благосклонно, и определил в помощники господину Афоше, заведовавшему
зерновыми складами.
Киссур сказал себе, что не пойдет, воротившись, к госпоже Архизе.
Потом ему представилось, что это будет верхом невежества. Он надел лучшее
платье, переменил его. Потом переменил еще раз и простоял перед зеркалом
целый час, заворачивая и распуская рукава кафтана.
Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и сказала:
- Ах, скажи ему, что я больна.
- И не подумаю! Вы же здоровешеньки!
Киссур вошел. Госпожа Архиза завтракала на веранде: солнце,
пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом утреннем платье.
- Мне надо с вами поговорить, - сказала госпожа Архиза, взяла его под
руку и увела в сад.
Над ручьем грустила одинокая беседка. Едва Архиза и Киссур перешли
мостик, - беседка встрепенулась, заскворчали серебряные вереи,
расскочились бронзовые засовы, беседка пошла покручиваться-поворачиваться,
раковины у губ дельфинов забили водой.
- Знаете, - сказала госпожа Архиза, - показав на неоконченное
крылышко беседки, - господин Адуш, мой садовник, его уже не докончит.
Приезжал инспектор от первого министра, огляделся, восхитился, выдернул
старого человека, как репку из грядки, и увез с собой.
- Что ж, - усмехнулся Киссур, - нынче все три мира находятся в
равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, - зачем еще министрам
посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?
- Ах нет, - возразила Архиза, - инспектора посылали не за этим.
И женщина подала Киссуру лист с описанием его примет: разыскать и
представить в столицу. Киссур облизнул губы и подумал: "Так я и знал.
Все-таки мне не уйти от плахи".
- Ну что же, - сказал Киссур, - надо ехать, это распоряжение
государя.
- Да, - сказала Архиза, - это распоряжение государя, но у человека,
приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное распоряжение господина
Нана - убить вас по дороге.
- Что ж! - возразил Киссур, - это будет не так-то легко сделать. А
тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов, это никогда не
приносило добра.
Архиза кивнула и подумала: "Нет, он совсем не прост, и в столице у
него есть покровители - на это он и рассчитывает." Женщина заплакала и
сказала:
- Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила, что вас
нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но теперь вы погубите и
меня! - и женщина вложил в руку Киссуру бумагу с красной кистью: копию
доклада, который кладут с казненным в гроб.
Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу не было - госпожа
Архиза, однако, действительно сказала, что заключенного казнили после
того, как он убил надзирателя. "Похоже на него" - фыркнул тогда Шаваш.
Архиза постаралась побыстрее спровадить инспектора, чтобы он не
слышал местных сплетен, - оттого так легко и рассталась с отцом Адушем.
Архиза не назвала Киссуру имени инспектора, а невзначай описала
внешность: молодой, волосы длинные, льняные, завитые, глаза этакие
болотные: то золотые, то коричневые.
- Это Шаваш, личный секретарь министра, - усмехнулся Киссур, вспомнив
чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу он сунул в рукав.
"Не очень-то это хорошее предзнаменование" - подумал он.
Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три вечера Киссур был у
Архизы, четыре - не был.
Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в дальнюю
поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить, пришел, разумеется, и,
вернувшись, не спал всю ночь. В середине ночи он встал, дрожа от холода, и
заметил, что угли в жаровне совсем прогорели. Киссур развел новый огонь.
Через два часа угли прогорели вновь. Киссур набрал полную горсть горячих
углей, подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой тряпкой.
Он загадал так: если к утру ожоги пройдут, значит, я не виноват в
распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет как наказание.
Ожоги не прошли. Днем к Киссуру зашел Мелия, тоже явившийся в
Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур отказался.
- Отчего же, - удивился Мелия. - Вечер, всем известно, надолго не
затянется. Госпожа Архиза - добродетельная женщина, когда мужа дома нет,
она выпроваживает гостей очень рано... всех... или почти всех.
Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она
вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в дар храму Исии-ратуфы. Картинка
была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа Архиза, полагаясь
на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись. Киссур понял, что
ему надо обязательно прийти и принести подпись. Спросил робко Мелию -
какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
- Я бы выбрал розовый, - тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая - от дурацких
бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который вместе с разбойником угощал
яшмового аравана, просил в долг. Киссур сказал, что у него самого ни
гроша, - только давеча лавочник прислал из уважения штуку трехцветного
шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с сорока "единорогами".
Двадцать единорогов он хотел отдать Киссуру, но тот сказал, что почтет
себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог забыть о
такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой. Киссур ответил,
что распоролся о гвоздь. При этом так покраснел, что Архиза подумала:
"Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка". Когда гости
уже расходились, Архиза сказала:
- Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам
поручение.
Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую вышивку
в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет прийти еще
раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
- Друг мой! Я требую от вас объяснений!
- От меня? - пролепетал Киссур.
- От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно
пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я слышала - вы
часто бываете у господина Афоши.
Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур, взяла
его за руку, заглянула в глаза и спросила:
- Скажите честно, - господин Афоша обещал вам покровительство? Вы
пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
- Я... - начал он.
- Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас впереди
жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина Афоши зависит ваше
будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне
вы чем-то обязаны.
Киссур готов был разрыдаться.
- Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша ничего мне
не обещал! Я вовсе не для этого...
Он замолк и покраснел.
- Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.
Киссур молчал. Обожженная рука его заныла. "О, Великий Вей, - подумал
он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".
- О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы влюблены!
Киссур помертвел.
- Да-да, вы влюблены, - продолжала Архиза, слегка сжимая его
запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в кого
- в дочь господина Афоши. Я угадала?
Киссур закрыл глаза и сказал:
- Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен... Нет, - не будем
говорить об этом.
"Однако, - подумала Архиза, - либо он слишком играет в робость,
либо... Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат только
задним числом".
- Не бойтесь меня, - сказала Архиза. - Я имею право все знать.
Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
- Ни разу, - честно признался Киссур.
- Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, - продолжала
Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я
на все готова для вашего счастья.
- Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь Афоши...
Я... Это...
- Так кого?
- Ах, что с того! Эта женщина замужем!
- Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, - так
уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не может быть
двух мужей...
Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на дневной
час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах колыхались, словно
живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
- Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину! В древности за
такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что будет, если
я признаюсь?
Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
- Думаю, что наказание будет равно преступлению.
Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную руку.
Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил, стукнул зубами,
поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в раскрытое окно.
Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая
вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. "Составить надпись
под вышивкой" - это была обычная просьба на женских посиделках. Женщина
вышивает, мужчина надписывает. Надпись под белкой-ратуфой была розовая.
Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так я и
знала, - кричала она, - негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не
может забыть своего дружка Харраду".
Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым господином
Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что носильщики Мелии
куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей - дожидаться нерадивых
слуг.
Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон
пошел в городок Ладун, к местному судье, человеку добродушному и почти
честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон уважал, а от
него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият-Даш.
Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая
пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со стенами,
такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже не
управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, - не чиновником, а князем.
Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
- Большая честь, - сказал он, - приветствовать вас в моей управе!
Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах, где
вы побываете, сумма уплачиваемых государству налогов возрастает в два
раза, - даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать домашний
праздник.
Гостей было около шести человек. Стали разносить подарки. Бьернссон
развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять
маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
Яшмовый араван покачал головой:
- Я не могу принять эти деньги.
Судья Кеш вздохнул:
- Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам
укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо
проще.
- Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, - возразил
Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала. - Но я много
брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько обездоленных! Многие знают
о яшмовом араване и о том, что у него никогда нет денег. А если б они
были? Зачем же вводить людей во искушение?
Судья вздохнул и согласился:
- Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от денег -
