колдовать. Вынул вдруг у Мелии из рукава персиковую косточку и бросил ее
на пол. Косточка сомлела, треснула и начала расти: вот уже показался
третий лист, пятый, вот затрещала крыша. "Распуститесь" - сказал старик, и
дерево вдруг покрылось цветами. "Созрейте", - вскричал старик, и на ветвях
повисли желтые персики. Тут Мелия понял, что это морок, вскочил и цап за
сук! Колдун вскрикнул, а Мелия почувствовал, что втекает в дерево: вот уже
пальцы его превратились в ветки, вот по жилам пробежал кислый древесный
сок. Тут Мелия застонал, почувствовав, как крошат кору повилика и время,
страшная боль пронзила его: это под землей точила его корни мышь. Мелия
глянул вниз: ба, да это вовсе не персик, а старая катальпа у часовни
Серого Дракона.
Под катальпой горит костер, вокруг сидят восемь человек, двое отошли
в сторонку, и тот, кто повыше, наставляет собеседника:
- Мелию пропустите вперед, а второго - сеткой, сеткой! Не бойтесь:
дела не станут возбуждать ввиду невероятности улик, а госпоже Архизе мы
скажем, что это колдун якшается с разбойниками и указывает им людей для
грабежа. Госпожа Архиза озлобится на колдуна.
Мелия, ужаснувшись, повалился ниц, - закричал, раздираясь, ствол,
корни выворотило из земли...
Старик схватил Мелию за шкирку:
- Нынче много охотников списать свои грехи на колдунов и разбойников!
Только попробуй!
Мелия жмурил глаза от страха.
- Да я... Только напугать... Господин Ханда просил. Из заботы о
госпоже Архизе! Первый министр нынче - опора небу, крыша земле! А госпожа
Архиза доверяет провинившемуся перед ним преступнику!
Киссур и Мелия переночевали в хижине старика и уехали утром. Старик
спросил Киссура на прощание:
- Ну хорошо, когда государь воюет против сырых варваров - это, стало
быть, справедливая война. А если б нашлись такие люди, по сравнению с
которыми мы все были бы как варвары по сравнению с ойкуменой, и пожелали
бы нас завоевать, - ты бы тоже сказал, что это справедливая война?
Мысль, что кто-то может быть сильнее и мудрее государя, показалась
Киссуру нелепой. Он с насмешкой оглядел вонючую комнатку, промасленную
бумагу на окошке, и промолвил, что в мире нет никого сильней государя и
ничего прекрасней Золотого Дерева в зале Ста Полей, и дерево это будет
стоять вечно, если только мыши не подточат его корни.
На обратном пути Мелия был зол и молчалив. Он наконец сообразил, что
старик, конечно, ничего не мог знать, и Мелия увидел в магическом кругу
то, что подсказывала нечистая совесть.
Подъехали к храму Серого Дракона и застали там толпу крестьян: ночью
повалилась старая катальпа, катальпой подмяло стену, а стеной - костер и
восьмерых человек с разбойничьими снастями и чиновничьими документами.
Погожим осенним днем, у развилки в Лазоревом Лесу, Киссур Белый
Кречет нагнал яшмового аравана, - тот стоял у дороги и чертил в пыли дикие
знаки, потом повернулся и пошел. Киссур спешился и пошел за ним следом.
Больше никого на дороге не было.
- У меня в саду, - сказал Киссур, - отец посадил орех, но орех вырос
бесплодный. Пришел чужак и посадил другой орех, очень обильный. А теперь в
сад повадился местный инспектор, потому что по закону двух орехов, ты
знаешь, на двор не положено. Я все хитрил и откупался, а сил моих нет, и я
хочу тебя спросить, какой из орехов мне срубить: бесплодный отцовский, или
плодовитый чужой?
Надобно сказать, что Свен Бьернссон не очень-то походил на аравана
Арфарру. Бьернссон был высокий блондин, араван Арфарра был среднего роста
и поседел в тридцать четыре года. К тому же Бьернссону было столько,
сколько Арфарре четверть века назад, то есть тридцать пять, и глаза у него
были не золотые, а серые. Киссур, однако, не обращал на это внимания, так
как колдуны принимают то обличье, какое хотят.
Бьернссон скользнул по юноше взглядом, как по лягушке или травинке, -
он теперь любил этот взгляд. Вопроса он до конца не понял, зато узнал
человека с показанного Наном медальона.
- Киссур Белый Кречет, - сказал Бьернссон, - ты бы лучше о себе
подумал, а не о мести. Или ты не знаешь, что тебя ищет первый министр?
Киссур от изумления засунул палец в рот. Бьернссон пошел дальше.
Прошло минут пятнадцать - Киссур вновь нагнал его. Бьернссон расположился
под дубом у дороги, распустил у котомки горлышко, вынул тряпочку, вытащил
из тряпочки сыр.
- Советник, - хрипло сказал Киссур, - как меня зовут: Киссур или
Кешьярта?
Бьернссон завернул сыр в лепешку, разломил ее пополам и половинку
протянул Киссуру. Киссур подумал, что если не взять эту половинку, то еще
можно будет убить этого человека, а если взять и есть, то это будет уже -
преломить хлеб.
- Спасибо, я сыт, - сказал Киссур.
- Как хочешь, - Бьернссон опустил руку.
- Нет, - сказал Киссур, - я, пожалуй, поем, - и сел рядом.
Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:
- Советник... то есть араван...
Бьернссон засмеялся.
- Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие басни! Какой
же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь убивал людей из любви к
государю, а что мне государь?
- Это очень плохо, - сказал Киссур.
- Отчего же?
- Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога проложена
волею государя, и деревня воздвиглась волей государя, и в стране, где нет
государя, люди не прокладывают дорог, потому что по ним ходят только
войска, и не возводят домов, а истребляют друг друга. Уж я-то знаю. Мир
вокруг стоит волею государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.
- Я же не отрицаю, - возразил Бьернссон, что мир вокруг стоит волею
государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот, который внутри,
а над ним государь не властен.
Тут на дороге показались местные крестьяне: они шли навстречу
яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой бесноватую.
Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул на левую
руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в сторону яшмового
аравана: Киссур остался.
Пришли в деревню под большую смоковницу. Было не слышно, что этот
человек проповедовал, но было видно, что он стоял под смоковницей, и что
это была какая-то притча. Потом крестьяне стали хлопать ладонью о ладонь и
пританцовывать. Тут из народа высунулся один человек и спросил яшмового
аравана, считает ли он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся и
стал поближе. Араван ответил, что он так не считает. Тогда человек
спросил, считает ли он правильными указы государя Иршахчана. Араван
ответил, что считает. Тогда человек спросил, как он понимает государев
указ: "Небесный город нынче далеко, чиновники не пускают к государю жалоб.
Когда к государю не пускают жалоб - остается лишь одно средство быть
услышанными в Небесном Городе, и средство это - восстание." Эти слова
государь Иршахчан сказал, когда осаждал столицу вместе с повстанцами
Шехеда.
Араван ответил:
- До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что настоящий
небесный город - в сердце человека, а чиновников, не пускающих к государю
жалобы, стоит понимать как грешные помыслы, обманывающие душу.
Тут забил барабан в управе, возвещая время работы на своем поле.
(Крестьяне слушали пророка в часы работы на казенном поле). Крестьяне
разбежались, а Киссур и яшмовый араван пошли по главной улице. У
постоялого двора их окликнула какая-то компания. Киссур и яшмовый араван
вошли внутрь. Киссур узнал одного из этой компании, Нахиру: он недавно
охотился с ним.
Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал в тюрьму, потом
заведовал в шайке Ханалая донесениями и отчетами, а когда Ханалай,
благодаря нынешнему первому министру, стал наместником, Нахира стал
уездным начальником. Нахира был не очень-то рад и жаловался Киссуру:
"Раньше я брал у жирных пауков, и это называлось грабежом. Теперь я
выдергиваю последнее перо у крестьянского гуся, и это называется взиманием
налогов.".
Рядом с Нахирой сидело еще двое, - этих Киссур не знал. У одного
человека на пальце было роговое кольцо, чтобы удобней оттягивать тетиву
лука, и звали его Кон-коноплянка. Другого человека звали Ниш. Рукава
куртки у Ниша были явно оттянуты двумя кинжалами, в волосах красовалась
заколка в форме летающего ножа. Это был тот самый человек, который
жаловался от имени народа на то, что государь не слышит жалоб. По его
приказу на стол принесли молочного кабанчика, две миски пампушек с
подливой, пирог-золотое перо, вина и закусок. Человек с заколкой в форме
летающего ножа стал лично потчевать яшмового аравана, налил вина, положил
ему в миску пампушек, а потом сунул в пампушки руку и остолбенел:
- Каналья, - сказал он хозяйке, - ты чего меня позоришь перед яшмовым
араваном, они же совсем холодные: вон жир застыл.
Хозяйка в это время мыла пол. Она отставила тряпку, порылась в
пампушках и возразила:
- Да пусть он сам пощупает! Как раз тепленькие!
Яшмовый араван, однако, не стал щупать пампушек, а улыбнулся и
сказал, что устал и не хочет ничего, кроме чаю. Яшмовый араван огляделся и
увидел, что слева от него сидит разбойник Ниш, а справа - разбойник
Кон-коноплянка, и тяжело вздохнул. Было заметно, что ему это мало
понравилось; а в то же время он был чем-то польщен, что сидит между двумя
разбойниками.
А Киссур поел пампушки, потом пирог, потом кабанчика, а потом еще
один пирог, с грибами. Доел пирог с грибами, крякнул и спросил
проповедника:
- Почтеннейший! Скажите, так ли крепка моя вера, как я того хочу?
- Это тебе и самому несложно узнать, - возразил яшмовый араван, -
скажи, можешь ли ты посмеяться над тем, во что веришь?
- Разумеется, нет - ответил Киссур.
- Тогда твоя вера вряд ли глубока.
Киссур подумал, что этот человек - точно не Арфарра-советник, потому
что тот, говорят, никогда не смеялся.
Тут Бьернссон потянул его за рукав и показал в окошко. Киссур глянул:
мимо харчевни ехал молодой чиновник. Конь под чиновником был серый в
яблоках, с широкой спиной и длинными ногами, с кружевной уздечкой. Кафтан
цвета ласточкина крыла обшит по подолу золотыми цветами, длинные льняные
волосы спадают на кружевное оплечье, глаза болотные и распутные. Рядом
четверо в парчовых куртках несли паланкин. Чиновник ехал, наклонясь к
паланкину, беседовал.
- Это Шаваш, секретарь первого министра, - сказал проповедник. Я бы
не хотел с ним встречаться, особенно в вашей компании.
- Говорят, - сказал человек с летающим ножом в волосах, - бывший
городской воришка.
- Почему же бывший, - возразил Нахира. Первый министр послал его в
провинцию откормиться. Ездит, ничего не делает. Взятки ему так и носят,
так и носят...
Когда, через пять минут Шаваш вошел в харчевню и спросил, нельзя ли
ему поговорить с яшмовым араваном, хозяйка развела руками:
- Ушел, давно ушел. А куда, не знаю.
И все вокруг не знали.
Шаваш вышел на задний двор и там долго смотрел на отпечатки,
оставленные в грязи только что проскакавшими конями. Подковы были
перевернуты - такие отпечатки оставляют обычно лошади-оборотни, а также
лошади знаменитого разбойника Ниша, который тоже считается колдуном.
"Мерзавец, - подумал Шаваш. - Утром учит у катальпы крестьян, а вечером
якшается с бунтовщиками".
Так-то, разминувшись с Шавашем, Киссур воротился в Архадан. Господин
Айцар, самый влиятельный человек провинции, уехал, так и не вспомнив о
дерзком мальчишке. Господин Ханда, ревнивый муж, принял юношу удивлено и
