требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты
определенные результаты. Океан - источник электрических, магнитных,
гравитационных импульсов - говорил как бы языком математики; некото-
рые типы его электрических разрядов можно, было классифицировать,
пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории мно-
жеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела
физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи,
конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Все это склоняло уче-
ных к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гиган-
тски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-моз-
га, которое тратит время на неестественные по своему размаху теорети-
ческие исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают
наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно подслушанные об-
рывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего
всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.
Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к че-
ловеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы еще не
понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины
"ignoramus et ignorabimus" (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что
это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков прояв-
ляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге - безраз-
лично, электронном или плазменном - наивысшую цель существования -
итог бытия.
Другие еще... но исследователей и теорий были легионы. Впрочем,
кроме "установления контакта" существовали и другие проблемы... Были
отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особен-
но на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик
почти не мог понять соляриста-симметриадолога. "Как можете вы понять
океан, если уже не в состоянии понять друг друга?" - спросил однажды
шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Инсти-
тута. В этой шутке было много правды.
Все же океан не случайно был отнесен к классу Метаморфа. Его вол-
нистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что зем-
ное не похожим формам, причем цель - приспособительная, познава-
тельная или какая-либо иная - этих иногда весьма бурных извержений
плазменной массы была полнейшей загадкой.
Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о Со-
лярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и клад-
бищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их
нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораз-
до хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.
То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрица-
ния. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в опреде-
ленных обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он раз-
множал части некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это
только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнори-
ровал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил
всякий интерес к нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к
ним самим). Океан не обладал - я продолжаю перечисление наших "нега-
тивных сведений" - никакой нервной системой, ни клетками, ни структу-
рами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже
наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу вспо-
могательной ракеты второй экспедиции Гезе, которая рухнула с высоты
трехсот километров на поверхность планеты, уничтожив взрывом своих
атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).
Постепенно в научных кругах "операция Солярис" начала звучать как
"операция проигранная", особенно в сферах научной администрации Инсти-
тута, где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие
прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации
станции до сих пор никто говорить не осмеливался, это было бы слишком
явным признанием поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах гово-
рили, что все, что нам нужно, это наиболее "почетное" устранение от
"аферы Солярис".
Для многих, однако, особенно молодых, "афера" эта постепенно ста-
новилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. "В сущности,
- говорили они, - речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение со-
ляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе человечес-
кого познания".
В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно рас-
пространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омы-
вает весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу циви-
лизацию в своем развитии на миллионы лет, что это какой-то "космичес-
кий йог", мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял
бесполезность всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к
нам) категорическое молчание.
Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и
еще как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями,
не строя ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также
победить пространство или перешагнуть его (в чем некоторые защитники
превосходства человека любой ценой усматривали бесценный для нас ко-
зырь), но занимаясь зато тысячекратными преобразованиями - "онтологи-
ческой автометаморфозой", - чего-чего, а ученых терминов хватало на
страницах соляристических трудов.
С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозмож-
ные солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интел-
лектуальных конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой
системы с плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма Отсю-
да выросла как антитеза концепции об "океане-йоге" мысль об "океа-
не-дебиле". Эти гипотезы подняли из гроба и оживили одну из старейших
философских проблем - взаимоотношения материи и духа, сознания. Необ-
ходима была большая смелость, чтобы первому - как де Хаарт - припи-
сать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная метафизичес-
кой, тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление без
сознания? Можно ли возникающие в океане процессы назвать мышлением?
Гору - очень большим камнем? Планету - огромной горой? Можно пользо-
ваться этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые за-
кономерности и новые явления.
Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый
самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики
свой вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегене-
рации, регресса, который наступил после минувшей фазы "интеллек-
туального великолепия" океана, что океан в самом деле новообразование,
которое, зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожило и
поглотило их, сплавляя остатки в структуру вечно живущего, самоомола-
живающегося сверхклеточного организма.
...В белом, похожем на земной свете ламп я снял со стола аппара-
ты и книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой
океан имел свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были пок-
рыты налетом выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что ког-
да-то острова были океанским дном. Возможно, океан регулировал появле-
ние и исчезновение скальных формаций, погруженных в его лоно. Опять
полная темнота. Я смотрел на огромное, раскрашенное разными оттенками
фиолетового и голубого цветов полушарие на карте, испытывая, не знаю
уж который раз в жизни, изумление, такое же потрясающее, как то, пер-
вое, которое я ощутил, когда еще мальчишкой впервые услышал в школе о
существовании Соляриса.
Не знаю почему, но все, что меня окружало, - тайна смерти Гибаря-
на, даже неизвестное мне будущее, - все казалось сейчас неважным, и я
не думал об этом, погруженный в удивительную карту.
Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их
ученых. Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Гек-
салла, когда почувствовал чей-то взгляд.
Я еще стоял над картой, парализованный страхом, но уже не видел
ее. Дверь была прямо против меня; она была приперта ящиками и придви-
нутым к ним шкафчиком. "Это кой-нибудь автомат", - подумал я, хотя ни
одного автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти неза-
метно для меня. Кожа на шее и спине стала горячей ощущение тяжелого,
неподвижного взгляда становилось невыносимым. Не отдавая себе в этом
отчета, инстинктивно втягивая голову в плечи, я все сильнее опирался
на стол, который начал медленно ползти по полу. От этого движения я
пришел в себя. Я стремительно обернулся.
Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое
окно. Но странное ощущение не исчезало. Эта темнота смотрела на мена,
бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Ее не освещала
ни одна звезда. Я задернул шторы. Я не был на Станции еще и часа, но
уже начинал понимать, почему у ее обитателей появилась мания преследо-
вания. Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и
думал до сих пор, что ничто не могло бы помутить его разум. Теперь эта
уверенность исчезла.
Я стоял посреди комнаты у стола. Дыхание успокоилось и а чувство-
вал, как испаряется пот, выступивший у меня на на лбу. О чем это я
только что думал? Ах да, об автоматах. Странно, что я не встретил ни
одного из них ни в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались?
Единственный, с которым я столкнулся, да и то на расстоянии, принадле-
жал к системе обслуживания ракетодрома. А другие?..
Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.
Коридор был освещен слабо. Я прошел две двери и остановился у
той, на которой виднелось имя Гибаряна. Я нажал ручку. У меня не было
намерения заходить туда, но ручка поддалась, дверь приоткрылась, щель
мгновение была черной, потом в комнате вспыхнул яркий свет, Теперь ме-
ня мог увидеть каждый, кто шел по коридору. Я быстро юркнул в комнату,
бесшумно, но с силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.
Я стоял, касаясь спиной двери. Комната была больше той... моей.
Панорамное окно на три четверти было закрыто несомненно привезенной с
Земли, не относящейся к снаряжению Станции занавеской в мелкие голу-
бые и розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и стел-
лажи, покрытые серебристо-зеленой эмалью. Содержимое их, беспорядочно
вываленное на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, за-
гораживая проход, валялись два стула, наполовину зарытые в кучу журна-
лов, высыпавшихся из разорвавшихся папок. Растерзанные книги были за-
литы жидкостями из разбитых колб и бутылок такими толстыми стенками,
что было непонятно, каким образом они разбились, даже если упали на
пол с большой высоты. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой
рабочей лампой на выдвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две
ножки которой были всажены в наполовину выдвинутые ящики бюро. Пол был
покрыт слоем карточек, исписанных листков и других бумаг. Я узнал по-
черк Гибаряна и наклонился. Поднимая листки, я увидел, что моя рука
отбрасывает две тени.
Я обернулся. Розовая занавеска пылала, как будто подожженная
сверху, четкая полоса,голубого огня стремительно расширялась. Я отдер-
нул занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который за-
нимал треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно нес-
лись к Станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после
часовой ночи на небо всходило второе, голубое солнце планеты.
Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбро-
санным бумагам. Перебирая их, я наткнулся на краткий план опыта, кото-
рый должен был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвер-
гнуть плазму действию очень жесткого рентгеновского излучения. По тек-
сту я понял, что план предназначен для Сарториуса, который должен был
провести эксперимент, - у меня в руках била копия.
Белые листы бумаги начинали меня раздражать. День, который насту-
