доносит, как люди работают.
Это действовало: были такие, которые отказывались от самоубийства,
потому что все равно Даттам разыщет их у свояков в подземном царстве и
приведет в амбар обратно.
Только здесь Ванвейлен мог воочию оценить всю страшную мощь храма, и
лично Даттама.
Храм возрос еще лет двадцать назад на том, что в стране, лишенной
частной собственности, он стал единственной внегосударственной
организацией, дававшей деньги в рост и осуществлявшей, благодаря множеству
местных храмов, платежи между провинциями. В стране, где скопленное
подпольным богачом состояние не переходило по наследству к сыну, храм
гарантировал передачу наследства, если и отец, и сын становились монахами.
Бывало и так, что храм спасал имущество арестованного, записав его задним
числом в монахи.
Здесь, в Варнарайне, после того, как экзарх разрешил все, что можно
было разрешить, не плюя прямо в глаза законам Иршахчана, хозяйство храма
было организовано с леденящей, пугающей душу четкостью.
Все земли на тысячи шагов вокруг были куплены шакуниками, но эта
покупка была произведена столь хитро, что налоги, причитающиеся с
владельцев земли, по-прежнему уплачивались старыми хозяевами. Эти-то
бывшие хозяева, чтобы взять деньги на уплату налогов за землю, которая
больше им не принадлежала, и нанимались работать в храмовые мастерские.
Финансовая мощь храма была огромна. Даже здесь, в Варнарайне, самой
надежной монетой были не бумажные деньги империи и не новые золотые,
чеканенные Харсомой, а кожаные платежные поручительства храма. Так что
храм как бы между делом выполнял роль центрального банка провинции - а
теперь государства - Варнарайн.
Здесь, в глубине Даттамова поместья, Ванвейлен видел, каким большим
состоянием обладает Даттам и как мало он брезгует средствами в пополнении
оного. Даттам был такой человек, и кабана съест, и про муху скажет: тоже
мясо. Даттам перекупал ненадежные долговые обязательства у тех
заимодавцев, которые уже не могли стребовать их с должников, - к примеру,
если должник стал налоговым инспектором или получил восьмой ранг. И иногда
Даттам делал из чиновника ручного зверька, а иногда выбивал деньги любыми
способами, - рассказывали, что люди Даттама как-то приволокли в усадьбу
чиновника девятого ранга, да и подвесили его в подвале на недельку...
Помимо этого, существовали открытия храма и его мастерские, и ни для
кого не было секретом, что человеком, сообразившим, что из открытий можно
делать деньги, был Даттам. Храмовые мастерские существовали фактически в
обход закона, запрещавшего изобретение новых механизмов.
Последняя эпоха повального изобретательства как раз пришлась на
начало нынешней династии.
Государи Амар и Иршахчан ценили военные изобретения, сажали
изобретателей с собой за стол и ввели математику в число экзаменационных
дисциплин. Какие катапульты и баллисты строились в то время! Дробили в
пыль каменные стены, за которыми укрывались бунтовщики, повышибали все
каменные зубы замкам недовольных сеньоров!
После смерти государя Иршахчана армия была распущена, а императору
Меенуну подали доклад, в котором говорилось, что механизмы рождаются от
войны и корысти отдельных лиц, а порождают всеобщую леность. В докладе
небезосновательно утверждалось, что если крестьянину будет в два раза
легче пахать, он не будет в два раза больше сеять, а станет в два раза
меньше работать. Каковое обстоятельство приведет к пьянству и
ничегонеделанию. Государь Меенун запретил недобросовестные изобретения. В
общем и целом доклад был вдохновлен цехами, боявшимися сокращения рабочих
мест и падения цен на продукцию. С тех пор государство тщательно блюло
равновесие: регламентировав объемы производства каждого пустяка, а также
его стоимость, исчисленную в рисовом эквиваленте, оно запрещало цехам
производить больше, но в то же время защищало их от конкурентов со
стороны.
Глядя со стены усадьбы на огромное озеро со свалявшейся по краям его
пеной и с бараками, где жили не то ткачихи, не то проститутки, Ванвейлен,
к стыду своему, думал, что государь Меенун был не так уж и неправ.
Удивительно было, однако, что, несмотря на весь свой ум, Даттам
совершенно не обращал внимание на вред, наносимый им природе, и,
сопоставляя цены, запасы и урожаи по всей империи, не умел сопоставить
синюю анилиновую воду и катастрофическое вымирание рыбы в озере; все-таки
смирен был еще человек и не смел подумать о масштабах затеянного им
насилия над природой.
Даттам прожил в поместье всего один день, в течение которого был
осаждаем беспрестанно ходатаями всех девяти рангов, в основном просивших
денег, - и на следующий день уехал в город. Ванвейлен просился с Даттамом
в столицу, но тот ясно дал понять бывшему королевскому советнику, что
здесь - не варварская страна, здесь люди богатые и чиновные обойдутся без
чужеземных советчиков. Особенно без Ванвейлена - у того дар соваться в
маслобойку.
Перед самым отъездом Даттама в столицу Ванвейлен всадил-таки в его
кабинет электронный жучок и поймал обрывок разговора Даттама с приказчиком
Миусом. Поймал и ужаснулся: Даттам спешно и тайно, через подставных лиц
продавал зерно, медь, все, что угодно, - чтобы получить золото.
Как ни надежны были кожаные обязательства банка, Даттам не мог не
предвидеть того, что, в случае паники эти обязательства могут быть
предъявлены к оплате все разом, - и что тогда? Общая сумма выданных храмом
обязательств превышала общую сумму его золотых запасов в одиннадцать раз.
Несколько меньше, - если считать то золото, которое привезли с собой
чужеземцы и которое вообще-то, пока эти люди были живы, должно было быть
чужеземцам возвращено.
Кстати - чужеземцев Даттам посоветовал держать довольными и пьяными,
чтобы даже бежать не хотелось, и глаз с гостей не спускать.
На следующий день после отъезда Даттама Ванвейлен получил с нарочным
письмо от Бредшо, аккуратно распаренное и заклеенное обратно шпионами
Даттама. Письмо было написано по-английски, и шпионы вряд ли в нем
разобрались. Бредшо излагал свои приключения с того момента, как у него
украли передатчик, (о чем Ванвейлен хорошо знал: это он пообещал
контрабандисту немедленное съедение) и выражал твердую уверенность в том,
что корабль цел и никем не обнаружен.
Ванвейлен спросил, не хочет ли кто сходить к кораблю, но экипаж
захныкал. Шутка ли: семьдесят километров, ночная дорога, государственный
переворот.
- Приказчиков подведем, - извиняющим тоном сказал Стависски, думая о
вкусной жратве и храмовых танцовщицах в соседнем флигельке.
Ванвейлен сказал, что он пойдет один.
За два золотых приказчик пустил его на склад, и оттуда Ванвейлен
притащил в свою комнату целый тюк всякого тряпья. За десять минут он
переоделся в одежду рабочего-послушника: штаны в клеточку,
рубах-косоворотка, желтые помпончики на поясе и шапке, конопляные туфли с
завязками.
Под это Ванвейлен поддел синие шелковые штаны и куртку с золотой
циветой. Так часто одевались мирские люди, причастные делам храма. Взял
кинжал, передатчик, в мошну, помимо золота и бумаги, положил кожаный жетон
с листами внутри. Кожаные листы были ему нужны не столько как деньги,
сколько как пропуск и знак власти. Крестьяне смотрели на них не как на
чековую книжку, а ка на яшмовую печать. Да, колесо истории повернулось в
Варнарайне: теократия на смену государственному социализму...
Ванвейлен вышел на черный двор, смешался с толпой рабочих, ставивших
отпечатки пальцев в ведомости за зарплату, и беспрепятственно был
перевезен вместе с ними на другой берег. За людей рабочих не считали -
куда там! Различить в рабочем заморского купца? Скорее Ванвейлена могли
заловить и заставить работать третью смену.
Уже вечерело.
За воротами храма Ванвейлен накрутил послушничью одежду на камень и
утопил ее в глубокой канаве с синюшной водой и свалявшейся пеной по краю.
Через полчаса он был уже на дороге, укатанной тысячами храмовых повозок и
обсаженной ровными рядами оливок, - оливки вдоль дороги сажали специально,
чтобы на ягодах собиралась пыль и они быстрее зрели.
Прошел час после ухода Ванвейлена. Земляне сидели в центральной зале.
Они играли в карты, и было особенно приятно знать, что за перегородкой в
мраморном бассейне, формой напоминающем цветок мальвы, плещутся в ожидании
гостей несколько девушек. Да, умел Даттам заботится о гостях, ничего не
скажешь, умел, и из освещенного окна было приятно глядеть на красную
фабрику и синюю воду.
Стависски как раз собирался крикнуть, чтобы подавали гуся, когда
дверь комнаты приоткрылась, и в нее проскользнул испуганный управляющий
Миус.
- Что случилось? - спросил Стависски.
Миус выразительно скосил глаза.
Стависски вынул из кармана пяток золотых монет, потом добавил еще
две, и еще две... На тридцатой монете Стависски сказал:
- Все.
- Даттам приказал вас арестовать, - выдохнул управляющий.
- Из-за золота?
- Да, - сказал маленький управляющий, - Даттам провел вчера целый
вечер с соглядатаями, а потом сказал: "Право, я вовсе и не хотел съесть
чужеземцев, но так уж получилось. Кто знал, что в стране будет гражданская
смута! Мне нужно раздать слишком много денег, и, видимо, я не обойдусь без
золота чужеземцев."
- Это он тебе сказал?
- Как можно, - сказал с достоинством Миус, - разве я тогда бы говорил
с вами? Нет, он сказал это Шаддару, а я находился в соседней комнате по
поводу лаханских списков, это знаете ли, недоимщики, которые...
- К черту недоимщиков! Почему ты нам это говоришь?
Миус побледнел еще больше.
- Господин Даттам мной недоволен, - сказал он, - и я бы не хотел
познакомиться с тем крюком, который для меня подготовлен. Если я сумею
уберечь вас от беды, разве я не могу рассчитывать на вашу признательность?
Через пять минут шестеро землян, во главе с Миусом, пробирались
темным подземным, а вернее, подводным ходом.
- Очень много народу не любит Даттама, - шелестел Миус, - и сдается
мне, что он не купит своей свободы ни за ваше золото, ни за все остальное.
Ведь он повесил брата аравана Баршарга, а у Баршарга сейчас самое большое
войско в Варнарайне, и ходят такие слухи, что Баршарг сговорился за счет
Даттама со всем остальным советом. А если купцы захотят поменять на золото
все эти кожаные вексели, которые наподписывал Даттам - а во время смуты
это очень легко может случиться, то ваше золото все равно не покроет даже
сотой части векселей, потому что общая их сумма превышает имущество храма
по крайней мере в одиннадцать раз...
Миус шел впереди, освещая путь фонарем в форме пиона и прижимая к
груди небольшую корзинку, где, видимо, хранилось самое первоочередное его
добро. Ход оканчивался крутой лесенкой. Поднявшись по лесенке, беглецы
оказались в квадратной, лишенной окон комнатке.
- Погодите, я проверю, можно ли идти, - пробормотал Миус, оставляя
свою корзинку и ужом выскальзывая за дверь. За дверью мелькнул навес с
тюками тканей и бочками краски, и толстопузая лодка, качающая на волнах.
Земляне остались одни в кромешной темноте. Комнатка вздрагивала и
дурно пахла, - где-то здесь, за стеной, располагалась фабрика, где ткачи и
ткачихи с воспаленными глазами шлихтовали нити и качали тяжелые колыбельки
баттанов.
- Черт, где этот проклятый... - начал Стависски и вдруг осекся,
схватившись за горло. Невыносимая резь обожгла глаза, темнота завертелась
волчком, и Стависски потерял сознание.
