Что за сумасшествие. И до чего мы договорились? Ни до чего. Правда,
завтра утром...
И вдруг меня охватил страх, почти такой же, как в последнюю ночь.
Моя энцефалограмма. Полная запись всех мозговых процессов, переведен-
ных в колебания пучка лучей, будет послана вниз. В глубины этого
необъятного безбрежного чудовища. Как он сказал: "Если бы она исчезла,
ты бы ужасно страдал, а?" Энцефалограмма - это полная запись. Подсоз-
нательных процессов тоже, А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла?
Разве иначе меня удивило бы так, что она пережила это ужасное покуше-
ние? Можно ли отвечать за собственное подсознание? Если я не отвечаю
за него, то кто?.. Что за идиотизм? За каким чертом я согласился, что-
бы именно мою... мою... Могу, конечно, заучить предварительно эту за-
пись, но ведь прочитать не сумею. Этого никто не может. Специалисты в
состоянии лишь определить, о чем думал подопытный, но только в самых
общих чертах: что решал, например, математическую задачу, но сказать,
какую, они уже не в состоянии. Утверждают, что это невозможно, так как
энцефалограмма - случайная смесь огромного множества одновременно про-
текающих процессов и только часть их имеет психическую "подкладку". А
подсознание?.. О нем вообще не хотят говорить, а где уж им читать
чьи-то воспоминания, подавленные или неподавленные... Но почему я так
боюсь? Сам ведь говорил утром Хари, что этот эксперимент ничего не
даст. Уж если наши нейрофизиологи не умеют читать записи, то как же
этот страшно чужой, черный, жидкий гигант...
Но он вошел неизвестно как, чтобы измерить всю мою память и най-
ти самую болезненную ее частичку. Как же в этом сомневаться? И если
без всякой помощи, без какой-либо "лучевой передачи", вторгаясь через
дважды герметизированный панцирь, сквозь тяжелую броню Станции, нашел
в ней меня и ушел с добычей...
- Крис?.. - тихо позвала Хари.
Я стоял у окна, уставившись невидящими глазами в начинающуюся
ночь.
Если она потом исчезнет, то это будет означать, что я хотел...
Что убил ее. Не ходить туда? Они не могут меня заставить. Но что я
скажу им? Это - нет. Не могу. Значит, нужно притворяться, нужно врать
снова и всегда. И это потому, что, может быть, во мне есть мысли, на-
мерения, надежды, страшные, преступные, а я ничего о них не знаю. Че-
ловек отправился познавать иные миры, иные цивилизации, не познав до
конца собственных тайников, закоулков, колодцев, забаррикадированных
темных дверей. Выдать им ее... от стыда? Выдать только потому, что у
меня недостает отваги?
- Крис... - еще тише, чем до этого, шепнула Хари.
Я скорее почувствовал, чем услышал, как она бесшумно подошла ко
мне, и притворился, что ничего не заметил. В этот момент я хотел быть
один. Я еще ни на что не решился, ни к чему не пришел... Глядя в тем-
неющее небо, в звезды, которые были только прозрачной тенью земных
звезд, я стоял без движения, а в пустоте, пришедшей на смену бешеной
гонке мыслей, росла без слов мертвая, равнодушная уверенность, что
там, в недостижимых для меня глубинах сознания, там я уже выбрал и,
притворяясь, что ничего не случилось, не имел даже силы, чтобы прези-
рать себя.
ЭКСПЕРИМЕНТ
- Крис, это из-за того эксперимента?
От звука ее голоса я вздрогнул. Я уже несколько часов лежал без
сна, погрузившись в темноту, совсем один. Я не слышал даже ее дыхания
и в запутанном лабиринте ночных мыслей, призрачных, наполовину бес-
смысленных и приобретающих от этого новое значение, забыл о ней.
- Что... откуда ты знаешь, что я не сплю?.. - Мой голос звучал
испуганно.
- По тому, как ты дышишь... - ответила она тихо и как-то винова-
то. - Не хотела тебе мешать... Если не можешь, не говори...
- Нет, почему же. Да, это тот эксперимент. Угадала.
- Чего они от него ждут?
- Сами не знают. Чего-то. Чего-нибудь. Эта операция называется не
"Мысль", а "Отчаяние". Теперь нужно только одно: человек, у которого
хватило бы смелости взять на себя ответственность за решение, но этот
вид смелости большинство считает обычной трусостью, потому что это от-
ступление, понимаешь, примирение, бегство, недостойное человека. Как
будто достойно человека вязнуть, захлебываться и тонуть в чем-то, че-
го он не понимает и никогда не поймет.
Я остановился, но, прежде чем мое учащенное дыхание успокоилось,
новая волна гнева захлестнула меня:
- Разумеется, никогда нет недостатка в людях с практическим
взглядом. Они говорили, что если даже контакт не удастся, то, изучая
эту плазму - все эти шальные живые создания, которые выскакивают из
нее на сутки, чтобы снова исчезнуть, - мы познаем тайну материи, буд-
то не знали, что это ложь, что это равносильно посещению библиотеки,
где книги написаны на неизвестном языке, так что можно только рассмат-
ривать цветные переплеты... А как же!
- А есть еще такие планеты?
- Неизвестно. Может, и есть, но мы знаем только одну. Во всяком
случае это что-то очень редкое, не так, как Земля. Мы... мы обычны, мы
трава Вселенной и гордимся этой нашей обыкновенностью, которая так
всеобща, и думаем, что в ней все можно уместить. Это была такая схема,
с которой отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же
это такое, иные миры? Покорим их или будем покорены, ничего другого не
было и этих несчастных мозгах... А, ладно. Не стоит.
Я встал и на ощупь нашел в аптечке коробочку со снотворным.
- Буду спать, дорогая, - сказал я, отворачиваясь в темноту, в ко-
торой высоко шумел вентилятор. - Должен спать. Или сам не знаю...
Утром, когда я проснулся свежим и отдохнувшим, эксперимент пока-
зался мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог прида-
вать ему такое значение. То, что Хари должна пойти со мной в лаборато-
рию, тоже мало меня волновало. Все ее усилия становились напрасны пос-
ле того, как я на несколько минут уходил из комнаты. Я отказался от
дальнейших попыток, на которых она настаивала (готовая даже позволить
запереть себя), и посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку.
Больше самой процедуры меня интересовало, что я увижу в лаборато-
рии. Кроме больших дыр в стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще
недоставало стенок, а плита одной двери была в звездообразных трещи-
нах, словно здесь недавно происходила борьба и ее следы были поспешно,
но аккуратно ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ниче-
го примечательного.
Снаут, хлопотавший возле аппаратуры, вел себя весьма удачно, при-
няв появление Хари как нечто совершенно обыкновенное, и слегка покло-
нился ей издали. Когда он смачивал мне виски и лоб физиологическим
раствором, появился Сарториус. Он вошел в маленькую дверь, ведущую ку-
да-то в темноту. На нем был белый халат и черный защитный фартук, дос-
тававший до щиколоток. Он поздоровался со мной так, будто мы были сот-
рудниками большого земного института и расстались только вчера. Лишь
теперь я заметил, что мертвое выражение его лицу придают контактные
стекла, которые он носил под веками вместо очков.
Скрестив на груди руки, Сарториус смотрел, как Снаут обматывает
бинтом приложенные к моей голове электроды. Он несколько раз оглядел
зал, как бы вообще не замечая Хари, которая сидела на маленькой ска-
меечке, у стены, съежившаяся, несчастная, и притворялась, что читает
книгу. Снаут отошел от моего кресла. Я пошевелил тяжелой от металла и
проводов головой, чтобы видеть, как он включает аппаратуру, но Сарто-
риус неожиданно поднял руки и заговорил с воодушевлением:
- Доктор Кельвин, прошу вас быть внимательным. Я не намерен ниче-
го вам приказывать, так как это не дало бы результата, но прошу прек-
ратить думать о себе, обо мне, о коллеге Снауте, о каких-либо других
лицах, чтобы исключить все случайности и сосредоточиться на деле, для
которого мы здесь находимся. Земля и Солярис, поколения исследовате-
лей, составляющих единое целое, хотя отдельные люди имеют начало и ко-
нец, наша настойчивость в стремлении установить интеллектуальный кон-
такт, длина исторического пути, пройденного человечеством, уверен-
ность в том, что он будет продолжен, готовность к любым жертвам и
трудностям, к подчинению всех личных чувств этой нашей миссии - вот
темы, которые должны заполнить ваше сознание. Правда, течение мыслей
не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы здесь находитесь,
подтверждает подлинность представленной мной последовательности. Если
вы не будете уверены, что справитесь с задачей, прошу сообщить об
этом, коллега Снаут повторит запись. Времени у нас достаточно.
Последние слова он проговорил с бледной сухой улыбкой, которая не
сделала его взгляд менее пронзительным.
У меня внутри все переворачивалось от потока этих серьезных, с
такой значительностью провозглашенных фраз. К счастью, Снаут прервал
продолжительную паузу.
- Можно, Крис? - спросил он, опершись локтем о высокий пульт
электроэнцефалографа небрежно и фамильярно, словно опирался на спинку
кресла. Я был благодарен ему за то, что он назвал меня по имени.
- Можно, - ответил я, закрывая глаза.
Волнение, которое опустошило мой мозг, исчезло, как только Снаут
кончил крепить электроды и положил пальцы на кнопки. Сквозь ресницы я
увидел розоватый свет контрольных лампочек на черной панели прибора.
Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных, хо-
лодных электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту
наблюдала толпа зрителей, возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания, в
котором нарастало ироническое презрение к Сарториусу и Миссии. Напря-
жение внутренних наблюдателей ослабевало. "Хари?" - я подумал это сло-
во на пробу, с бессознательным беспокойством, готовый сразу же отсту-
пить. Но моя бдительная, слепая аудитория не протестовала. Некоторое
время я был сплошной чувствительностью, искренней жалостью, готовый к
мучительным долгим жертвам. Хари наполняла меня без форм, без силуэта,
без лица, и вдруг сквозь безличный, отчаянно сентиментальный образ во
всем авторитете своего профессорского обличья привиделся мне в серой
тьме Гезе, отец соляристики и соляристов. Но не о грязевом извержении,
не о зловонной пучине, поглотившей его золотые очки и аккуратно расче-
санные седые усы, думал я. Я видел только гравюру на титульном листе
монографии, густо заштрихованный фон, которым художник окружил его го-
лову, так что она оказалась в ореоле. Его лицо было так похоже, не
чертами, а добросовестной старомодной рассудительностью, на лицо мое-
го отца, что в конце концов я уже не знал, кто из них смотрит на меня.
У них обоих не было могилы, вещь в наше время настолько обычная и час-
тая, что не вызывала никаких особенных переживаний.
Образ уже пропадал, а я на одно, не знаю, какое долгое мгновение
забыл о Станции, об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем,
наполненный быстрой, как молния, уверенностью, что те двое, уже не су-
ществующие, страшно маленькие, превращенные в засохшее болото люди
справились со всем, что их встретило, и исходящий от этого открытия
покой уничтожил бесформенную толпу, которая окружала серую арену в не-
мом ожидании моего поражения.
Одновременно с двойным щелчком, выключившим аппаратуру, по гла-
зам ударил свет. Сарториус, стоявший все в той же позе, смотрел на ме-
ня изучающе. Снаут, повернувшись к нему спиной, возился с приборами,
будто умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями.
- Как вы считаете, доктор Кельвин, удалось? - прозвучал носовой,
отталкивающий голос Сарториуса.
- Да, - ответил я.
- Вы в этом уверены? - с оттенком удивления и даже подозри-
тельности спросил Сарториус.
- Да.
Моя уверенность и резкий тон сбили с него на мгновение холодную
важность.
- Это... хорошо, - пробурчал он и осмотрелся, как бы не зная, что
теперь со мной делать.
Снаут подошел ко мне и начал снимать повязку.
Я встал и прошелся по залу, и в это время Сарториус, который ис-
