ко всему окружающему миру. Вот звон уже дальше, дальше,
и только отзвук, тень звука еще долетает издалека, из неизвестности...
Тело Ропура напряглось в ожидании. Издалека наплывали, нет, наползали
слитные, мерные шаги миллионов ног. Грозная и бессильная поступь
бесчисленных поколений Грассы. Шаги звучали так равнодушно, что
стонущий вопль певца отозвался в теле Ропура электрическим разрядом.
Эту вещь, "Плач потерявшегося", кон Ропур включал часто и знал
наизусть. И, раскачиваясь в кресле посередине теплой, устланной
коврами комнаты, он чувствовал себя там, на Дороге, среди идущих -
отупело, безнадежно идущих. Кон Ропур даже не замечал, что поет во
весь голос, пытаясь вместе с певцом заглушить неотступный звук шагов:
А-о-й, я отстал, потерялся,
А-о-й, потерялся в толпе.
И мимо проходят чужие,
И нету мне места средь них.
На последнюю, еще звенящую ноту, тяжело и устало отозвался хор:
Но было завещано Уром,
Но было обещано миру,
И стало нетленною верой
И с верою этой идем!
Снова с воплем отчаяния вступил певец:
Пустите, возьмите, я с вами,
О, дайте мне с вами идти!
Чужие, бездушные лица,
И мерная поступь шеренг!
И опять хор тяжело и равнодушно раздавил отчаяние певца:
Печален отставший в Дороге,
Бессилен один, без шеренги.
Запретно в Дороге убийство -
Но смерть неизбежна. Умри!
Кон Ропур сжался в кресле, чувствуя, как мимо него проходят плотно
сомкнутые ряды, и во весь голос простонал им вслед:
Но было завещано Уром,
Но было обещано миру,
И стало нетленною верой,
И с верою этой иду!
Замерли последние шаги, но Ропур еще сидел обхватив голову руками.
В последнее время он слушал "Плач" после каждого заседания Совета
Дороги и каждый раз чувствовал себя словно омытым, сбросившим груз
