столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам
переменился после тюрьмы, и подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и
Арфарру, и горожан".
Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с
Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и
часто задышал. "Эге", - подумал Даттам.
- Вы ведь, конечно, знаете, - продолжал Даттам, - что это
Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что
вы были не на корабле, а с Белым Ключником.
"Вот сейчас, - подумал Даттам, - он кинется меня душить".
Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:
- Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.
Однако!
- Что же до господина советника, то я сначала стребую с него
долг, а потом буду рассказывать об этом.
Даттам усмехнулся и сказал:
- Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что
завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те,
что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор...
- Вы можете предложить мне другое войско?
- Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.
- Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?
- Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь
самонадеян, чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли.
И не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых
Кречетов.
- Да, - сказал Кукушонок, - ваши слова - очень хорошие слова.
Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра
на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало
нашлось охотников зачитать наше прошение.
Даттам засмеялся и сказал:
- Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна
согласия на такое прошение не потребует... А знаете, что будет с
вашим прошением завтра?
Кукушонок улыбнулся :
- Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что
знает о поражении.
Даттам покачал головой:
- Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще,
говорят, в тюрьме вы изменились.
Кукушонок долго думал, потом сказал:
- Может быть, я приму ваше предложение - завтра. Если вы от него
не откажетесь.
Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. "Что этот бес
затевает?" - думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после
тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не
сидят - висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали?
Придушили слегка - и все...
А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и
спросил:
- Ну что, вы идете к гостям?
- Нет, - ответил Кукушонок, - сначала я сам схожу в гости.
* * *
А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком,
послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.
Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и
грустно сказала:
- Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня
сватается.
С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил
этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце,
государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит
Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими
мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьмет
к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город.
Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках
и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.
И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за
ней с булавками и шпильками.
Айлиль надела красную юбку и поверх - кофту с распашными
рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед
зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она
некрасиво вздергивается кверху.
- Ведь вздергивается? - спросила Айлиль у Неревена.
Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть
к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как
тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли
целую кучу накидок и стали мерять.
Неревен спросил:
- А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика
второй женой?
- Ах, вот как, - сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку,
ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на
глазах у Айлиль выступили слезы.
Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны
упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал
последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый
караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и,
кстати, неревеново рукоделье.
Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом
и сказала:
- Подари!
Неревен побледнел и покачал головой.
Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и
обмотала его вокруг шеи Неревена.
Неревен готов был заплакать.
- Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я... я...
обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний...
И Неревен действительно расплакался.
Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось
покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова
закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль
замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу,
напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков,
утративших значение и потому трижды священных.
- Ну, хорошо, - сказала грустно Айлиль, - оставь мне его на ночь
и день: я его сама уложу в походный ларь.
Тут Неревен не посмел отказать.
* * *
А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо,
в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву,
обернулась белым покровом и сбежала в сад.
Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и
розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за
руки и хотел поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме
целовал ту, другую, горожанку", - подумала она.
- Говорят, - спросила Айлиль, - вы берете к себе в дом вдову
суконщика?
- Говорят, - спросил Кукушонок, - вы выходите замуж за экзарха
Варнарайна?
- Мне велит брат, - ответила девушка.
Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
- А если брат велит вам выйти за меня?
Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не
шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
- Экзарху Варнарайна, - продолжал Марбод, - тридцать шесть лет,
у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть.
Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших
чертах. Девушка взглянула на Марбода, - а потом на портрет.
Кукушонок сидел, завернувшись в плащ, на краю болотца с
кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором
"барсучья пасть", и на плаще поверх - золотая пряжка. Рука
лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и
рукав схвачен золотым запястьем... Глаза его, голубые, молодые и
наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в
лунном свете. "И стрелы его, - подумала Айлиль, - подобны дождю,
и дыханье его коня - как туман над полями, и тело его закалено в
небесных горнах..."
А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, -
странно думать, - лишь на год младше Арфарры-советника. На
портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник
выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные
глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх
был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый
шелк - ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной,
Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные
каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого
дерева...
Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить?
Этот - герой, а тот - бог...
- Я, - сказала Айлиль, - хочу быть государыней Великого Света.
Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка
на шее.
- Не трогай, - закричала королевна, - дикарь!
Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
- Это колдовство! - закричал он. - Вас опутали чарами! Этот
маленький негодяй Неревен! - и вдруг вгляделся пристальнее в
белое покрывало Айлиль и сорвал его, - серебрянные паучки
треснули, ткань взметнулась в воздухе... Девушка вскрикнула, а
Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся
рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил,
потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул меч в
землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час,
потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и
волок их то в болотце, то к вересковым кустам.
* * *
Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто
порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и
все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали
пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский
советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в
королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через
три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать
грузный караван.
Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Марбод Кукушонок берет в руки
чудесный меч, а король рубит колдуна мечом колдуна; в которой
оказывается, что гражданская война - неподходящее средство для
соблюдения законности, и что в истинном государстве не должно
быть ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к
своеволию.
Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все
говорили, что не помнят такого многолюдного совета.
Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом
овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели
граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские
дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры.
Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине
государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали
войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и
равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет
назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел
Арфарра-советник, в простом зеленом паллии, издали почти
горожанин. Справа от него - советник Ванвейлен, слева -
обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в
простых кафтанах и разодетых.
На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда
меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных
одеждах и с отменным оружием.
Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне
горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять
лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым
караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо
сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не
пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма
задумчив. Бредшо спросил его:
- Чем, вы думаете, кончится дело?
Даттам рассердился и ответил:
- Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во
всем мире было бы одно народовластие.
Облили помост маслом, погадали на черепахе - знамения были
благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый
свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь,
никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники
редко брали в руки серебряную ветвь.
И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и
присовокупил свои слова.
Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то
сверху вниз, на королевский дуб.
У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от
Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать
обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение
