делать до свадьбы; и Шавашу это время показалось много лучше, чем то, что
он проводил в домах, где мужчины сажают свою морковку. А Идари заплакала и
сказала:
- Ах, сударь, молва сватает вас и Янни, дочь министра финансов.
- Я поступлю так, как вы скажете, - проговорил Шаваш, целуя мокрые от
слез ресницы.
- Сударь, - отвечала Идари, - я бы хотела, чтобы вы взяли замуж Янни.
Мы с ней подруги с детства, и шести лет поклялись, что выйдем замуж за
одного человека. Она призналась мне в планах, которые имеет ее отец, и я
сказала: "Вряд ли такой человек, как Шаваш, удовольствуется одной женой".
А она заплакала и ответила: "Ты права, и я думаю, чем брать в дом невесть
кого, лучше взять второй женой верную подругу - меньше будет скандалов.
Вот если бы ты вспомнила наши детские клятвы и согласилась бы стать второй
женой."
Обе помолвки состоялись в один и тот же день. У Чареники были плохие
соглядатаи, и он не знал, что Шаваш путался с одной из невест до свадьбы.
Через неделю император подписал указ о создании Государственного
Совета, и Шаваш вошел в совет одним из младших членов, оставаясь
одновременно секретарем Нана.
Через две недели Шаваш на вечере у министра полиции Андарза
пожаловался, что, оказывается, отец его второй жены - государственный
преступник. Еще через две недели Шаваш выехал с особой бумагой от
господина Андарза в исправительное поселение Архадан, в провинции Харайн.
Он ехал с неохотой и тосковал о розовых ипомеях в домике у Синих ворот.
6
Начальник горного округа, к которому послали Киссура, принял его
весьма радушно. Сын его, Мелия, сказал Киссуру:
- Послезавтра я устраиваю в горах охоту. Если вы, человек из столицы,
не побрезгуете нашим ничтожным обществом, мы будем счастливы полюбоваться
вашим искусством.
Мелия был юноша мелкий и гадкий, души у него было на самом донышке, а
ума и вовсе не было. Он, однако, умел говорить комплименты дамам и делать
бескорыстные гадости.
Охота вышла отменной: пестрые перья так и летели перед всадниками.
Киссур, без сомнения, был лучшим из охотников, даже Мелия не мог с ним
тягаться. Мелие было досадно, он думал: ну, конечно, где нашим глупым
горам равняться с раздольями государева парка. Досада его проистекала
оттого, что он сам имел счастие пользоваться вниманием госпожи Архизы
месяц тому назад, а в пакете, который привез Киссур, господин Ханда
написал, как обстоят дела, и тревожился за жену, которая связалась с
врагом первого министра.
На привале расположились у старого храма, - к деревне спускалась
хорошо утоптанная тропка, далеко внизу золотились на солнце стога. Киссур
спросил, чей это храм. Мелия скривился и сказал, что вообще-то храм
посвящен местному богу-хранителю тюрем.
- Но двадцать лет назад неподалеку убили аравана Арфарру. Вскоре
после этого одна баба подбирала колоски и присела под горой отдохнуть.
Вдруг навстречу ей из лесу выходит призрак в лазоревом плаще, шитом
переплетенными ветвями и цветами, и говорит: "Я, араван Арфарра, за
верность государю пожалован почетною должностью бога-хранителя Серого
Хребта, а жить мне определили вот здесь" - и показал храм на горе. Баба
заплакала, а призрак в лазоревом плаще сказал: "Не плачь. Настанут
скверные времена, я вернусь на землю и наполню корзины бедняков головами
богачей. Но для этого вы каждый день должны кормить меня и почитать, ибо
даже боги не оказывают благодеяний без подарков". Тут призрак исчез. Баба
очухалась - глядь, а ее корзинка полна колосьями доверху. Перевернула
корзинку, и из нее выпала большая яшмовая печать. Печать носили из дома в
дом, пока не конфисковали, а жители деревни повадились ходить в храм и
оставлять на ночь горшки с едой у околицы.
- И что, - справился Киссур, - пустеют горшки-то?
- Отчего же не пустеть? - возразил Мелия. - В этих горах и
разбойники, и отшельники водятся. Подойдут к дому, увидят горшок - поедят
и уберутся, а нет - так еще влезут и хозяев с перепугу порежут.
Киссур выменял в деревне овцу, взрезал ей горло и заночевал в храме,
надеясь на встречу с призраком. Но то ли покойника не было дома, то ли он
гнушался Киссуром.
Утром, на обратном пути, Киссур спросил Мелию:
- Я заметил, что в храме все ленточки и пища очень старые, не меньше
двух месяцев. Тропа заросла травой. И плиту под алтарем разорвало.
Один из спутников засмеялся.
- А, - сказал он, - теперь новая вера. Месяца два назад косили здесь
сено. Вдруг вышел из лесу оборванец, помог. На следующий день бабы пошли в
храм молиться и увидели вот эту самую разорванную плиту. Этот оборванец
уже третий месяц как шляется по провинции, называет себя воскресшим
Арфаррой, но ничего, к мятежу людей не склоняет.
Мелия задумчиво сказал:
- Я видел этого человека. Отец приехал в деревню благословлять
рассаду; там как раз был этот человек. Накануне у отца украли
церемониальную чашу. Отец позвал крестьян и проповедника, и пригрозил, что
накажет всю общину, а бродяжке сказал, что это из-за его проповедей народ
не доверяет установленным церемониям и велел отыскать вора. Побродяжка
собрал всех крестьян, дал каждому по палке и сказал, что у вора за ночь
палка вырастет на четверть.
- И что же, - выросла?
- Нет, но вор не спал всю ночь и в конце концов обрезал палку
настолько, насколько она должна была вырасти.
- Это вряд ли можно назвать чудом, - засмеялся кто-то.
- Несомненно, - сказал Мелия. - Однако если б эти палки роздал я, или
мой отец, или ты, никто бы не поверил, что они вырастут...
- Трудно будет, - сказал кто-то, - этому человеку найти общий язык и
с господами и со слугами. Твоего-то отца он утешил, а что твой отец сделал
с вором?
- Простил, - сказал Мелия, и от досады засунул палец в рот.
Ох! Ну зачем его, Мелию, понесло рассказывать эту историю! Неуемный
его язык! Дело в том, что еще года два назад отец его вынул из казенной
чаши самоцветы и вставил вместо них вареные камни. Крестьяне - они ведь не
понимают, настоящий камень или вареный, а духам урожая все равно. Из-за
этих подменных камней отец и не захотел звать официального сыщика: у
казенных людей на такие дела крысиный нюх. И вот вора нашли, отец уже
собрался его вешать, а яшмовый араван вдруг возьми и скажи: "А ведь эту
чашу воровали дважды: видишь поддельные камни? Друг мой, если ты не
простишь второго вора, придется мне отыскать первого". Ну откуда, мать
твоя баршаргова коза, у этого оборванца умение отличить вареный камень от
настоящего?
- Да, - сказал один из спутников, - стало быть, правда, что по слову
этого оборванца из камней капают слезы, потому что если уж твой отец по
его слову кого-то просил, то куда там камням с их слезами.
Юноши засмеялись и стали наперебой рассказывать байки о чудесах,
потому что, действительно, чудо важная эстетическая категория, хотя верить
в чудеса чиновнику неприлично. Киссур слушал их молча: он не находил
ничего удивительного в том, что убитый колдун воскрес, и только думал, что
ему все же придется убить мертвеца.
В начале весны Шаваш прибыл в Харайн: он ехал инспектировать
исправительные поселения на дальнем юге провинции. В городах его принимали
отменно. Подарки так и сыпались, чиновники только и говорили о блестящих
способностях и безупречных манерах нового члена Государственного Совета.
Приехав в столицу провинции, Шаваш вдруг вспомнил о виденной им два
года назад дочке убитого судьи: нежная была красота. Шаваш
полюбопытствовал. Чиновник доложил, что вдова умерла полтора года назад, а
дочка пошла по рукам. Редкого образования барышня, все плакала и бранила
гадалку, которая обещала ей в мужья блестящего столичного чиновника. В
этот день наместник Ханалай устроил для Шаваша пирушку, позвал лучших
девиц. Девицы закидали Шаваша цветами, шутили, пели - молодой чиновник
сидел грустный, не выбрал ни одной. Девицы тоже чутко опечалились, - ведь
удайся им разохотить инспектора, то и цена была бы им отныне выше.
Наутро Шаваш вышел на плоскую крышу управы наместника. Уже выцвели
звезды, пропал утренний туман, - словно сдернули покрывало с разноцветных
домов. К закрытым воротам Верхнего Города собирался народ; важный чиновник
выкатился к статуе государя Иршахчана оповестить бога о начале дня, и
вороны уже слетались к алтарю на ряженку и рис, принесенные в жертву. На
причале рыбаки выгружали рыбу, ждали инспектора. В Нижнем Городе коньки
крыш из крашеного пальмового листа чуть просвечивали сквозь зелень садов,
за рекою шли сады и поместья уважаемых людей, и там же - священная дорога
к желтому монастырю. Неприятная дорога, - поля быстро кончались,
начинались исцарапанные скалы, лощинки с мутной водой, с ошером и камышом,
и котловина. Над котловиной - небо, в котловине - озерцо, а на склоне, на
полпути к небу, еще полгода назад, торчал монастырь.
Теперь монастыря не было: монахи исчезли из него неизвестно когда, а
потом в провинции случилось очередное землетрясение, монастырь засосало в
трещину и засыпало сорвавшимся гребнем котловины. Нечего было и думать
раскапывать развалины, ни одного крестьянина Шаваш бы на такое дело не
нашел, - однако, облазив эти места тайком, Шаваш обнаружил россыпи камней,
оплавленных сверхвысокой температурой, - интересное, однако, было
землетрясение в монастыре... И чего они, спрашивается, сгинули: спугнуло
их что-то, или монастырь был как кокон, из которого вылупилась бабочка?
Тут Шаваша тронули за плечо: ярыжка в желтой куртке протянул ему
письмо. Это был очередной отчет о человеке, называвшем себя яшмовым
араваном: где прошел, что сказал, кого исцелил.
- Человек этот очень изменился, - кланяясь, доложил соглядатай. -
Месяц назад я спросил его, что лучше - богатство или бедность, и он
ответил, что важнее всего внутреннее устроение души. Бывает, что бедный
мучится от дурной зависти, а бывает, что богатый. А дурная зависть портит
всякое дело. А месяц назад его спросили о том же, и он рассказал притчу о
двух братьях, чернокнижнике и початом кувшине. А когда он кончил притчу,
он спросил, что лучше, быть бедным или богатым? И крестьяне сами ему
ответили хором, что лучше всего внутреннее устроение души. По моему
ничтожному мнению, проповеди его скромны и несуетны. Это, конечно, если
слушать его самого, а не чудесным образом за десять верст.
Шаваш глядел на город под ним и думал, что тот, кто имеет силу,
всегда скромен и несуетен. Разве Нан говорит: "Я приказываю?" Он говорит:
"Смею ли я, ничтожный, надеяться." А сектанты и шарлатаны потрясают
котомкой с прорехой и, растопырив глаза, верещат: "Мой учитель умел
сдувать горы, сам я мог бы запихнуть весь мир в эту котомку, но из
сострадания к миру я предпочитаю украсить ее прорехой". Шаваш с детства
презирал всех тех, кто имел обыкновение грозиться ураганами, чтобы
выпросить чашку рисового отвара.
Но яшмовый араван, беглый монах из пропавшего монастыря, вел себя
совсем не как обыкновенные колдуны. Он не собирал последователей и не
обещал им, что в грядущем, когда все будут братья, его сторонники будут
первыми среди братьев. Он был вежлив к мирозданию, как первый министр. У
него не было соучастников, у него были только слушатели. Ведь нельзя же
арестовать крестьян за то, что они приходят послушать о том, как делать
добро! И вот нет ни одного человека, которого можно было бы арестовать за
сообщничество с яшмовым араваном, и нет ни одного крестьянина, который не
