сказал, а послал другого работника, очень дюжего. Этот работник тоже год
пас телят, а потом его нашли с расколотой головой. Третьим вызвался пасти
племянник Лахута, и Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел год: что
ты будешь делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В деревне все
сходились на том, что тот, первый работник, был человеком жадным до
богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал губить прочих.
Это с корыстолюбцами обыкновенная история.
Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В столице
ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум, гам, перекупщики
торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у Лахута. Лахут долго ходил,
везде подносил на "кисть и тушечницу". Наконец его свели с одним
чиновником, и Лахут изложил свое дело:
- Убили племянника, а до этого - двоих работников. И я знаю, кто,
потому что на убийцу в это время бросилась собака и вырвала клок из
штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в ее пасти. А он так
до сих пор и ходит, оторванный, потому что других штанов у него нет, а
пришить - лень.
Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через день. Чиновник
выпучил глаза и заорал:
- Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел зариться на
общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты помыкаешь людьми, как
хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника твоего был меч в личном
пользовании - за такие вещи наказывают всю семью преступника, не считая
детей во чреве матери! Притом про клок из штанины ты мне все наврал, и я
так думаю, что, в случае чего вся деревня покажет, что ты этому оборванцу
сам подарил дырявые штаны, стало быть, и племянника сам убил... не
поделили, чай, чего...
У Лахута глаза стали треугольные от ужаса. А чиновник распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал все, что
взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по головке сыра, лишь бы
закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый двор, стал пить чай на дорогу и
плакать. Вдруг видит, - входят в харчевню трое.
- Что, - говорит самый старший, - и на тебя, хармаршаг, нашлась
управа?
"Хармаршаг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли государя,
а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и говорит:
- Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у тебя
их было немало: один обтесал ноги, другой руки, третий уши, - и все,
видать, хозяйствовали в спешке.
А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал по выговору, да
еще прибавил:
- Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!
- А ты, - заухал разбойник, - степенно ходишь, чтоб на подметках
дырок не разглядели!
- Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут, - тут чиновники и
без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.
- А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.
Лахут взглянул, и этот второй ему как-то необыкновенно понравился:
молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое. Лицо нежное, прозрачное,
верхняя губка как-то припухла, глаза карие, большие, чуть испуганные,
брови изогнуты наподобие ласточкина крыла. Лахут горько заплакал и все
рассказал: и как убили племянника, и как в одной управе чиновник взял у
него деньги, усадил на лавочку, велел ждать - и пропал с деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра. Вздохнул и
посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают государя и народ. А
клейменый подмигнул спутнику да и спрашивает:
- А сколько ты мне, хармаршаг, дашь, если я сведу тебя с государем?
Деревенский богач рассердился:
- Куда тебе, висельник, до государя!
- Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.
Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял на рынке какую-то
бочку и провез в бочке Лахута во дворец. Спутники клейменого куда-то
пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки: дивный мир! Хрустальные фонари
сияют, как тысячи солнц, колеблются невиданные цветы и травы, по лугам
гуляют заводные павлины. Клейменый тащит Лахута по пестрой дорожке, а
Лахут не знает, на том свете он или на этом. Вот они обогнули беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой огромный пруд,
на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над черепахой растет золотое
дерево, а к дереву идет государь со свитой: одежды так и плывут по
воздуху, на лице - рисовая маска.
"Распуститесь", - говорит государь, и на золотом дереве распустились
цветы. "Созрейте", - говорит государь, - цветы пропали, на ветвях повисли
золотые яблоки.
Государь взял в руку яблочко.
- Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.
Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:
- Ах, государь, бес меня попутал! Я думал, мне голову морочат, а
теперь вижу - настоящий государь! Как соврать? Сто полей - и все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и племянника
убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не дарил, а выдрал клок
загодя и повесил так, чтоб непременно стащили! А отчего все? Оттого, что
рынок близко, растет бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь!
Запрети рынок, - не вводи народ во искушение!
Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей Лахут и
вернулся в деревню. Государь простил ему преступление. Землю Лахут всю
раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в город не ездил и другим
заказал. Из деревенского богача стал деревенским святым.
Мы с этим Лахутом еще встретимся.
Из-за указа о харайнском канале секретарь Нана, Шаваш, не знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и вина, и до
тех не было дела.
В третий день, покончив с указом и побывав у нужных людей, Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив ойкумены, именуемый
Небесной Книгой, и расположенный в северном округе дворца.
Площадь перед дворцом истекала потом и зноем, праздный народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте извещали, что
сейчас будет представление "Дела о подмененном государе".
Дело о подмененном государе было вот какое: окружавшие молодого
государя монахи-шакуники сгубили несчастного, вынули его душу и
захоронили. Вместо государя приспособили полосатого барсука, облитого
государевой кровью. Вышла кукла, точь-в-точь государь; эта-то кукла
полтора года и правила. Затем шакуники принялись за государыню. Добыли
лягушку, истолкли ее в пыль, пыль зашили в платье лунного цвета,
поднесенное государыне. Изготовили восковую персону и стреляли в эту
персону заговоренными стрелами. Каждый раз, когда стреляли, у государыни
Касии колотилось сердце. Под окнами дворца зарыли человеческий скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные планы.
Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и скелет,
и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели наглость хохотать и
утверждать, что такие вещи вообще невозможны, но тут уж они поступили
неумно, потому что все знали, что в храме Шакуника умеют творить чудеса,
на этом храм и держался.
Шаваш протолкался сквозь толпу, собравшуюся смотреть на злодеяния
монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец меж каменных драконов,
взвившихся в воздух на широко распахнутых створках ворот, и неподвижных, с
выпученными глазами, стражников. Его интересовали совсем другие монахи,
кукольных представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.
Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто читает
книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи огромный ее купол,
вздымающийся из каменной площади, сплошь покрытой письменами, произвел на
него известное впечатление. Место это было историческое, про него
рассказывали массу историй. С правой стороны стоял храм, где хранилась
Книга Судьбы, и однажды поймали там бесенка, который за взятку вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого книгохранилища случилась
еще более скверная история. Бесы пристали к тамошнему смотрителю с
просьбой, чтобы он позволил справить им в зале свадьбу; тот, за мзду,
согласился. Бесы справили свадьбу, а наутро все буквы в книгах левого
книгохранилища перевернулись задом наперед.
Не желая привлекать чьего-либо внимания, Шаваш выхлопотал себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и к полудню
он умучился и заблудился, а, обнаружив, что в этом книжном месте и
поесть-то прилично негде, и вовсе стал кусать губы от злости. Редкие
книгочеи с испачканными чернилами пальцами с недоумением проходили мимо
изящного молодого чиновника, с наглым выражением лица и в бархатном плаще
с аметистовой застежкой, - явно из того новейшего поколения, что охотится
за деньгами, девицами, и государственной казной, - который растерянно
сидел на полу в окружении пыльных фолиантов, и выглядел неуместно, как
роза на капустной грядке.
Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и злополучное
левое книгохранилище, и принялся просматривать разные упоминания о желтых
монастырях. Гм, желтые храмы, числом тринадцать штук, очень древние,
старейший из существующих - в провинции Инисса, еще до ее присоединения к
империи... Монахи возделывают свои поля, не потребляют мяса и орехов,
живут в отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога по
имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда рождается в том или
ином монастыре, после чего вселяется в какого-нибудь монаха, отчего монах
приобретает способность исцелять болезни и повышать урожай. Так! Значит,
изобразить его нельзя, а родиться ему можно... Знаем мы, откуда такие
боги, и как возрастает урожай... Чиновники в этот год завышают цифры из
уважения к традиции, вот он и возрастает... Деревенский какой-то бог,
обветшалый, пахнет от него шаманством, нарушением законов о
несуществовании колдовства и временами, когда не было государства,
немудрено, что монастыри почти опустели, в иных едва два-три монаха, -
отчего же в Харайнском монастыре их двадцать?
"Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн, - но
случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк шакуников, кожаные
их деньги, миллионы акров земли, копи, заводы и мастерские, шакуники
притязали на всемогущество и ошивались при дворе, лягушек, может, в платье
государыне и не зашивали, а заговор - был. А эти что? Тринадцать
монастырей, затерянных по болотам, да и из этих монастырей, только один,
кажется, примечателен. Шакуники сами объявляли себя колдунами, а эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого убийства, и не
заметишь...
Шаваш зажмурился. Перед глазами его предстали тысячелетние стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми кончалась юрисдикция
государства и власть государя; государя, от взгляда которого расцветают
золотые деревья, государя, повелевшего занести в Небесную Книгу каждую
травинку на земле и каждую звезду на небе.
И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.
Он закрыл глаза и даже пискнул. Когда он открыл глаза, к нему, по
пятицветной дорожке, важно шествовала фея. Белая запашная юбка так и
колышется, концы широкого пояса трепещут за спиной, как крылья, рукава
кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы летят, как росчерк пера над
указом дивных синих глаз, в черных волосах наколка - лак с серебром.
Дешевенькая наколка.
Фея подошла и строгим голосом спросила, какие ему записать книги.
